Какой-то странный звук – Фил обернулся и внимательно прислушался. Внизу, в лощине, он увидел путников, бредущих с единственной лошадью и чем-то наподобие повозки. Ему удалось разглядеть черную шляпу, а насколько Филу было известно, никто, кроме индейцев, черные шляпы не носит. – Сиди спокойно и прямо, – наставлял Эдвард сына. Мальчик и без того сидел ровно, как подобает внуку вождя перед разговором с белым человеком: шапка – повыше на лоб, хребет – прямой как стрела. Да и сам Эдвард смахнул пыль с черной шляпы и разгладил ее ладонью. Они шли пешком, но, завидев человека у громадных ворот, перебрались в повозку и добрых двадцать минут провели под взглядом незнакомца. – Почему он стоит там так долго? – спросил мальчик. – Должно быть, хочет посмотреть, кто мы такие. – Ты расскажешь ему о своем отце? – Что ж, могу рассказать. – Тогда он точно нас пропустит, и мы поедем дальше. О себе Эдвард не беспокоился. Много ли сделаешь, когда тебя отправляют в резервацию, не дают держать оружие и кормят плесневелым хлебом? Однако он был готов на все, лишь бы мальчик верил, что их имя по-прежнему что-то значит в этих краях и служит тем волшебным словом, которое открывает любые двери. Или права Дженни, что нет добра от его историй? В конце концов, есть и такие белые, что поддерживают индейцев, рассказывают об их бедах в самой столице Соединенных Штатов Америки, на далеком Восточном побережье, где, насколько известно Эдварду, никаких индейцев нет. Белые присутствовали и на похоронах его отца. С почетных мест они смотрели на огонь, пожиравший отцовский венец, мокасины, упряжь, одеяла и вигвам. Может, и этот человек из таких? Клячу Эдвард остановил с таким изяществом, будто коня хэмблтонской породы. – Хау, – улыбнулся он и, передав сыну поводья, спешился. Фил молчал. – Дождя все нет, – оглядевшись по сторонам, заметил Эдвард и направился к громадным воротам. Фил прочистил горло. Индеец принялся снимать цепь. – Куда это, черт подери, мы собрались? – мягко поинтересовался Фил и встал между индейцем и воротами. Мальчик выпрямил спину и – не сколько от гордости, столько для того, чтобы не спадала шапка – высоко задрал подбородок. – Мы с сыном думаем остановиться здесь ненадолго. Вот он, мой мальчик, – показал мужчина, – вон там. Фил даже не оглянулся. Он достал мешочек с табаком и одной рукой «сфабриковал», как он выражался, себе сигарету. – …мой мальчик. – Мой дед был вождем, – раздался звонкий и ясный голос. Фил закурил и, задув пламя, разломил спичку надвое. Сжимая обуглившуюся головку пальцами, он затянулся. – Это правда, – подтвердил отец. – Что? Какая правда? Он все еще стоял между индейцем и воротами. – Мой отец, – сказал Эдвард Наппо, – был вождем. – Да? Что ж, мне вообще-то неинтересно, кем он там был. Прямо сейчас ты вернешься в свой драндулет и вместе с мальчиком укатишь отсюда с такой скоростью, какую только сможет выдавить из себя твоя старая кляча. На лице индейца застыла улыбка. – Нам бы на пару дней всего. Только чтобы лошадь отдохнула. Она очень стара. – Я все сказал. Эдвард развернулся и, боясь взглянуть на сына, подошел к повозке. Достав что-то из-под сиденья, он отвел глаза. «Что ему остается? – пронеслось в голове у мальчика. – Только застрелить незнакомца. Тогда они уйдут в горы и будут скрываться в вечных бегах. Гонимые, да, но свободные!» С тем, что он достал из-под сиденья, индеец обратился к мужчине. Однако то была не винтовка, а коробка с перчатками: незнакомец перчаток не имел, да и одет он был бедно. Сняв крышку, Эдвард с улыбкой протянул коробку Филу. – Один-два дня, – заискивал он. Что он скажет Дженни, индеец даже представить боялся. Коробка стоила долларов тридцать. – Один-два дня, мистер, – просил Эдвард, демонстрируя перчатку с крагами, богато расшитую бисером. – Хм, на вид отличные перчатки. – По пять баксов за пару идут. Два-три дня?.. К удивлению индейца, мужчина даже не шелохнулся. Он не стал трогать перчатки и от ворот не