– В конце концов, он мой брат. – Да, я понимаю. Иди. Одевшись, Джордж пришел к брату и стоял посреди комнаты, пока глаза его не ухватили бледный отлив латунной кровати. – Фил? – Да? – ответил брат по-дневному ясным голосом. – Думал зайти и… – Вот ты зашел. Что-то хотел сказать? – Фил, я не должен был говорить то, что сказал тогда. Зашелестела папиросная бумага. Вспыхнула и погасла спичка. Снова стало темно. Фил затянулся, и отсвет сигареты на мгновение осветил его лицо. – Свои извинения, вы двое, оставьте при себе. Тем временем губернаторская чета подъезжала к Херндону, где для них была приготовлена комната в гостинице. Долгие мили – ввиду удивительной неспособности наслаждаться компанией друг друга и хоть как-то контактировать – оба ехали молча. Даже с собственной женой губернатору было непросто поделиться убеждением, что люди встречаются друг с другом разве что от скуки или ради выгоды. Он хорошо понимал, что визит губернатора – событие немалое. Их приезд был призван стать дебютом для новой миссис Бёрбанк. Свой резон имелся и у губернатора – Бёрбанки вкладывали в его компанию тысячи долларов, и он не желал их терять. Что же он чувствовал теперь? Жалость. Он жалел жену Бёрбанка. – Кто бы мог подумать, что Джордж Бёрбанк женится на такой красивой женщине. – Подкури-ка мне сигарету. Не такая уж она и красивая. Ужасный сквозняк в машине! Впрочем, даже если она и симпатичная, она напугана и только делает вид, что привычна к коктейлям. Они явно на нее подействовали. – Не заметил. – Она едва на ногах стояла. Ты просто не хотел замечать. – К слову о том, кто что заметил – как тебе та цветочная композиция на угловом столике? – Если это можно так назвать… – Так как тебе? – Довольно остроумно. Так и напрашивается на комплимент. – Почему же ты его не сделала? – Это ты должен был сделать. Какой женщине понравится, что другая женщина называет ее умной. С таким же успехом ее можно назвать хищницей. – Едва ли она хотела, чтобы ее назвали умной. – Кто знает… – И они замолчали. То справа, то слева мелькали огни проносящихся мимо ранчо. Когда супруги въехали в Херндон, губернаторша произнесла ровно то, чего так опасался ее муж. Высказала ту пугающую мысль, что занимала и его голову. – …долго она не продержится, – закончила она. Едущая впереди машина внезапно сбавила скорость, заставив губернатора резко нажать на тормоза и сделать вид, что он ничего не услышал. Смысла в этом особо не имелось: он прекрасно знал, что жена в курсе – слушал он всегда и всегда все слышал. – Что ты говоришь? – Думаю, она уже уронила себя. – Ты всегда слишком быстро судишь о людях. – Перед тем, как мы сели в машину, она сказала престранную вещь. Она сказала: «Вы были очень добры». – И что, черт подери, в этом странного? – парировал губернатор. – А ты чего разнервничался? – улыбнулась ему супруга. – Дай-ка еще сигарету. Из темноты выскочила собака, и машина едва ее не сбила. – Ей-богу, – тихо проговорил губернатор, – ты слишком много куришь. IX Стояли ясные дни, солнце все дальше уходило на север. Новорожденные телята замерзали, не успев встать на ноги, рождались с изогнутым хребтом, застывшим в форме буквы S, или из-за кривых ног подворачивали при ходьбе копыта. Были в ту весну и мертворожденные – мелкая пожива для зоркоглазых сорок, что, задрав клюв, следили за каждым отелом, и для исхудалых койотов, рыскающих неподалеку от ранчо по кромке вспыхнувшего зеленью ивняка. С гор начинал сходить снег. Среди кустов полыни в бархатистой листве появлялись первые колокольчики, в поисках подходящих для гнезд мест сновали мелкие птицы. Наступило время клеймить скот – три тысячи голов. Кастрировав пятнадцать сотен, Фил не мог надивиться на нож в его руках. Лезвие износилось от сотни подтачиваний, однако орудие за время службы оскопило пятнадцать тысяч молодых бычков. Был и другой нож до того, а до него еще один. Когда последний теленок поднялся и в ужасе, растопырив от боли ноги, помчался к стаду, Фил взглянул на стремительно клонившееся к горизонту солнце. В загоне стоял такой рев, что собственных мыслей не слышно; а пыль поднялась такая, что нечем и вздохнуть. Кто не устанет после недели подобной работы? Отерев лезвие о штанину, Фил щелкнул складным ножом и каким-то образом умудрился порезать палец. – Проклятье! – гаркнул он, доставая из кармана бандану. Кастрировать пятнадцать сотен голов и порезаться, складывая нож! Впрочем, раны на нем заживали быстро. – Что ж, толстяк, полагаю, мы закончили, – ухмыльнулся Фил и ударом ноги засыпал землей слабеющий костер. – Похоже на то, – согласился Джордж, цепляя за луку седла свернутую в кольцо веревку. Вокруг загона, пряча нос между лапами, лежали спокойные, но бдительные собаки, уже потерявшие всякий интерес к бычьим яйцам. Двое ковбоев, что помогали братьям, натягивали на потные тела свои голубые рубашки. В день, когда из Херндона приехал Питер, работники ранчо гнали к лесу молодых