– Его молодежь в солодовое молоко добавляет. – Н-да, представляю, как растолстеешь, если будешь часто таким лакомиться. Недолго будешь молодо выглядеть! – И не говори, – согласилась мать. Выгнув брови, женщина кивнула в сторону зашедших в зал знакомых – губы ее отчетливо прошептали «Добрый вечер». – О, здесь та девушка, которая так чудесно оформила букеты, – послышался радостный возглас. – Уже четвертый год подряд, – добавил отец. – Она знает толк в цветах. Цветы, цветы, цветы, голоса и цветы. Интересно, думала Роуз, ворошат ли другие свои хрупкие воспоминания, погружаясь в покрытые пылью времени тени и голоса прошлого? И ради чего? Найти себя? В последнее время девушке казалось, что она утратила собственное Я, и, чтобы вновь обрести его, она задумала составить цветочную композицию из самых причудливых растений, какие только и были достойны ее высокого мастерства. Растения Роуз нашла с помощью бинокля, в который Джордж смотрел на горы, за оградой конского пастбища, вниз по склону от дома. По отдельности в этих растениях как будто и не было ничего особенного, но что есть искусство (оправдывала себя Роуз), если не сочетание самого обыденного? Что есть Сезанн, если не линия и цвет? Шопен, если не звук? Парфюм, если не согласие ароматов? Льняная ткань, если не ее шорох? Так же как и игрой на пианино, изысканными нарядами за ужином и легкомысленным пикником на обочине, цветами девушка хотела порадовать Джорджа. Она хотела удивить его. И ей это удалось. Джордж в жизни не видел ничего подобного. Слегка покраснев, он говорил серьезным голосом, медленно подбирая слова: – Вот это да, я… я думаю, это очень красиво. – Не то чтобы очень, но, надеюсь, тебе понравилось. Я раньше часто такие делала. – Правда? Чего только не бывает. А вообще мне очень нравится, сомневаюсь, что матушка моя смогла бы так же. Она больше увлекалась чтением. Ну, знаешь, постоянно читала и рассказывала о разных штуках. А про себя подумал: «Моя жена и сотни футов не весит. Как прекрасно ее личико». Джордж не сомневался в том, что именно подумает Фил о букете из сорных трав, и с ужасом представил тот пронзительный хохот, который обрушится на Роуз за это маленькое безобидное творение. А если и не станет хохотать ей в лицо, то точно высмеет в бараке. Именно таким неистовым смехом как-то раз Фил встретил брата, когда, на радость матери, Джордж надел поверх одежды синий шелковый халат и домашние туфли в тон – ее подарок на Рождество. В тот момент в комнату заглянул Фил – и вскоре раздался оглушительный хохот, эхом разносящийся по бараку. Сколько Джордж себя помнил, на Рождество он всегда чувствовал себя неловко. Елка была его заботой, так что каждый раз перед праздником именно ему приходилось отправляться на солнечную поляну в горах и старательно выбирать подходящее дерево с пышной равномерной кроной. Погрузив ель в сани, Джордж привозил дерево в дом и ставил в отведенное место. С возгласом «Как же я люблю Рождество!» Старая Леди принималась за украшения, а там, где старушка не могла дотянуться, ей помогал Старик Джентльмен. В стеклянных шарах сияли искаженные очертания комнаты и кружились отблески окна, выходившего на поросший полынью холм. Праздничный день всегда тянулся мучительно долго и имел свой особенный запах. Быть может, все дело в том, что в канун Рождества, когда мебель сдвигали, чтобы разместить елку, дом становился темным и непривычным. Долгие часы неизменно завершались тем, что Старая Леди приносила подарки и складывала их под деревом: «Какой дивный запах!» В глазах старушки сверкало отражение того, кем она раньше была, – но отражение искаженное, как и комната на елочных шарах. Когда все подарки были извлечены из коробок, прибывших с Восточного побережья, и уложены под елку, семья садилась за праздничный стол. Из задней столовой