– Не переживай, я всегда так выглядел. Отцовские книги! Когда мать и сын поднялись в спальню, в которой как будто никто никогда не жил, Роуз охватила странная, невыразимая тревога. Она и сама не могла понять причины внезапного страха. Может, виной безжизненность комнаты? Питер не мог не внести хоть толику беспорядка! Или дело в книгах его отца – горьком напоминании о Джонни и о том, каким неудачником он себя считал? Роуз всегда гордилась аккуратностью сына, теперь чрезмерная опрятность, равно как и легкая шепелявость мальчика стали ее тревожить. Питеру не спастись от насмешек Фила. Неужели мальчик будет так несчастлив, что захочет вернуться в эту мертвецкую комнату в Херндоне? – Ты подрос, есть куда поправиться. Если Питер вернется в Херндон, нет сомнения, по городу поползут слухи. Это будет началом конца их мирной жизни, ведь люди так любят смаковать чужие несчастья! Однако, размышляла Роуз, глупо волноваться о слухах: если мальчик действительно счастлив в своей мертвецкой комнате с шахматами, книгами и черепом – это его право. Но если он счастлив здесь только до тех пор… До тех пор что? Мысли о будущем давались ей с трудом, и Роуз почувствовала в душе тот же неприятный осадок, как тогда, когда к ней обернулись мужчины на ступенях здания суда. Девушка не понимала, кто она и что с ней будет дальше. – Книги ты здесь оставишь на лето? – Оставить? С чего бы? – Но их так много. Их правда было много. Тома «Британики». Полное собрание медицинской энциклопедии – черные корешки затхлых и тяжелых старых фолиантов, купленных Джонни у старьевщика. Книги о плоти и книги о костях. – Я думал об этом, – пробормотал Питер. – Но ты ведь понимаешь… Ты же понимаешь? – Что ж… конечно, понимаю. – Когда поедем на ранчо, расскажешь, как прошел ваш ужин с губернатором. Ты почти ничего про него не говорила. У обеих латунных кроватей в комнате Фила стояло по книжному шкафу со стеклянными дверцами. Один для старшего брата, другой для младшего – так было всегда. Шкаф Джорджа много лет стоял нетронутым, в нем хранились лишь стопки детских журналов «Сент Николас» и «Американ Бой», а с тех пор как Джордж перешел на «Сатердей ивнинг пост», открывать его надобности не возникало. Шкаф казался Филу микрокосмом жизни брата – по большей части она состояла из того, что он прочитал, тогда как собственным мнением Джордж почти не обладал. На полках Фила не имелось ни книг, ни журналов – он использовал шкаф как витрину для тех вещей, что когда-то привлекли его внимание. Здесь хранились найденные им наконечники стрел, веером рассаженные на доске, обтянутой зеленым фетром. Мастерским было и само расположение предметов, разных по размеру и материалу, но сведенных в удивительную гармонию. Один из лучших наконечников Фил насадил на древко стрелы – именно так, как крепят их индейцы. Здесь же лежали окаменелости трилобитов и песчаники с отпечатками ископаемых папоротников – свидетели тех дней, когда страна была скрыта под водами древнего моря. В шкафу покоился волчий череп, а также чучело куницы, которую Фил поймал, убил и освежевал собственными руками – как естественно смотрелось ее гибкое тельце на маленьком бревнышке! Каждый предмет являлся отражением той или иной грани многочисленных дарований Фила, памятником его невиданному терпению и способности замечать то, что упускали из виду другие. На одной из полок были выставлены камни, кристаллы, агаты – и здоровый кусок золотоносного кварца. Кварц всегда вызывал у Фила особую улыбку. Как-то раз, несколько лет назад, на ранчо гостил пару дней горный инженер, приятель Старика Джентльмена из Солт-Лейк-Сити. – Где, черт подери, ты достал его? – с выпученными глазами спросил он Фила, сжимая минерал в руке. – Да прямо там, вон на тех холмах. – Отобрал с него пробу? – Нет, разве надо было? Действительно, к чему ему брать пробы? Фил и так знал, чего стоит такой кусок. – А жилу искал, откуда этот обломок родом? Забавно было наблюдать, как инженер распалялся, едва сдерживая восторг. – Эх, через пару лет пытался найти то место, но так ничего и не нашел. – Вон там, говоришь? – Все, что я помню, – невинным голосом уточнил Фил, – это где-то в верховьях Блэктейл-крик, где родник впадает в реку. – И спросил, взглянув на инженера небесно-голубыми глазами: – Разве это что-то ценное? – Да знаешь… – замялся гость, – если внимательно посмотреть, то, кажется, и