На поклон к владимирскому «самовластцу» ходили не только бояре новгородские, но и духовенство. Осенью 1172 г. отдал визит Андрею новгородский архиепископ Илья, столь яростный защитник свободы Новгорода, вдохновитель обороны города от «суждальцев» в 1169 г. Видимо, не от «хорошей жизни» пришлось этому пастырю идти на поклон к владимирскому князю. О целях его посещения летопись сообщает весьма глухо. Может быть, речь шла о смене посадников? «Том же лете, на зиму, ходи арьхиепископ новгородьскыи Илия к Ондрееви, Володимирю, на вьсю правьду. Тогда же и даша опять посадницьство Иванкови Захарииницю».[262]Итак, можно утверждать, что политика Новгорода в 70-е гг. XII в. во многом зависела от владимиро-суздальского князя.[263] Несмотря на все политические уступки Новгорода «Низовской земле», все же он никогда не попадал в такое положение, в котором находились Рязань и Муром при правлении на северо-востоке владимирского «самовластца». С полным основанием можно утверждать, что с середины XII в. Рязанская земля попала под эгиду Владимиро-Суздальского княжества. Подчинение большого и экономически развитого княжества с интенсивными контактами, международными и межземскими, к тому же занимавшего стратегически важный плацдарм на границе со степью, объясняется рядом причин, в том числе общим усилением северного соседа — «Суждаля», а также политическим просчетом местной феодальной верхушки, ориентировавшейся на Изяслава Мстиславича, лидера антиростовской коалиции. Воинственные действия рязанцев, напавших на Юрия Долгорукого в 1146 г., обошлись им в потерю самостоятельности на долгие годы. Войска «суждальцев» во главе с Ростиславом и Андреем Юрьевичами разгромили Рязань. Местный князь бежал в «половце», с самостоятельностью было покончено. Отныне Рязань поставляла войска для киевских походов Юрия Долгорукого.[264] Так было, например, в 1149 г. Никоновская летопись сообщает: «прииде из Рязани в Киев к великому князю Юрью Владимеричю князь Игорь Давыдовичь».[265] В тексте сообщения 1152 г. Ипатьевской летописи уже сталкиваемся с настоящими «директивами», исходящими из Суздаля. В этом году Юрий Долгорукий послал Ростиславу Ярославичу «с братьею» в Рязань настоящий приказ: «пойдите ми в помочь».[266] С захватом Юрием Киева, видимо, была сделана попытка открытой оккупации территории Рязанского княжества и присоединения его к Владимиро-Суздальской земле. На это как будто указывает уникальное сообщение Львовской летописи, возможно почерпнутое из несохранившегося Ростовского «владычного» свода. В северо-восточных летописных памятниках какХІІ,ХІІІ вв., так и позднейшего периода его нет. Во Львовской летописи читаем: «посади Юрьи сына своего в Рязани, а разанского князя Ростислава прогна в половцы. Потом Ростислав, совокупя половцы, поиде на Ондреа ночью, Ондрей же одва утече об одном сапоге, а дружину его овех изби, а другиа засув во яму, а иные истопоша в реце, а князь Ондрей прибеже к Мурому и оттоле Суждалю».[267]Подобное известие, на первый взгляд принадлежавшее руке позднейшего редактора или сводчика, неожиданно подтверждается другим сообщением из древнейшего памятника — Ипатьевской летописи. Под 1155 г. узнаем о возникшем альянсе, направленном против Юрия Долгорукого: «Ростислав Мьстиславичь, Смоленьскии князь, целова хрест с братьею своею, с Рязаньскими князи, на всей любви, они же вси зряху на Ростислава, имеяхути и отцем собе».[268] Как видим, непосредственным сюзереном рязанских князей становится противник великого князя Ростислав Мстиславич смоленский. Но подобная оппозиция не могла долго продолжаться. Уже в начале 60-х гг. XII в. рязанские князья и их войска ходят «под рукой» Андрея Юрьевича. В Никоновской летописи под 1160 г. читаем: «князь Андрей Юрьев сын Долгорукого посла сына своего князя Изяслава, и с ним друзии мнозии князи и воинство Ростовское, и Суздалское, и Рязанцы, и Муромцы, и Пронстии и друзии к сим мнози совокупишася к ним же в помощь, и идоша на Половцы в поле за Дон далече, и соступишася на бой, и бысть брань велиа и сечя зла, и начаша одолевати Русстии князи. Половци же разсыпашася на вся страны по полю; Русьским же воем за ними гнавше и пришедшим на Ржавцы, и Половци паки собравшеся удариша на Русское воинество, и многих избиша; но паки поможе Господь Бог и пречистая Богородица христианьскому воинеству, и прогнаша Половцев. Половьцем же разсыпавшимся в поле и бежавшим восвоаси; князи же Рустии возвратишася во своя отнюдъ в мале дружине, вси бо избиени быша в поле от Половцев».[269] Несмотря на отсутствие этого сообщения в других источниках, оно весьма правдоподобно. На это указывает не только его повторение в «Истории Российской» В. Н. Татищева, но и общая тенденция использования рязанских войск «суждальским самовластием».[270] В 1164 г. в походе Андрея Боголюбского и сыновей на волжских болгар принимали участие муромские войска во главе со своим князем Юрием. Через восемь лет, в 1172 г., в походе на Болгарию участвуют и рязанские войска.[271] В некоторых летописях названы рязанцы вместе с суздальцами, например в сообщении 1171 г. о сражении на Белоозере.[272] Наконец, в известии о неудачном походе в 1174 г. на Киев коалиции князей сообщается, что Андрей «собрав вое свое, Ростовце, Сужьдалци, Володимерци, Переяславьци, Белозерце, Муромце и Новгородце и Рязаньце».[273] Все это в достаточной степени показывает, что Рязань полностью зависела от своего северного соседа и была принуждена очень тщательно нести свою вассальную повинность.[274] Андрей все время внимательно следил за событиями на юге, и «Русская земля» постоянно ощущала влияние владимиросуздальского князя. Его родственники — «подручники», вассалы, союзники постоянно вмешивались во все перипетии междукняжеских и церковных отношений. Так было и при Ростиславе Мстиславиче, так было и после его смерти. На киевском столе оказался традиционный враг Андрея — Мстислав Изяславич. Он повел решительную борьбу с проникновением «суждальского» влияния.[275]Андрей также не терял времени даром и поддерживал любые оппозиционные проявления, от прямых военных выступлений Владимира Мстиславича до интриг киевских бояр. Наконец, дела нового киевского князя стали настолько плохи, что местный летописец написал: «и болши вражда бысть на Мьстислава от братье (т. е. вассальных князей. — Ю. Л.), и начата ся снашивати речьми братья вси на Мьстислава, и тако утвердившеся крестом братья». Князья тайно договорились действовать вместе. Заговор созрел. Но инициатива исходила не от них. Очень далеко от Киева, на севере, в «Суждальской земле», в Боголюбове, в своем замке сидел главный руководитель этого заговора. Но Андрей, видимо, надеялся не только на «русских» князей. Он срочно собрал и организовал огромные воинские силы для похода на Киев. Точно рассчитав время, в конце зимы 1168 г. он бросил войска для удара по Южной Руси. Само уже перечисление князей, участвовавших в походе, создает впечатление грандиозности предприятия. В Ипатьевской летописи читаем: «Той же зиме посла Андреи сына своего Мьстислава с полкы своими ис Суждаля на Киевьского князя на Мьстислава, на Изяславича, с Ростовци и с Володимирци, и с Суждалци, и инех князии 11 и Бориса Жидиславича, Глеб ис Переяславля Дюргевичь, Роман и Смоленьска, Володимир Андреевичи из Дорогобужа, Рюрик из Вручего, Давыд из Вышегорода, брат его Мьстислав, Олег Святославичь, Игорь брат его, и Всеволод Гюргевичь, Мьстислав внук Гюргев.»