сдвинулся не на шаг. – Разворачивай свое корыто. Я не беру подачек и не ношу перчаток. Не к тому пристал, старина. Забравшись в повозку с коробкой перчаток, Эдвард повернул старую кобылу и пустился в обратный путь в резервацию, двести миль на юг. Справится ли лошадь? Что делать с повозкой, если животное подохнет? По-прежнему боясь взглянуть сыну в глаза, Эдвард произнес: – По крайней мере, мы увидели горы. Увидели горы моего отца. Шапка сползла на лоб мальчика. – Я ничего не мог сделать. Сам видел, я ничего не мог сделать. Фил следил за ними. В каком-то смысле даже жаль поганцев. Отвязав от седла скатку, мужчина извлек приготовленный миссис Льюис обед – яблоко и два добротных сэндвича с ростбифом. Замечательно. Вот только в горле пересохло. И чтобы унять жажду, Фил решил вернуться к ручью. Сложенный из огромных бревен дом Бёрбанков был виден издалека. Чем-то он напоминал полутораэтажные бунгало, что наводнили Калифорнию во время Первой мировой войны, но какое-то неправильное бунгало. Завидев его, внимательный путник пораженно останавливался: никакой обман зрения не мог превратить маленький домик, каковые представляют собой бунгало, в такую громадину. В действительности то, что могли принять за «полуэтаж», вмещало в себя ванную и шесть просторных спален со встроенными под скаты крыши шкафами, где Бёрбанки держали свое барахло. Из мансардных окон комнаты, где жил Питер, над гигантским, скрытым под кровлей крыльцом, открывался вид на пустынный склон поросшего полынью холма. Изредка пейзаж оживляло едва заметное движение – вспорхнет птичка или прыгнет кролик. Выше, прочесывая окрестности в поисках мертвой, слабой и попросту глупой добычи, вились остроглазые соколы. Холм был таким высоким, что солнце поздно добиралось до окон дома, и таким крутым, что каждый звук эхом отражался от его склонов. Питер прекрасно слышал лязг засова в общем бараке, ругань рабочих, собачий лай, рев коров, хлопки генератора, а по воскресеньям – звуки выстрелов на заднем дворе и звонкие удары подков о металлические прутья. Над западными горами вздымались грозовые тучи, меняя с порывами легкого ветра свои очертания – вот туча в форме Англии, вот какой-то зверь, вот кролик. – Дождь собирается, Джордж? – с пугающей ясностью с крыльца донесся тихий голос матери. – Похоже, – раздался голос Джорджа. – Впрочем, понятия не имею. Питер улыбнулся. С этой фразой мужчина всегда засовывал руки в карманы штанов и пялился на свои ботинки. – Вот сюда хочу посадить деревья. И травы побольше. Странно, что о лужайке тут никто не заботился. – Матушка пыталась, но земля слишком бедная. Она иногда рассказывала о деревьях в Новой Англии. Настоящий край лесов, по ее словам! Даже выписывала оттуда саженцы вязов в мешках, но они все погибли. Она говорила про затянутые туманом чащи какой-то восковницы и то, как шумит океан. Так рассказывала, что и сам начинаешь слышать! Я раньше тоже мечтал иногда. – Мечтал? – Ну, увидеть это все. – Никогда не слышала, чтобы ты так говорил. – Наверное, и не говорил никогда. Не с кем было поделиться, Роуз. Питер представил, как тот улыбнулся. Перед домом Бёрбанков возвышалось два дерева, два чахлых, больных тополя. Края их листьев, словно покрытые сажей, почернели, а последние соки высасывала прожорливая тля. Несмотря на проходившую вдоль дома канаву, чьи воды, отведи их с умом, могли бы оживить побуревшую лужайку, трава за тополями пожухла. А потому не мешало канаве разливаться и, пробираясь сквозь потаенные щели, затапливать подвал, погребая под собой мышей и новорожденных котят. – Наверное, удобрение поможет? – спросила Роуз. – Наверное. Роуз, а Питер счастлив? – Питер? – Пару дней назад смотрел, как он поливает деревья, и вот задумался. – Думаю, да. Комната ему нравится. И очень мило с твоей стороны отдать ему шкаф. – Все-таки я его отчим. Приемным отцам всегда приходится стараться сильнее, чем родным: за что их любить иначе-то. Представляю себя на месте мальчика!