доносились веселые крики и смех: работники ранчо радовались галстукам и чекам, которые раньше дарила им Старая Леди, а теперь (конечно, не запаковывая) – сам Джордж. Когда наступал черед распаковывать подарки, Фил уходил из-за стола и запирался в спальне. Старая Леди, как, впрочем, и все они, так и не научилась принимать его таким, какой он есть. Старушке, да и всем остальным, хотелось думать, что хоть раз в году Бёрбанки смогут провести вечер, как все нормальные люди. Этого, однако, никогда не случалось. Фил считал свое семейство несуразными бездарями, мечтателями и фантазерами – и такими они все, кроме него, и являлись. Откуда, скажите на милость, у человека такая власть – заставлять других думать о себе так, как думает о них он? Кто дал ему такое право? И все же откуда-то у Фила это право было. Никто бы не умер, если бы Фил, как бы он ни презирал Рождество, на один вечер изменил своим убеждениям. Пусть даже и не видит он смысла в золотых часах, охотничьих ножах и прочей, как он выражался, ябба-дабба-дребедени. Как будто Джорджу сильно нравился тот шелковый халат с идиотскими тапочками! Мюли – вот как называла их Старая Леди. Мюли! Какой бес вселился в старушку, что она решила такое купить? Где это носят? Есть ли в мире хоть одно место, где такой наряд был бы уместен? А их родственники и друзья с Восточного побережья смогли бы напялить эти тапки и пройтись по комнате, не сгорев со стыда? – Конечно, мне нравится, – сказал Джордж матери и, видя ее нетерпеливый взгляд, надел обновки поверх своей одежды. Потому что, черт подери, она его мать, и он не боится показать ей свою любовь. Тут-то в дверях и появился Фил. – Погляди-ка на этого Великого Могола! – разразился он смехом. «Хоть похудел с тех пор…» – вспоминая себя в те дни, размышлял Джордж. – Фил, – возразил Старик Джентльмен, – существует мир и за пределами нашего ранчо. У меня самого есть такой халат. – Не сомневаюсь, – лениво взглянул брат на Старика. – Но мы-то живем на ранчо. Это ты пришел из другого мира. Никогда, кстати, не понимал почему. – Фил остановился. – Разве нет? Старая Леди улыбнулась – ее привычная маска. А когда Фил ушел, сказала: – Не поставить ли нам пластинку Шуман – Хайнк? Какое без нее Рождество! Пение «виктролы» действительно сделало свое дело, и комната до отказа наполнилась историями об ангелах, пастухах, Пресвятой Деве и Сыне Человеческом. Цветы, цветы и еще раз цветы – Джордж купил бы для Роуз целое море, океан настоящих цветов. Столько, что все бы ахнули! Купил бы для нее каждый цветочек в городе! Лишь бы не слышать того хохота, который непременно раздастся, когда Фил узнает, что Роуз делает цветы из того, что цветами не является. Конечно, отчасти Джорджу нравилось творение жены, он даже гордился ею, однако… не было ни малейшей надежды на то, что Фил упустит эту деталь из виду. Ни малейшей. Так все и случилось. Фил оглядел цветочную композицию быстрым взглядом цепких глаз. Один в комнате, голова вздернута, широко расставлены ноги, – он стоял перед букетом и, словно вдыхая его запах, шмыгал носом. На гладкой сланцевой пластинке возвышалось громадное высушенное солнцем перекати-поле, вдвое больше человеческой головы. Наружные веточки его были старательно подвернуты до формы идеальной сферы с клубком спутанных усиков внутри. К растению в отнюдь не случайном порядке были прилажены огненно-красные крылышки. Фил не сразу понял, что это: форма и цвет казались весьма непривычными, однако острый глаз разгадал и эту загадку. Он узнал плоские заостренные листья растения, что кустилось за оградой конского пастбища. Листья его были тусклого кроваво-красного цвета, а по зиме – оттенка еще более темного. Чтобы осветлить, их отмочили в воде. Где-то Фил слышал или читал, что из этого растения индейцы получали багряную краску. Осветлив