[276] После непродолжительной осады и штурма Мстислав с остатками дружины бежал из Киева. Город был захвачен войсками коалиции. Андрей стал обладателем исторической столицы всего Древнерусского государства. Овладение этим центром давало все права на «Русскую землю». Но Андрей не приехал в Киев. Его сын сажает на киевский стол дядю: «Мьстислав же Андреевичь посади стрыя своего Глеба Киеве на столе месяца марта в 20». Андрей — первый князь за все время существования Русского государства, отказавшийся от киевского стола. Он первый определил соотношение между реальными и историческими политическими ценностями. Впервые создалось положение, когда на роль общегосударственного центра стали претендовать «Суждальская земля» и Владимир, где находился местный князь. Современники по достоинству оценили этот акт, совершенный Андреем. Местный владимирский летописец с благоговейным трепетом подчеркивал все значение подобного события. Повествуя о захвате Киева, он пишет: «поможе Бог и святая Богородица и отня и дедня молитва князю Мстиславу Андреевичю, с братьею своею взяша Киев, егоже не было никогдаже.»[277] Действительно, такого никогда не было. Главное заключалось в том, что сам Киев из символа всего государства, обладание которым давало возможность получить титул великого князя, т. е., другими словами, стать верховным сюзереном всех феодальных властителей Древней Руси, превратился в обыкновенный, совершенно заурядный объект вассального держания. А Глеб, князь Киева, стал зависимым исполнителем чужой воли не только фактически, но и номинально. Он был вассалом другого феодального властителя. Сюзерен Глеба сидел в Боголюбове. Несмотря на то что современников поразило совершенное владимирским князем, значимость этого факта не нуждалась в комментариях. Когда в 1172 г. половцы стали заключать ряд (договор) с новым киевским князем, Глебом, то они, обращаясь к нему, прямо заявили: «Бог посадил тя и князь Андреи, на отчъне своей и на дедине, в Киеве».[278] Как видим, все всем было понятно: великий князь в «Суждале», он посадил своего вассала на киевский стол. С захватом Киева и началом княжения на киевском столе Глеба политический гегемонизм Владимиро-Суздальской Руси и Андрея не только усилился, но и получил свое действительное оформление. Более того, даже временные неудачи не могли поколебать создавшегося положения. Если до захвата Киева Андрей во многом влиял на политику Ростислава Мстиславича, навязывая свою кандидатуру на княжение в Новгород, открыто вмешивался в политическое положение на востоке и юге страны, то теперь эти формы влияния были просто заменены подчас очень строгими и безапелляционными распоряжениями — приказами. «Суждальский» властитель изменил даже форму междукняжеских отношений.[279] Мало того что южные князья признали его великим князем и верховным сюзереном, по выражению летописи, «акы отца»,[280] сами они полностью «ходили в воле» Андрея, который в 70-е гг. распоряжался и киевским столом, и Новгородом, и даже его ополчением. С удивлением и осуждением киевский летописец, привыкший к нормальному положению вещей — зависимости князя от корпорации местных феодалов, рассказывая об изгнании Юрьевичей из «Суждаля», дает такую характеристику действий Андрея: «се же створи хотя самовластець быти всей Суждальскои земли». С подобным заключением можно согласиться, сделав лишь одну поправку: не только «Суждальской земли». Все политические устремления Андрея, все дипломатические и военные усилия были направлены на пресечение феодальной анархии. В этом он опирался на материальную мощь северо-востока и на новый идеологический принцип самовластия — единодержавие. Принцип не только был им сформулирован, но и претворялся в жизнь. Со времени Владимира Святославича Русь не знала такого политического явления. Рассматривая источники, повествующие о политических действиях Андрея, сталкиваемся с весьма показательным и характерным явлением. Речь идет об идеологическом, направленном осмыслении фактов, событий, оценок, любой информации, связанной с владимирским «самовластием». В летописных источниках 60—70-х гг. XII в. находим нечто большее, чем стереотипная тенденциозность, свойственная личным летописцам князей. Большой авторитет, широкая известность в сочетании с грандиозностью масштаба производимых политических дел вызвали популярность Андрея и его имени на Руси и за ее пределами как на Востоке, так и на Западе.[281] Все это стало благодатной почвой для апологического восхваления его власти, возвышения и возвеличивания его личности. Подобное наблюдение становится особенно заметным при сравнении источников одного и того же типа — летописных. Действительно, если личный Летописец Андрея[282] подчеркивает роль князя без оценочных категорий, то в статьях владимирского летописания за 1164–1175 гг. мы сталкиваемся с противоположными явлениями. Можно, конечно, многое отнести за счет стиля некролога, жития, принадлежавшего редактору, работавшему после смерти князя. Но такого обилия хвалебных эпитетов и столь тенденциозной информации, как в северо-восточных и южных летописях, в других сообщениях найти трудно. Приведем лишь несколько примеров подобного восхваления и возвеличивания патрона летописцем. На всем протяжении статей Андрей характеризуется определениями: «благоверный», «боголюбивыи», «христолюбивый».[283] Любое сообщение, относящееся к деятельности князя, носит панегирический характер. В статье 1169 г. Андрей определяется как царь и его действия приравниваются к действиям бога, чьей непосредственной силой («рукой»!) он является. Бог «спасе рабы своя (т. е. «суждальцев». — Ю. Л.) рукою крепкою и мышцею высокою, рукою благочестивою царскою правдивого и благоверного князя Андрея».[284] Как уже отмечалось выше, Глеб Юрьевич был посажен на стол в Киеве богом и князем Андреем.