не особо. Терпения Филу не занимать. Он нисколько не удивился, когда на следующее лето к Блэктейл-крик направилась экспедиция золотоискателей. Достав со шкафа бинокль, он встал у окна и принялся наблюдать, как приятель Старика Джентльмена вместе со своими дружками натирали холеные ручки о кирки и лопаты. Фил знал, где была жила – в добрых двадцати милях от того места, где рыскал инженер. Как же он презирал людей, которые ради наживы готовы выставить себя на посмешище! Незадолго до того, как золотоискатели сдались и приготовились сматывать удочки, Фил вскочил на коня и направился к ним. Ну и потешил он себя, слушая оправдания инженера, красного, как вареная свекла: – Подумал найти здесь немного кварца. Неплохо будет смотреться в музее. – Ах, ну, успехов. Заедете повидать Старика Джентльмена? Бывают же на свете идиоты! И вот представьте, одним июньским днем Фил вернулся в комнату и замер на пороге: что-то изменилось. Что-то здесь явно переставили, и, вне всяких сомнений, это был шкаф Джорджа. Его не просто переставили, его вынесли из комнаты, оставив лишь накопленные за долгие годы комья серой пыли на полу. В гуще пыли завалялась пара каменных шариков, в какие играли мальчишки, и Фил машинально сложил руку в подобие кулака, будто готовясь к выстрелу. В детстве ему не было равных в шариках. Ладно! Резко обернувшись, Фил направился в гостиную и произнес два из тех редких слов, с которыми он когда-либо обращался к женушке Джорджа. – Джорджа видела? – Я… – схватилась она за горло, – я думаю, он в гараже. Капот был поднят. Нависнув над крылом старого «рео», Джордж ковырялся в машине и, услышав шаги Фила, лишь слегка приподнял голову. – Что такое? – Что со шкафом? – С каким шкафом? – Ты знаешь. С твоим шкафом. – А, не сразу сообразил. Я отдал его сыну Роуз, ему нужен для отцовских книг. Для отцовских книг! – Я собирался сделать из него оружейный сейф. – Да уж, достойное применение. – И Джордж снова навис над старым «рео». Для отцовских книг! Какое-то время Фил стоял посреди комнаты, уставившись на каменные шарики, а после нагнулся и сунул их в карман. Удивительно, что мисс Нюня и их с собой не прихватила! Мисс Нюней Фил прозвал Питера, когда рассказывал о нем ковбоям в бараке. Работники ранчо с воодушевлением приняли прозвище и тоже стали потешаться над мальчиком. Питер без конца бродил в одиночестве по склонам поросшего полынью холма, изучая его и готовясь с долгому-предолгому лету. Как над ним не посмеяться? Разве похож он на мальчишку с ранчо? Шепелявый, напомаженный до блеска. Глядя на него за завтраком, ковбои улыбались и подмигивали друг другу. Фил знал: если у старой ивы отрезать ветку и воткнуть ее во влажную землю, можно вырастить новое дерево – ивы тут же пускают корни, тем и размножаются. Как-то с Джорджем по молодости они понатаскали бревен и построили на задворках ранчо хибарку, где укрывались от Стариков и прочего люда, втайне покуривали и все такое прочее. Хибарка была такой маленькой, что забираться туда приходилось едва ли не на карачках. Вокруг убежища они понатыкали ивовых веток. Здесь же братья купались: у изгиба реки был желоб, в недвижных водах которого превосходно отражались небеса. Обсохнув в лучах пробившегося сквозь ивовые заросли солнца, Фил с Джорджем забирались в свою лачужку, курили, жевали табак и зачитывались журналами, вида которых едва ли вынесло бы сердце Старой Леди – кое-что для тех, кто любит погорячее. Им было тогда лет двенадцать и четырнадцать, наверное. Уже через год Джордж охладел к их ивовому укрытию (как же быстро он терял ко всему интерес!), и с тех пор Фил один плавал здесь в реке и порой со странным воодушевлением наблюдал за отражением собственного голого тела. За долгие годы посаженные братьями вокруг хибарки ивы разрослись. Сокрыв в листве вход в убежище, деревья решетками оплели окна и начали пробиваться отовсюду, сквозь пол и крышу. Очень скоро стало непросто различить, где здесь ивы, а где лачужка: подгнивая, бревна питали собой деревья, и те со временем становились все гуще и гуще. Никто на свете, кроме них с Джорджем – и однажды кое-кого еще – не знал о хибарке. Даже если подойти вплотную, в тенистой чаще непросто разглядеть то, что осталось от стен и крыши. Хибарка, как и каменные шарики в пыли, была последним осколком детства – тайным святилищем. Ивняк и сам стал для Фила своего