листья, женщина снова их высушила – отсюда и причудливая форма – и насадила, словно проворных пунцовых птичек, на каждую веточку перекати-поля. Господи боже, да от нее можно ожидать чего угодно! Сделав шаг назад, Фил прищурился. С воображением у него все в порядке. В проносящихся мимо облаках он замечал лица – хмурые, счастливые, а порой и исполненные ужаса. В шепоте ветра – слышал мелодии. Фил обладал даром складывать случайности природы в хитроумные, будоражащие чувства узоры. И именно этот дар позволял видеть то, что сердце его звало Псом на Холме. «Господи боже, – бормотал Фил, глядя на творение женщины. – До чертиков, должно быть, горда собой! Из ерунды сотворить такое… великое произведение искусства! Что ж, действительно как живое. Что же это? – сощурившись, раздумывал он. – Птички в клетке? Облако дыма с языками пламени? Создать так много из ничего… И все же, шелковый кошель из свиного уха не сделаешь». VIII За годы жизни на ранчо старшие Бёрбанки не раз устраивали званые вечера – быть может, происхождение обязывало, а может, просто скука. Ни один из этих вечеров так и не удался. Дело даже не в том, что Бёрбанки мало имели общего с другими владельцами ранчо, а скорее в том, что единственно общим между мужчинами и женщинами в этих краях было то, что не принято обсуждать на званых ужинах. С давних времен, когда гости прибывали на повозках, запряженных великолепными парами хэмблтонских и стандартбредных лошадей, до сегодняшнего дня, когда мужья привозили своих жен, восседая за рулем «максвелла» или «хадсон супер сикс», мужчины и женщины существовали сами по себе. Прибыв на ранчо, жены и мужья расходились и весь вечер вели себя так, будто бы отродясь не встречались и едва ли когда-нибудь встретятся. Обстановка в комнате стояла напряженная, часы до ужина тянулись бесконечно, а воздух был будто пропитан неловкостью: женщины кучковались в одном углу зала, мужчины – в другом. В вечном беспокойстве о своих нарядах, волосах, руках и ногтях женщины сидели, как каменные изваяния (ибо так подобает настоящим леди), и не смели заговорить, будто, открой они рот, оттуда выскочит уродливая жаба и выставит их на посмешище. На болтовню старушки Бёрбанк о книгах и газетных заметках гостьи отвечали натянутыми улыбками, ведь ни книг, ни газет они не читали – впрочем, пока судьба не забросила их в эту комнату, им это было совершенно ни к чему. Не лучше обстояли дела и в другой половине зала, где Старик Джентльмен тщетно пытался вести беседы о политике, испанской и бурской войне и о конфликтах на Балканах. Мужчины не знали ничего ни об Испании, ни о бурах, и уж точно ни о каких-то там Балканах. Равно как и их жены, они степенно сидели в креслах, поправляли галстуки и воротнички и, обливаясь пóтом, тупо, будто не узнавая, смотрели на собственные ноги в новых ботинках. Не могла спасти положение и доносившаяся с «виктролы» музыка – сборник арий «Аиды» и современные оперетты вроде «Беглянки», «Мадемуазель Модист» и «Красной мельницы». Свернув ковры, Бёрбанки приглашали публику танцевать, однако после первых неловких шагов вальса и тустепа гости, привыкшие более к рилу и скоттишу, начинали тосковать о милых стенах собственного дома. Беседа полуграмотным гостям ранчо казалась опасной затеей. Ведь начни они рассуждать о том, в чем хорошо разбирались – о разведении лошадей и скота, разговор мог предательски свернуть к пикантным подробностям о достоинствах быков и жеребцов (коих стыдливо называли «корова-джентльмен» и «мужчина-лошадь»), что неизбежно наталкивало на мысль, что супружеская жизнь не сводится к проживанию под одной крышей. Каждая пара в доме, какими бы безучастными ни выглядели их каменные лица, была замешана в сем грязном деле, однако никто не желал, чтобы в этом их заподозрила публика. Тем для разговоров, не