[285] Но этого мало. Владимирский сводчик сравнивает великого князя Андрея, «благоверного и христолюбивого», с Соломоном («вторый мудрый Соломон быв») и даже с солнцем и первыми русскими святыми — с Борисом и Глебом. Бог «не постави бо прекрасного солнца на едином месте, а доволеюща и оттуду всю вселеную осьяти но створи ему веток, полдне и запад, тако и угодника своего Андрея князя, не приведе его туне к собе, а могущая таковым житьемь и тако душю спасти но кровью мучиничьскою омывшеся, прегрешении своих с братома с Романом и с Давыдом, единодушно к Христу Богу притече».[286] От владимирского летописца мало отличаются панегирические высказывания его южного коллеги. Последний также сравнивает князя с древним мудрецом: Андрей «уподобися царю Соломану», «вторый мудрый Соломон». Южному летописцу принадлежит довольно поэтическое сравнение князя со звездой: «звезду светоносну помрачаему оканеные же убийце».[287] Благодаря летописцам князь вырастает перед современниками в «самовластца», «царя», мудрого «цесаря», наместника божественной силы на земле. Он, а также его деятельность недоступны и далеки от мирских и общечеловеческих суждений и оценок, как звезда и солнце на небе или вездесущий и всемогущий бог. Несмотря на все уступки стилистическим особенностям позднейших редакторов, надо, пожалуй, признать, что мы здесь сталкиваемся с чем-то большим, чем простая стереотипная тенденциозность. Речь идет о политически направленной информации, цель которой — возвышение личности Андрея, превращение его на страницах летописи во «владимирского царя». В связи с подобным восхвалением Андрея Боголюбского нельзя не остановиться на одном литературном произведении, появление которого на Руси датируется XII в. Речь идет о довольно известном памятнике — «Слове о царе Дарияне (Адариане)». Эта повесть рассказывает о том, что в древности некий царь возомнил себя богом. «Повели бояром своим звати ся богом, и не восхотеша бояре его звати богом». Приближенные самонадеянного владыки указали и на причину своего отказа. Бог имел власть над Иерусалимом, а Дариян не имел. «Он же причинив ся и собра воя многи и шед взя Ерусалим и возвратися воспять. И рече им:,яко же бог велит рече теи тако створих; возовете мя богом“». Затем с аналогичным требованием царь обратился к трем философам. Но те под разными предлогами отказались считать его богом. Опечаленный царь стал жаловаться царице на свою неудачу. Но та, видимо, разделяя мнение философов, спросила, может ли он отдать душу. Естественно, царь ответил отрицательно. На это незамедлительно последовало резюме автора, вложенное в уста царицы: «да аще царю душею своею не въладееши, то како ты можеши зватися богом?»[288] Некоторые исследователи видят в этом произведении памфлет на Андрея и его политические деяния.[289]Параллели действительно могут быть проведены: необыкновенное возвышение Дариана — Андрея, его почитание, захват Иерусалима — Киева, три философа — три епископа: Нестор, Леон, Феодор. Интересны наблюдения Б. А. Рыбакова, который писал: «Если мы приложим эту иносказательную повесть к русской действительности XII в., то увидим, что все ее символические элементы могут найти себе реальное соответствие именно в связи с фигурой Андрея Суздальского».[290] В известной степени с этим положением трудно не согласиться. С деяниями любого самодержца эпохи феодализма можно провести указанные параллели. С. О. Шмидт находит прямое сравнение персонажей памятника и его идеологической нагрузки с Иваном Грозным и его эпохой.[291] Важны не столько конкретные параллели, сколько общая тенденциозность памятника. Памятник дает образ правителя, настолько могущественного, что тот уподобился богу. Безусловно, для XII в., периода феодальной раздробленности, такая сильная в политическом смысле фигура, как Андрей, на общем фоне блеклых княжеских теней, номинальных правителей, во всем ограниченных своими боярами, казалась грандиозной. Поэтому памфлет (если это действительно памфлет) вне всякого сомнения подходит к той атмосфере, которая окружала Андрея. Возвышение Андрея и усиление его позиций имели тем не менее спорадический характер. От усмирения феодальной анархии, временной стабилизации, личного гегемонизма сильного и умного политика и перенесения политического общерусского центра до централизации единого государства или даже до ее попыток было чрезвычайно далеко. Между этими понятиями пролегала целая эпоха. Время Андрея — это период феодальной раздробленности. В середине XII в. не было ни экономических, ни политических предпосылок для складывания единого русского государства. Феодальные тенденции политического «автономизма», рост боярского могущества были в полном разгаре. Кроме служилой прослойки своей дружины князь мог в основном опираться на всесильное боярство, которое он привлекал к себе богатыми пожалованиями либо приносящими добычу победоносными походами. Городская ремесленная прослойка и дворянство во времена Андрея, были еще слабыми. Они не могли служить князю опорой. Дворянство еще только формировалось. Достаточно сказать, что само понятие «дворяне» появилось под 1175 г. в летописном известии о смерти Андрея. К тому же военные слуги князя были недовольны бесконечными походами. В конце своей деятельности не мог рассчитывать Андрей и на духовенство, даже на владимирское. Местные пастыри, получив богатейшие земельные и денежные владения, давно превратились в крупных феодалов, вероятно, вполне сознательно разделявших стремления и чаяния ростовских бояр. В подобной обстановке ни о какой централизации, даже о ее попытках, говорить не приходится. Итак, доктрина «единодержавия— самовластия», претворяемая Андреем без экономических и политических условий, не могла материализоваться в самодержавную власть единого государства. Более того, эта идея приводила к противоречию с феодальным обществом того времени, с классом крупных землевладельцев — бояр, с их конкретными представителями. Князь — «самовластен», «единодержавен» — в эпоху расцвета феодальной усобицы — нонсенс. Причем нонсенс опасный, который мог привести автора или носителя подобной идеи к политическому краху и даже физическому уничтожению. Крах политики Андрея Боголюбского был закономерен, так же как и сам заговор 1174 г. Но подобный способ сопротивления власти явился лишь формой крайнего недовольства определенных феодальных кругов «Суждальской земли» политикой князя. Это недовольство возникло не сразу, а постепенно. Следовательно, искать корни заговора надо значительно ранее. Уже в известии от 1172 г. о походе на волжских болгар сталкиваемся с открытым выражением недовольства политикой князя. Летописец прямо указывает, что войско Андрея, состоявшее из владимиро-суздальского контингента и отрядов вассалов — муромских и рязанских князей, не хотело воевать, ссылаясь на погодные условия, на суровую зиму: «бысть не люб путь всем людем сим, зане непогодье се зиме воевати Болгар».