бычков и коров, на чьих боках от свежих клейм уже начала слезать кожа. От растоптанных копытами листьев поднимался густой запах полыни. Впереди ждала прохлада горных просторов. Владения фермеров, основных обитателей долины, по которой гнали скот ковбои, преграждали старый путь к горам, и потому стаду приходилось лавировать между оградами из поржавевшей колючей проволоки. Фила это всегда раздражало. По большей части фермеры не были местными – сюда перебирались финны, шведы и им подобные. Фил не особенно жаловал иностранцев, и уж тем более фермеров с их покрытыми толем домишками из дерева или дранки; с их отчаянными попытками вырастить тенистые деревья на худой щелочной земле; с их широкими комбинезонами, сносившимися ботинками и женами, работавшими наравне с мужчинами. Все напоминало Филу о том, что наступали иные времена. – Ублюдки даже по-американски не говорят, – пожаловался он одному из ковбоев. Фил был патриотом до мозга костей. – Лет двадцать назад в стране ни одного подонка с забором из колючей проволоки не водилось. Совсем другие времена были, когда жив-здоров был Бронко Генри. Стадо сделало еще одну петлю, прежде чем выйти на прямую дорогу к лесному выпасу. Многие, если не большинство фермеров, уже успели разориться: молитвы их оставались неуслышанными – дождь в этих краях редкость, а реки принадлежали скотоводам. Отрадно было наблюдать, как опустевшие хибарки становились прибежищем для полевок и летучих мышей, покосившиеся двери повисали на ссохшихся кожаных петлях, и к домишкам, надеясь укрыться от зноя, стекались дикие лошади. Однако и сейчас поржавевшие ограды былых хозяйств заставляли стадо петлять, дожидаясь, пока кто-нибудь не выйдет из себя, сорвет их к чертовой матери и, свернув в трубочку, выбросит в кусты. – Хорошие, должно быть, были времена, – поддержал Фила юный погонщик. – Это точно, – буркнул тот. Прямо перед ними одна из коров, выставляя напоказ свои желания, взобралась на спину другой, и к ней, расталкивая все на своем пути, попер широкогрудый бык. Опустившись на землю, телка дала себя обнюхать и кокетливо рванула вперед, однако бык скоро нагнал и оседлал ее, и та пошатнулась под тяжестью огромной туши. Когда самец насытился, корова выбралась и, сгорбив спину, поспешила прочь. Порой Фил не обращал внимания на такие вещи. Порой обращал. Сейчас же он наблюдал за юным ковбоем, глазевшим на это зрелище с приоткрытым ртом. – Не волнуйся, скоро уже будешь в городе. Юноша залился краской. Вот об этом-то, усмехнулся про себя Фил, они только и думают. И к чему парням сия радость? Только деньги тратят да хвори цепляют, пока не свяжутся с какой-нибудь шалашовкой в Херндоне, которая будет изменять им при первом удобном случае. Фил никак не мог понять, как можно губить себя ради смазливой девки – себя и всех других вокруг. Надо сказать, Джордж не слишком далеко ушел от этих ребят. Дал себя заарканить, и вот к ним на ранчо приезжает его приемный сынок. – Нет, не хорошими были времена, – окликнул Фил погонщика, – они были превосходными. Как же хотелось кому-нибудь врезать. Вскоре после того, как мужчины погнали скот в горы, Роуз отправилась на старом «рео» в Херндон, и следом тут же нахлынули переживания. Даже она, взрослая женщина, не могла стерпеть молчание Фила, его презрение. Подумаешь, во многих семьях кто-нибудь отказывается говорить с другими – дело житейское. И только с возрастом учишься не ждать слишком многого, смиряться с тем, что не все идет гладко; только с возрастом понимаешь, что в жизни есть место и хорошему, и плохому. Но выдержит ли Питер это испытание? Как мальчик перенесет молчание и пренебрежение? Стоит ли предупредить его, подготовить к трудностям? Какая мать не хочет выглядеть достойной в глазах сына? Какая мать не хочет оградить дитя от хаоса, с которым приходится уживаться взрослым? В Херндон она приехала немного за полдень. Руль старого «рео» был установлен на такой нелепой высоте, что Роуз никак не могла решить, как ей лучше сесть – прямо, возвышаясь над рулем, как и подобает миссис Бёрбанк, или скрючившись. Сотни распылителей сверкали радугой на сотнях лужаек; с флагштока на фасаде здания суда вяло свисал флаг; обнюхивая стены, крутилась собака. На ступенях суда, нежась в лучах солнца, беседовали мужчины – стоило Роуз проехать мимо, как они обернулись, чтобы взглянуть на нее. Ослепительным светом блистали окна гаража c новенькими «фордами». Служитель продуктовой лавки выстраивал в витрине пирамиду из апельсинов. Здесь ей всегда старались угодить, однако Роуз чувствовала себя самозванкой, ребенком, играющим во взрослого, – девицей в роли миссис Бёрбанк. Питер был готов к отъезду: на тщательно уложенных волосах уже высохла вода, сияли начищенные ботинки, на шее красовался галстук. – Ты плохо ешь, – заметила мать, увидев мальчика. – Я ем достаточно, – улыбнулся Питер. – Разве? Так исхудал, на чем только брюки держатся! Правда, не понимаю.