требующих воображения или образования и притом равно благочестивых, оставалось не так много. Неплохо давались гостям беседы о недавно почивших собратьях: как долго страдал несчастный от предсмертных мук, какими были его последние слова, где испустил он последний вздох, каким был последний обед и какая это утрата для близких. Немало поводов для разговоров давала также погода, что вызывало у публики особое оживление, едва не доходившее до истерики. Стоило заговорить о погоде, как всякий рвался высказаться и излить душу о рекордах температуры и влажности, о снеге, дожде, штормах и могучих ветрах, что остались в их памяти, и тех, что грядут. Когда тема погоды была исчерпана, гостям только и оставалось, что сидеть и ждать звона колокольчика у входа в столовую, приглашавшего их к столу. Чтобы не смущать публику, старшие Бёрбанки давно отказались от масленок и чаш для омовения пальцев и свели к минимуму количество серебряной посуды. И все же совместная трапеза оказывалась для гостей процедурой едва ли не менее неловкой, чем отправление нужды. Несчастным приходилось пристально следить за тем, как ловко орудуют приборами Бёрбанки. Еще хуже было есть и говорить одновременно. Однажды, вспоминал Джордж, на ужин к ним заявился священник, внезапно устроивший объезд своего прихода. Видимо, не понял, что Бёрбанки прекрасно обходятся и без Бога, а если уж Он им понадобится, они предпочтут обратиться к Нему напрямую. За трапезой священник заговорил о капусте (жена его была немецких кровей и капусту обожала) и, к большому и приятному удивлению зачинщика, гости с жадностью бросились обсуждать тему. Женщины расписывали любовь или же неприязнь ко всем известному овощу, а мужчины вспоминали простецкие огороды, квашеную капусту своих матерей и чудесные дни давно минувшего прошлого. Гостьи принялись обмениваться способами приготовления и засолки капусты, и каждая, воодушевленно кивая, клялась, что незамедлительно испробует рецепт сотрапезницы. Эту встречу, одну из последних, что устраивали Бёрбанки, Фил прозвал Капустным ужином. Впрочем, в череде званых собраний были и другие – Медвежий ужин, например, или ужин имени Выгребной ямы. Покончив с трапезой, гости, бегая глазками в попытке придумать себе неуклюжие оправдания, покидали ранчо. Тогда, склонившись над «виктролой», Старик Джентльмен собирал пластинки и закрывал зеленеющий круг проигрывателя напоминающей гроб крышкой. А Старая Леди, придирчиво разглядывая свое отражение в зеркале туалетного столика, снимала украшения. Промчав десятки миль в промозглых машинах, гости, удрученные собственной закостенелостью, ехали в тягостном молчании и гадали, почему же они не способны ни беседовать, ни танцевать, ни вести себя на людях. Зачем они женились, зачем так старались обзавестись деньгами и имуществом? Неужели только для того, чтобы сидеть в креслах «Херндон-хауса» и следить за городским людом, бегущим по своим загадочным неотложным делам? День приезда губернатора неумолимо приближался. – Кого нам стоит пригласить? – спросила Роуз Джорджа, и тот не мог не восхититься совершенством ее речи. – Напиши мне список. Уверена, приедут все: кто посмеет отказаться от обеда с губернатором. Ах, Джордж! Охотно помогала хозяйке и миссис Льюис, окрыленная возможностью увидеть губернатора, ведь доселе она ни разу его не встречала. «Почему бы вам с ним не познакомиться?» – поддержала ее Роуз. «Спасибо, но нет», – ответила миссис Льюис: пределом ее желаний было взглянуть из окна, как губернатор прибудет и отбудет. Послав одного из работников в ледник за льдом для кленового мусса, кухарка принялась печь булочки-поповеры и готовить курицу по рецепту своей покойной матушки. «Уж думала, эту тайну она унесет с собой в могилу», – призналась кухарка. – Роуз, если ты не возражаешь, – ответил жене