[292] Более того, наблюдались прямые формы неповиновения приказу Андрея. Летопись отмечает факты откровенного саботажа, случай, уникальный для войск владимиро-суздальского князя. В Лаврентьевской летописи читаем, что войско «подуче [идучи — Р. А.] не идяху».[293] Видимо, войско возглавляемое местными феодалами, воевать не хотело. Если учесть, что будущий организатор заговора и предводитель ростовского боярства Борис Жидиславич «воевода бе в то время и наряд весь держаше», то можно не удивляться недовольству в войсках Андрея. Не исключено, что и сам воевода не противился падению дисциплины, а, может быть, поощрял недовольство в «людех». Во всяком случае Борис Жидиславич сделал все, чтобы сорвать поход. Он не привел войско в назначенный срок на соединение с сыном Андрея — Мстиславом. Последний, прождав две недели Бориса Жидиславича, так и не дождавшись его, один с малочисленной дружиной перешел границу и напал на болгар. Естественно, поход 1172 г. едва не кончился катастрофой и принес Андрею минимум славы и добычи.[294] «Пораженческая политика» феодалов «Суждальской земли» превосходно была продемонстрирована и через год, когда Андрей вынужден был отправить войска на юг, против Киева. Командовал войсками, состоявшими из новгородцев, ростовцев и суздальцев, воевода Борис Жидиславич. Поход, естественно, кончился неудачей. Правда, войска не были разгромлены. Но они не смогли взять даже замок Вышгород под Киевом. Владимирский летописец с сожалением отмечает: «пришедши же к Вышегороду с силою многою, стояша около города 4 недель. И не успе ничтоже, возвратишася вспять».[295] Как видим, тактика исполнителей воли Андрея в 1172 и 1174 гг. стереотипна и заключалась в срыве любых военных операций, рассчитанных на укрепление политики владимирского «самовластца». Ослабление власти князя — вот цель Бориса Жидиславича и его ростовских единомышленников. Они были настолько недовольны политикой своего князя, что предпочитали обрести любое поражение (на поле брани, либо за столом переговоров), нежели, добившись победы, способствовать укреплению политики Андрея. При таком положении вещей можно с полным правом утверждать, что если к зиме 1172 г., ко времени похода на Болгарию, боярского заговора не существовало, то все предпосылки к его созданию были налицо. Дело было только за конкретной организацией. Ориентируясь на общую тактику Бориса Жидиславича и на время неудачи под Киевом, надо полагать, что заговор оформился ранее похода на юг. А следовательно, он возник не позднее 1173 г., сразу после набега на болгар. ЗАГОВОР 1174 Темной июньской ночью 1174 г. в княжеском замке Боголюбове, недалеко от города Владимира на Клязьме, был убит Андрей Юрьевич, князь Владимиро-Суздальской земли, талантливейший государственный деятель, опередивший на много десятков, если не сотен, лет своих современников в создании доктрины «самовластца» и ставший идеалом для бесчисленных поколений московских великих князей. С политического небосклона эпохи феодальной раздробленности исчезла одна из наиболее блестящих звезд Древней Руси, а может быть, средневековой Европы. «Убьен же бысть месяца июня 29 день, на память святою апостолу Петра и Павла, в суботу на ночь», — внешне беспристрастно констатирует время события владимирский летописец. Смерть князя была не случайной, она явилась результатом сознательного сговора его ближайших приближенных, их последующих деяний, которые квалифицировались и квалифицируются точным юридическим термином «заговор». Внешняя сторона событий была такова. Во главе заговорщиков стоял Петр, «Кучков зять».[296] Его ближайшими помощниками были Амбал (Анбал) Ясин, княжеский ключник, Яким Кучкович и Ефрем Моизович. Всего в убийстве участвовало 20 человек. О том, что покушение произойдет в ночь на 29 июня, руководители заговора договорились за несколько часов до акции. Это решение было принято на совещании, организованном днем в пятницу. Летопись прямо указывает: «се же бысть в пятницю на обеднии свет [съвет — X. П.]». Предлогом для окончательного решения была речь Якима Кучковича, узнавшего о гибели брата и опасавшегося за свою дальнейшую судьбу и судьбу единомышленников. «И бе у него (у князя Андрея. — Ю. Л.) Яким слуга возлюблены им, и слыша от некого, аже брата его князь велел казнить, и устремися дьяволим научениемь, и тече вопия к братьи своей, к злым светникам, якоже Июда к Жидом, тъсняся [тъщася — X. П.] угодити отцю своему сотоне и почаша молвити днесь того казнил, а нас завутра [заутра — X. П.], а промыслимы о князе семь, и свещаша убийство на ночь, якоже Июда на Господа.» Из приведенного отрывка становится ясно, что речь Якима сыграла определенную роль и ускорила события. Его слова о том, что сегодня князь казнил «того», «а нас завутра», предрешили судьбу Андрея Боголюбского. Чтобы действовать наверняка и обезопасить себя окончательно, было поручено одному из заговорщиков обезоружить князя. Амбал Ясин, княжеский ключник, имевший доступ в спальню своего господина, тайком вынес оттуда личное оружие Андрея Боголюбского — меч, по преданию, как утверждает летописец, принадлежавший святому Борису. Остаток дня и вечер заговорщики провели в доме Петра, «Кучкова зятя». Лишь дождавшись ночи, они решили действовать. Но, подойдя к дворцовой башне, вход которой вел в жилые покои князя, заговорщики заколебались. Несмотря на то что от цели их отделяло несколько ступенек винтовой лестницы, они испугались: «и прия е [их — X. П.] страх и трепет и бежаша сь сении[297] [бежа съ сеней — X. П.] шедше в медушю и пиша вино». В винном погребе заговорщики обрели уверенность и храбрость. Летописец отмечает, что их сам дьявол «крепя», ибо они обещали свои души сатане. Немаловажную роль в укреплении духа, надо полагать, сыграл и алкоголь. Наконец, «тако упившеся вином, поидоша на сени», т. е. в башню. Но предварительно заговорщики обезоружили «сторожей дворных» — дворцовую охрану, находившуюся в небольшом караульном помещении на первом этаже здания. Был схвачен и личный слуга Андрея, княжеский паж, мальчик Прокопий. Его взяли внезапно. Прокопий не сумел ни крикнуть, ни позвать на помощь.