рода священной рощей, а желоб реки – местом очищения. Только здесь он мог обнажить и омыть свое тело. Любое человеческое присутствие оскорбляло чистоту его святыни. Добраться сюда, к счастью, было непросто: единственный путь к желобу пролегал через заросли настолько густые, что приходилось ползти на коленях. Во всем мире лишь в этой роще Фил мог чувствовать себя в полном одиночестве. Разве он требовал слишком многого? Даже теперь, став взрослым мужчиной, Фил обретал здесь единение с собой и возвращался из ивняка очищенным и обновленным; поступь его становилась легкой, а свист по-мальчишески веселым. Представьте теперь возмущение Фила в то лето. Он стоял у реки, обнаженный, готовый погрузиться в желоб и омыть себя в его мирных водах, – как вдруг услышал шорох, не похожий ни на сороку, ни на кролика. Обернувшись, он увидел Мисс Нюню. Мальчик держался с изяществом оленя и смотрел такими же огромными оленьими глазами. Стоило Филу повернуться, и он, как истинный олень, рванул с места и бросился в укрытие рощицы. Мужчина едва успел наклониться, чтобы прикрыть рубашкой наготу. Он впился взглядом в то место, где только что был мальчик – на эту уродливую пустоту, зияющую рану. Вскоре шок сменился злостью, и над рекой разнесся отчаянный крик: – Убирайся отсюда! Убирайся, сукин ты сын! X Когда последние индейцы были согнаны с земель и отправлены в резервацию, правительство перестало утруждать себя договорами. Земли хорошо продавались, и гнев белых избирателей стал теперь большей угрозой, чем сопротивление краснокожих. Те индейцы в расшатанных повозках и верхом на вислозадых старых пони, которых видел Джонни Гордон из окна своего старенького «форда», были последними, кто покинул долину. Направлялись они к пропеченным солнцем равнинам южного Айдахо, где выли ветра, земля трескалась от мороза, редкие деревья вырастали на засушливых кислых землях, и отдавала серой вода в обмельчавших колодцах. Управляющий резервацией жил в аккуратно побеленном каркасном домике и в положенное время с добросовестной важностью поднимал и опускал американский флаг. В этом деле ему помогали двое чистеньких ясноглазых ребятишек, которые, на радость отцу, зорко следили, чтобы флаг не волочился по земле и не срывался во время шторма. Плохим человеком управляющий не был, однако порой, желая выслужиться перед проверяющими из Министерства внутренних дел, он считал нелишним ужесточить порядки резервации. Продажа и употребление спиртного запрещены. Во всем мире известно, что индейцы не способны пить так же, как белые. Покидать резервацию без разрешения запрещено. Нечего бродить и мозолить глаза белым поселенцам. Разрешение выдавалось лишь по сугубо уважительным причинам, однако вопрос и без того поднимался редко, ведь пойти индейцам было не к кому и некуда. Огнестрельное оружие запрещено. Оно здесь без надобности, ведь мясо в резервации выдавалось в государственной лавке. Несмотря на запрет, у Эдварда Наппо имелось оружие – винтовка двадцать второго калибра, доставшаяся ему от отца. Единственная из принадлежавших ему вещей, которая по обычаю не была сожжена после смерти. Винтовка хранилась в углу коровника, и служила не столько оружием, сколько маленьким воспоминанием об отце – вожде племени. Не окажись он в резервации, Эдвард Наппо сам должен был стать вождем и порой, предавшись мечтам, вождем он себя и считал. Индеец передал сыну мечты о землях, которые он знал ребенком, а мальчик никогда не видел, покуда мать его, Дженни, понесла дитя в повозке по дороге на юг. Из оленьих шкур, что оставляли в лавке белые охотники, эта мудрая женщина делала перчатки и мокасины, и, бывало, когда Эдвард начинал рассказывать мальчику свои истории, она поднималась и уходила в амбар, где семья держала лошадь и корову. «Что ему проку от них? – возмущалась женщина. – Одно расстройство». Но Эдвард знал, что истории нужны мальчику, как пища для снов и размышлений, и иногда Дженни сама оставалась послушать, а не уходила в коровник. Он рассказывал сыну ту правду, что когда-то передал ему отец: что гром – это топот буйвола, бегущего по небу, а молния – блеск его глаз. – Буйвола? – Сам ты не помнишь, – пояснял отец, – но твой дед помнил об этом. Он знал, и теперь помню и я. – Я помню, – выпучив глаза, бормотал мальчик, ведь порой, чтобы помнить, не нужно знать. – Ну и глупые россказни, – ворчала Дженни.