Джордж, вспомнив о Капустном ужине, – мы не будем никого приглашать. Только ты, я и Фил. Филу нет равных в разговорах, а ты могла бы порадовать гостей игрой на пианино. С кучей гостей никогда ничего путного не выходит. – И Джордж рассказал о Капустном ужине. – Видела бы ты, как побледнела тогда матушка. Прошли годы, с тех пор как она смогла вспоминать эту историю с улыбкой. – Как скажешь, Джордж. Роуз так надеялась, что гостей будет много (а стол их вмещал двадцать четыре персоны). Она рассчитывала ослепить губернатора количеством людей и самой затеряться в толпе. – Подумала, так будет проще. – О нет, будет гораздо сложнее. И так уже начинаю жалеть, что мы на это решились. – Не волнуйся, Джордж. – Да, все хорошо. Стол накрыли на пятерых, на месте были и масленки, и чаши для омовения пальцев. Апрельский день обернулся чудовищным снегопадом, над горами низко нависли облака и прижимался к земле дым из трубы барака. Из верхних комнат сочился запах жженых волос: над собственной прической, вооружившись щипцами для завивки, корпела Лола, новая служанка. К двум пополудни обитатели ранчо только и надеялись, что губернатор с супругой не приедут ввиду каких-нибудь неотложных губернаторских дел вроде оправдания преступника или присутствия на торжественной церемонии. Однако вскоре из Херндона позвонили: гости уже в пути. – Судя по голосу, настроение у него превосходное, – пересказывал жене Джордж. – Говорит, не прочь выпить коктейль. И жена его тоже. Да, и не удивляйся, когда она закурит. Дверцы буфета, заставленного бутылками виски и джина, каких никто больше в долине не пил, были заперты; ключ хранился в шкафу с китайским фарфором. До отъезда в Солт-Лейк-Сити к ключу и бутылкам прикасался только Старик Джентльмен, и потому, впервые открыв заветные дверцы, Джордж как будто почувствовал себя по-настоящему взрослым. «Холланд Джин», «Бутс», «Хаус оф Лордс», «Чивас Ригал» – разглядывал он ряды бутылок. Старший Бёрбанк (как, впрочем, и Фил) долго противился тому, что женщины начали выпивать, обрезать волосы и в целом вести себя неподобающе, однако времена менялись, и Старик был вынужден уступить. Дамам в их доме предлагался коктейль «Апельсиновый цвет», рецепт которого был включен в «Справочник бармена. 101 коктейль на все случаи жизни» – книгу, что хранилась за дверцами того же буфета. – Когда они приедут, – отводя глаза, предупредил он Роуз, – я пойду делать коктейли, а ты займешь гостей беседой. Поместив на серебряный поднос бутылки с джином и ликерами, Джордж потянулся за серебряным шейкером с монограммой Бёрбанков – излюбленный подарок среди людей их круга. – Фила не видела, кстати? – Нет, – пробормотала девушка, – с чего бы… – Наверное, в кузнице. Ну, или в бараке. – В комнате его не смотрел? – Смотрел. Там его нет. – Тогда на улице, наверное. Джордж и не догадывается, думала Роуз, как тяжело ей говорить о Филе. Знает ли он, что за все это время Фил заговорил с ней лишь дважды? И оба раза – за столом, когда не мог дотянуться до еды своими длинными руками и называл то, что ему нужно, повернувшись в ее сторону. Соль! Хлеб! Или же Джорджу это кажется нормальным: о чем Филу говорить с ней? Что может быть общего между мужчиной и женщиной? Может, он только делает вид, что ничего не происходит, не зная, как иначе вынести и без того напряженную обстановку? Стоило Роуз заговорить о Филе, как язык словно отнимался, а во рту пересыхало. Стоило подумать о нем, как вся радость исчезала, мысли путались, а чувства становились примитивными, как у ребенка. Каким облегчением показалось ей теперь далекое пятнышко губернаторского автомобиля на горизонте, сиявшее на солнце бликами по стеклу или металлу. – Вон они, едут! – воскликнула Роуз, и сердце ее заколотилось. – Ну что ж, – вздохнул Джордж, и рука его потянулась поправить галстук.