[298] В личные покои князя на втором этаже дворца вела каменная лестница, расположенная в башне. Она сохранилась и до сих пор. Внутренние стены башни были расписаны фресками. Растительный орнамент светло-зеленого цвета хорошо гармонировал с изящными желто-зелеными майоликовыми плитками, которыми были вымощены полы переходов и хоров. Заговорщики поднялись по винтовой лестнице на второй этаж. Из башни во дворец вел пешеходный переход, также сохранившийся поныне. Он сообщался непосредственно на уровне второго этажа со дворцом. Внутри переход представлял собой двухсветный сводчатый коридор. Его стены были также расписаны фресками, а пол вымощен майоликовыми плитками. Небольшой, немногим более 10 м коридор, заканчивавшийся дверью в опочивальню князя, был довольно узок. Поэтому, поднявшись на второй этаж, толпа заговорщиков растянулась по всему коридору. Двое передних, пройдя переход, остановились перед закрытой дверью. За ней находился Андрей. Не желая выламывать дверь и производить лишний шум, заговорщики пустились на хитрость. Они решили попытаться обманом проникнуть в спальню Андрея. Один из заговорщиков голосом слуги Прокопия стал звать князя. «И рече один стоя у дверии: „Господине! Господине!" И князь рече: „Кто еть?" И он же рече: „Прокопья". И рече князь: „О, паробьче не Прокопья!"» Князь раскрыл обман, дальнейший диалог был бессмыслен. Заговорщики «прискочивше к дверем, слышавше слово княже, и почаша бити вь двери и силою выломиша двери.»[299] Андрей не мог воспользоваться даже личным оружием: «и не бе ту меча, бе бо том дни вынялы [выняль — X. П.], Амбал ключник.»[300] Узкий коридор и еще более узкий дверной проем затрудняли действия заговорщиков. Поэтому через сломанную дверь в спальню могли ворваться только двое. Смелый, физически крепкий человек, хорошо тренированный боец, не раз участвовавший в рукопашных схватках, Андрей, даже безоружный, голыми руками, сумел справиться с одним из нападавших. Одного из противников он сбил с ног. Однако силы были неравные. Князь, стоявший по отношению к нападающим вполоборота влево, был поражен сабельным[301] ударом. Он пришелся по левой ключице.[302]Больше всего досталось левому боку и руке, прикрывавшей сердце. Князь упал. В кромешной тьме, толкаясь и мешая друг другу, заговорщики наносили удары по Андрею и по сбитому им противнику. Летописец весьма живо описывает эту схватку: «И вьскочиша два оканьная и ястася с нимь, и князь поверже одиного под ся и мневше князя повержена, и уязвиша и свои друг, и по семь познавша, князя, и боряхус с нимь велми, бяшеть, бо силен, и секоша и [секоша его — X. П.] мечи и саблями и копииныя язвы даша ему». Уже лежа, Андрей получил несколько ударов и потерял сознание. Заговорщики решили, что убили князя: «се же нечестивии мневьша [мняше — X. П.] его убьена до конца, и вьземьше друга своего и несоша вон».[303] Через несколько минут Андрей очнулся.[304] Он нашел в себе силы встать, несмотря на страшную боль, пройти переход, соединявший спальню с башней, и спуститься по винтовой лестнице вниз. Каждый шаг причинял ему неимоверные страдания. В прошлом неоднократно раненный и умевший превозмогать физическую боль, крепкий и закаленный человек, он не мог сдержать стоны «и начат ригати, и глаголити и вь болезни сердца». Его путь буквально был отмечен кровавыми следами. Выйдя на площадь, князь держась за стену башни, прошел несколько шагов и опустился на землю. Но его стоны привлекли внимание заговорщиков. Они остановились на площади около собора, а затем повернули обратно. Один из них стал уверять своих товарищей, что он увидел в темноте, как князь вышел из башни. Вот как описывает эту сцену летописец: «Они же слышавше глас (т. е. стон Андрея. — Ю. Л.), возворотишася опять на нь, и стоящим им, и речь один стоя:,Видих яко (но) князя идуща с сении (т. е. с башни. — Ю. Л.) долов!“ И рекоша: „Глядаите его!“ И текоша позоровати». Заговорщики стали везде искать князя, поднялись во дворец, но и там не обнаружили Андрея. Все это вызвало панику среди перепуганных убийц. Тот, который заметил выходившего из башни князя, в ужасе закричал: «Есме погибохом, вборзе ищете его!» Зажгли свечи и по лужам крови нашли князя, сидящего у стены башни, «вьжегоше свещи налезоша и [его — X. П.] по крови… седящю ему за столпом вьсходным.». Тут началось кровавое побоище. Заговорщики, как звери, набросились на князя. Первый ударил его мечом Петр, «Кучков зять»: «Петр же оття ему руку десную».[305]Летописец, правда, ошибся, была перерублена левая рука. Художник, иллюстрировавший Радзивиловскую летопись, изображая эпизод убийства, был более точен: на рисунке Петр отсекает князю левую раненую руку. Вслед за «Кучковым зятем» князя стали рубить и другие заговорщики. Видимо, летописец, не желая описывать по ряду политических обстоятельств эту страшную и отвратительную сцену, ограничивается весьма лаконичной констатацией: Андрей «убьен же бысть в суботу на нощь.». Исследование останков князя позволяет несколько подробнее рассказать о его смерти. Известный патологоанатом проф. Д. Г. Рохлин рисует на основе своего анализа скелета князя Андрея потрясающую картину. Серия ударов, последовавшая за ударами Петра, заставляет предположить, что в страхе и ярости заговорщики убивали не только не сопротивляющегося, но даже неживого человека. Вот вывод экспертизы: «Только один из ударов был нанесен противником, стоящим лицом к нападаемому, правильнее, несколько сбоку и спереди. Это был сравнительно легкий удар рубящим оружием (саблей или мечом) по левой ключице». Действительно, это был сабельный удар, нанесенный Андрею еще при борьбе на пороге спальни. «Все остальные ранения были нанесены сбоку и сзади или уже по лежачему. Сбоку и сзади опытным бойцом был нанесен удар мечом по левому плечу, вызвавший значительное кровотечение и сделавший Боголюбского длительно небоеспособным (это удар Петра. — Ю. Л.), но это не удовлетворило нападавших. Были нанесены новые удары неодинаковым оружием: удар сзади по затылку рубящим оружием (мечом или боевым топором), тяжелое ранение, нанесенное сбоку колющим оружием (копьем) в лобную кость. Последнее ранение само по себе могло бы повлечь в дальнейшем смерть. Затем посыпался целый ряд ударов мечом, боевым топором или саблей по человеку, лежавшему на правом боку. Рубили не только лежащего, но безусловно совершенно неспособного защищаться человека, по-видимому, потерявшего сознание, истекавшего кровью, рубили некоторое время, должно быть, уже труп». «Число ран, нанесенных Боголюбскому, несомненно было больше, чем об этом можно было нам судить лишь на основании скелета, ибо не каждый удар был связан с повреждением костей».[306] И, наконец, основное заключение специалиста: «Этого, конечно, не бывает ни в единоборстве, ни в сражении. Это нападение нескольких человек, вооруженных разным оружием, с определенной целью — не ранения, хотя бы и тяжелого и в дальнейшем смертельного, а убийства тут же на месте».[307] Убив князя, заговорщики вернулись во дворец. Здесь при входе в башню находился, видимо, связанный «милостьник» князя Прокопий, голосу которого подражал один из убийц, когда обманом хотел проникнуть в спальню Андрея. Лишний свидетель не был нужен заговорщикам. Они убили его. Затем поднялись на второй этаж башни, где хранились княжеские сокровища: «идоша на сени и выимаша [выбраша — X. П.] золото и каменье дорогое, и жемчюг, и всяко узорочье.» Драгоценности были снесены вниз, погружены на коней княжеских слуг и «послаша до света прочь», т. е. до зари были отправлены из Боголюбова. Было захвачено и оружие, хранившееся во дворце и предназначенное княжеским слугам. Летописец пишет: «а сами воземьше [въземше — X. П.] на ся оружья княже милостьное».[308] К утру все было кончено. В руках заговорщиков оказалась резиденция князя, оружие и казна. Рассмотрение внешней стороны событий, произошедших в ночь на 29 июня 1174 г., может привести к элементарному объяснению схемы поведения участников драмы, а также их действий и причин, побудивших к убийству. В самом деле это подтверждает как будто и местный летописец. Все было предельно просто. Участники событий — приближенные слуги Андрея. Мотивы преступления — страх перед князем, который из-за своего дурного характера мог казнить без всякой вины (?) своих приближенных. А отсюда вытекает действие испуганных людей: стихийный, спонтанный протест против жестокого и агрессивного самодура. Этот протест выразился в непроизвольном, необдуманном, возможно, даже для самих участников акте — в защите своей безопасности, которая подразумевала устранение носителя зла. Так сказать, непредумышленное убийство. Другими словами, несчастье. Характерно, что, несмотря на известное осуждение убийства, владимирский летописец почти не стремится задержаться ни на подлинных причинах убийства, ни на критике содеянного. Осуждение летописца исходит из общеморальных постулатов, из абстрактно-христианских этических понятий. Он, скорее, осуждает убийство вообще, нежели убийство Андрея (добавим, благодетеля и патрона церкви, при которой велась летопись). Отношение летописца к происшедшему, пожалуй, можно свести к моральной сентенции: это убийство, как и любое другое убийство, — зло, и только. Все это чрезвычайно симптоматично и еще раз указывает не только на работу позднейших редакторов, но и на отношение церковников Владимира к политике Андрея в последние годы его правления.[309] Тем не менее специфика летописных источников такова, что тщательный анализ известий заставляет прийти к выводам, значительно отличным от тех, которые можно сделать при чтении весьма бесстрастной и довольно лаконичной статьи, посвященной событиям конца июня 1174 г. Оказывается, корни и причины (а также организация) убийства значительно глубже и сложнее, чем стихийное негодование нескольких пьяных слуг. А следовательно, полагаться только на схему внешнего хода событий не представляется возможным. Попытаемся разобраться во внутренних закономерностях событий. Прежде всего определим социальный облик непосредственных убийц Андрея Боголюбского, а также чьи интересы они представляли. В заговоре и убийстве принимал участие Амбал Ясин. Его летопись характеризует следующим образом: «Амбал ключник Ясин родом тот бо ключь держашеть у всего дому княжа, и надо всими волю ему дал бяшеть».[310] Итак, это один из самых близких приближенных, личных слуг. Он домоуправитель, дворецкий, мажордом. Амбал пришлый. Его прозвище показывает, что он прибыл с Кавказа. «Ясин» — это ас, осетин.[311]Основываясь на полном доверии князя — владельца замка, огромных сельскохозяйственных и лесных угодий домена, он, как указывает летописец, мог самостоятельно распоряжаться хозяйством патрона, лично докладывать своему господину и даже мог входить в его собственные покои и спальню (высшая степень доверия), чем и воспользовался, когда украл из «ложници» личное оружие Андрея. Естественно, при таком влиянии и таких возможностях можно было приобрести богатство. Тем более что со своей родины на Русь он пришел бедным, захудалым, одетым в рубище. Когда разряженный в роскошные одежды, украденные у князя, мародер Амбал стоял наутро после убийства у окна дворцового перехода на втором этаже и с руганью отказался дать Кузьмище Киевлянину, очевидцу смуты в Боголюбове, хоть какую-нибудь тряпку, чтобы прикрыть растерзанный труп своего благодетеля и хозяина, валявшегося на земле, то ему был брошен следующий упрек: «. помнишь ли жидовине вь которых поротех [портех — X. П.] пришел бяшеть? Ты ныне в оксамите[312] стоити, а князь наг лежить!» Итак, Амбал — это очень богатый, влиятельный человек. Тем не менее его социальное положение — слуга князя. Он мог быть как лично свободным, так и зависимым человеком. Статья 110 Пространной Русской Правды указывает, что холопом, т. е. зависимым, несвободным человеком, может стать каждый, кто «тивуньство без ряду или привяжеть ключь к собе без ряду, с рядомь ли, то како ся будеть рядил, на том же стоить». Таким образом, если Амбал не заключил ряд — договор со своим нанимателем об условиях работы в качестве ключника — домоуправителя, то он лично несвободный человек, если заключил, то свободный. Кроме Амбала в убийстве принимал участие и другой «иностранец» — Офрем Моизович.[313] Он также был на службе у князя. И, наконец, Яким Кучкович, который прямо определен, как «вьзлюблены» слуга Андрея. Надо полагать, что и его брат, казненный князем, тоже принадлежал к этому сословию. Видимо, можно признать, что в заговоре участвовали приближенные княжеские слуги. Это особая категория феодального общества — министериалы, милоственники. По отношению к ним князь — их хозяин и господин. Недаром Московский свод 1480 г., рассказывая о заговоре против Андрея, сообщает: «И совещаша убийство на господина своего и кормителя».[314] А Ипатьевская летопись прямо говорит, что заговорщики, ограбив княжескую казну и арсенал, погрузили сокровища и оружие на «милостьные коне» и «почата совокупити дружину к собе».[315] Лаврентьевская летопись приводит этим милоственникам свой синоним — «дворане», т. е. слуги двора князя.[316]Рассказывая про убийство, древнейший летописный памятник — Синодальный список Новгородской первой летописи — прямо указывает: «Убита Володимири князя Андрея свои милостьници.»[317]Новгородская IV летопись не расшифровывает социальной принадлежности убийц: «Убиен бысть Андреи Юрьевичь князь Боголюбьскии от проклятых Кучковичев.» Но зато Софийская I дополняет: «свои милостивници были, а нынеча окааньнии убиици Кучьковичь».[318] И, наконец, очень четко определяет принадлежность заговорщиков сводчик Московского летописного свода 1480 г., который пользовался двумя источниками — и южным (киевским?), и местным владимирским. Разъясняя рассказ о непосредственных исполнителях покушения, он пишет: «быша бо вси милостивници у князя, се же быша и убиици его оканнии Кучковичи».[319] Итак, убили Андрея министериалы. На основании социальной принадлежности убийц можно полагать, что прослойка княжеских слуг, милоственники, мелкие служилые феодалы, дворяне, была враждебна политике Андрея. Причины подобного отношения, видимо, были весьма разнообразны. На одну из них, может быть основную, источники указывают. Речь идет о бесчисленных походах. Милоственники, дворяне, служилые феодалы к началу 70-х гг. XII в. стали относиться отрицательно к воинственной политике князя. «Людье» было недовольно бесконечными походами.[320] Только за последние 10 лет своего правления (с 1164 по 1174 г.) Андрей совершил два огромных похода на Киев, два на болгар, два на Новгород, с которым воевал в общей сложности три года. Это не считая мелких «экспедиций» на восток и юг. В последний период правления Андрея походы совершали даже чаще, чем во времена его отца, Юрия Долгорукого, всю жизнь воевавшего за киевское наследство. В результате далеких походов от «людья», мелких феодалов, младших дружинников, свободных смердов-ратников требовалось огромное материальное и физическое напряжение. Ведь именно на них ложилась вся основная тягота войны. Добыча, пленные не восполняли «людью» потери сельскохозяйственной продукции, в скотоводстве и торговле. Феодальная земельная рента составляла большую ценность, нежели ее примитивная форма в виде захвата добычи. Кроме того, поход мог закончиться для воина весьма плачевно: смертью либо потерей трудоспособности из-за ранения или болезни. Тем более что основную выгоду от завоеваний получало не «людьё», а князь и бояре. Таким образом, все это аккумулировало недовольство как раз в той среде, которая должна была поддержать Андрея, пытавшегося прекратить феодальную анархию и оградить страну, мелких феодалов и горожан от своеволия бояр. Итак, рассмотрение социального состава непосредственных участников событий указывает на то, что определенная прослойка феодального общества была недовольна Андреем Боголюбским. Однако надо полагать, что не она, а точнее, не она одна решала судьбу владимирского «самовластца». Вероятно, существовали и более значительные и авторитетные силы, которым совершенно необходимо было убрать Андрея, мешавшего и угрожавшего им своей политикой. Действительно, существовала еще одна сила, которая имела решающее значение в деле устранения Андрея Боголюбского. Речь идет о боярстве Ростова и Суздаля. Именно бояре ощутили в полную меру политику князя, эволюционировавшего от союза с северо-восточными феодалами к усмирению, подавлению и подчинению их деятельности. Уже последние неудачные походы на Новгород, Киев, волжскую Болгарию показывают, что крупные феодалы Суздальской земли были настолько недовольны своим «властелином», что предпочитали поражение победе Андрея. Конечно, не сами походы, а собственное экономическое и политическое могущество, сдерживаемое и ограничиваемое Андреем, было тому причиной. Вся дальнейшая политика ростовских и суздальских бояр, организовавших съезд сразу после смерти князя, скоропалительное приглашение заранее намеченных кандидатур на вакантный стол, ожесточенная трехлетняя борьба с другими претендентами и, наконец, призвание «оккупационных» войск из Рязани абсолютно точно показывают на то, кто создавал, вдохновлял и направлял заговор, целью которого было устранение Андрея как носителя идеи прекращения центробежных сил и противника развития дальнейших феодальных свобод, ведущих к полной анархии. Ростово-суздальское боярство было основной, решающей силой в деле уничтожения этой политики и ее главного вдохновителя и организатора. В первый период борьбы с княжеской властью, до захвата Владимира пришлыми князьями, ростово-суздальское боярство поддерживалось и владимирскими феодалами. Вскормленные своим сюзереном, они очень быстро стали понимать выгоду политической самостоятельности и «сдерживающего» начала княжеской власти. Кроме того, и это надо иметь в виду, владимирская феодальная корпорация состояла не только из служилых мелких и средних землевладельцев. Хотя ростовские бояре называли владимирцев «младшей» дружиной, в нее входило определенное число местных бояр. Через два года после убийства Ростиславичи недалеко от Владимира, в районе Боголюбова, разграбили множество боярских сел. Все это показывает, что владимирские феодалы по своей природе ничем не отличались от ростовских и суздальских. А следовательно, им также были присущи все стремления к полной независимости от княжеской власти. Более того, несмотря на всю «скромность» и лаконичность описания, летописец указывает, что убийцы были теснейшим образом связаны с определенными кругами феодалов не только Владимира, но и Боголюбова. Сразу после гибели Андрея, наутро, они «почаша совокупити дружину к собе», в результате чего «скупиша полк» боголюбский.[321] Сбор в предельно короткое время местных феодалов показывает, что, во-первых, они полностью были согласны с действиями непосредственных исполнителей убийства, на защиту которых выступили с оружием в руках, и, во-вторых, дружине были известны заранее планы в отношении Андрея. К владимирской дружине, опасавшейся нападения на город боголюбского полка, заговорщики обратились со следующими словами: «. ти что помышляете на нас? А хочем ся с вами коньчати (т. е. заключить договор. — Ю. Л.). Не нас бо одинех дума, но и о вас суть же в той же думе!»[322] На этот призыв владимирцы ответствовали: «Да кто с вами в думе, то буди вам, а нам не надобе!» Затем владимирцы «разиидошася и вьлегоша грабить». Интересна политика местного духовенства в момент убийства Андрея. Обращает на себя внимание, что клир Успенского собора Владимирской богоматери, несмотря на все княжеские благодеяния, был весьма равнодушен к участи своего фундатора и патрона. Только через четыре дня (как указывает Лаврентьевская летопись, подвергнутая многочисленным редакциям сводчиками из числа духовенства той же церкви) за трупом князя прибыл Феодул, «игумен Святое Богородици Володимерьское с клирошаны, с Луциною чадью».[323] До этого останки Андрея будто бы находились в церкви Боголюбова. Ипатьевская летопись, где отразилась другая редакция рассказа о событиях 1174 г., сообщает еще более разительные подробности. Труп Андрея, лежавший на огороде, принес в церковь мирянин. Только на третий день останки князя были отпеты игуменом Боголюбского монастыря Арсением. Весьма показательно, что последний действовал так без какого-либо приказа со стороны владимирского духовенства. Обращаясь к своему клиру, он так и заявил: «Долго нам зревшим на старейшие игумени (т. е. на церковников Успенского собора. — Ю. Л.) и долго сему князю лежати? Отомькни (те ми) (божницю), да отпою надь ним, вложимы и любо си в буди гроб. Да коли престанеть злоба си (так!), да тогда пришед из Володимеря и понесуть и тамо». Как указывает Ипатьевская летопись, они прибыли за Андреем лишь в пятницу, да и то не по своей инициативе, а по приказанию каких-то «володимерцев». Все это заставляет предположить, что крупное владимирское духовенство отнюдь не было дружественно настроено по отношению к Андрею. Если оно и не участвовало непосредственно в заговоре против князя, то, видимо, вполне сочувствовало той феодальной смуте, той «злобе», которая была направлена против княжеской власти.[324] Таким образом, Андрей в последние годы не имел поддержки не только среди бояр Ростова и Суздаля, но и среди светских и духовных феодалов Владимира. Определение решающей силы, которая из-за своего классового содержания принципиально была враждебна княжеской власти, проводившей политику стабилизации, дает возможность более точно осветить и вопросы, связанные с заговором, ибо в нем безусловно принимали участие не только те, кто убил Андрея. Пожалуй, самый сложный вопрос о заговоре — это информация о его существовании. Знал ли кто-нибудь о возникновении сговора, направленного против князя? При анализе летописных текстов мы сталкиваемся с невероятным на первый взгляд сообщением. Сам Андрей знал о заговоре. Уже один из фрагментов сообщения Ипатьевской летописи настораживает. Кузьмище Киевлянин, плача над убитым князем (древнерусский плач содержал элементы эпитафии), в причитании говорил: «Господине мои како еси не очютил скверных и нечестивых пагубоубииствених ворожьбит своих идущих к тобе?»[325] Из этой фразы как будто становится ясно, что Андрей должен был распознать своих врагов, таящих против него злой умысел. Следовательно, Андрей догадывался или предполагал о существовании врагов здесь в Боголюбове? Это предположение, на первый взгляд совершенно неправдоподобное — князь знал о грозящей опасности, но ничего не предпринял, — подтверждается еще одним фактом. Процитированная выше фраза имеет продолжение. В своем плаче Кузьмище Киевлянин, обращаясь к мертвому князю, говорит: «како ся еси не домыслил победити их», своих убийц, подобно тому как Андрей «побежая полкы поганых Болгар».[326] Итак, князь имел время и возможность разгромить своих внутренних врагов — заговорщиков, подобно тому как он неоднократно громил внешних врагов — болгар. В начале сообщения об убийстве князя читаем: «князь же Андреи вражное убийство слышав напереде до себе, духом разгореся божественным и ни во что же вмени [въмени — X. П.]».[327] Таким образом, Андрей знал заранее о готовящемся заговоре и убийстве, но специально не предпринял никаких действий, чтобы принять мученическую кончину. Но, может быть, подобное заявление принадлежит перу южного летописца, ибо цитата взята из Ипатьевской летописи? На самом деле эту цитату находим и в Лаврентьевской летописи. Лаврентьевская летопись дает следующее чтение: «и (т. е. Андрей. — Ю. Л.) вражденое [враждебное — Р. А.] убийство слышав напереди до сего, духом божественным разгоревся, и ни во чтоже вмени.»[328] Итак, здесь то же самое. Отметим также, что скорее всего это сообщение вообще принадлежит владимирскому летописцу. Все это заставляет прийти к выводу, что Андрей Боголюбский был осведомлен о заговоре. Более того, видимо, он знал и его участников. В то же время трудно предположить, что Андрей Боголюбский действительно помышлял о мученическом венце блаженного, убитого озверевшей толпой пьяных слуг — «амбалов». Несмотря на все сложные и противоречивые чувства, обуревавшие князя в последние годы,[329] вряд ли он когда-нибудь помыслил о кончине в духе христианского великомученика. Достаточно вспомнить его мужественное сопротивление ворвавшимся к нему заговорщикам. Вероятно, ключ к заговору кроется в одном известии, которое находим в Московском летописном своде 1480 г. В нем сообщается, что брат Якима Кучковича был казнен по приказанию Андрея не из-за его прихоти, а за серьезный проступок: «брата его (т. е. Якима. — Ю. Л.) повеле князь Андреи емши казнити, некое бо зло створи».[330] Итак, Кучкин брат совершил «некое зло». Вряд ли мы могли определить, какое зло сотворил Кучкин брат, если бы сам Яким не расшифровал его поступок. Видимо, речь шла о заговоре и о готовившемся покушении. Чем же иначе могла быть вызвана подобная, вполне уверенная речь Якима к своим единомышленникам: «сего казнил днесь, а нас заутра тако же казнить, да промыслим о князи семь». Следовательно, заговор был раскрыт, Андрей знал имена участников, и они находились на свободе последние часы. Только подобные факты могут объяснить столь полное единодушие в таком ответственном и страшном решении, как убийство князя. Конечно, не месть за брата Якима, а страх за собственные жизни сплотил заговорщиков и вынудил их действовать немедленно. Видимо, убийство князя планировалось не в ночь на 29 июня, а на более поздний срок. Решение возникло вопреки намеченному плану и даже не из-за угрозы разоблачения (князь знал о заговоре), а из-за страха перед казнью, которая действительно могла произойти «заутра», т. е. в субботу. Эти слова надо понимать не иносказательно, а буквально. Осуществление конечной цели заговора и спасение самих участников заключались только в немедленной акции, и она была совершена. Разрешение вопроса о действиях непосредственных исполнителей покушения связано с теми, кто хотя и не принимал участия в убийстве, но знал о заговоре и, возможно, даже его инспирировал, всячески поощряя устранение князя из-за своих чисто личных интересов. В тексте сообщения о смерти Андрея обращает на себя внимание следующая фраза: князь «рече им (убийцам. — Ю. Л.):,О, горе вам нечестивии, что уподобистеся Горясеру; что вы зло учиних, аще кровь мою прольясте на земле“». Кто такой Горясер? Почему именно с ним сравнивает князь (точнее, летописец, который вкладывает в уста Андрея этот предсмертный монолог) заговорщиков? Горясер — слуга Святополка Окаянного. Это он был послан своим князем для убийства Глеба, брата Святополка, в 1015 г. Горясер привез приказ об убийстве. Глеб был зарезан своим челядином по имени Торчин. Но почему же летописец сравнивает Горясера с заговорщиками? Видимо, здесь надо искать аналогию. Безусловно, аналогия может быть только одна: и тот и эти убийцы.[331] Но участник убийства Горясер был только орудием в руках Святополка Окаянного. Совершенно справедливо современники считали его истинным убийцей своих братьев — Бориса и Глеба. Следовательно, и убийцы Андрея тоже были орудием в чьих-то руках. И летописец, вкладывая в предсмертную речь князя сравнение Горясера с заговорщиками, прямо говорит о том, что они — исполнители чужой воли, что за их спиной стоит истинный убийца. Видимо, владимирский летописец располагал какими-то точными сведениями, иначе бы он не рискнул на подобное сравнение.[332] Кто же были настоящие убийцы? Кто был вдохновителем заговора? Кого имел в виду владимирский летописец, вспоминая Горясера? Мы можем только догадываться. Сравнение летописи и намек на братоубийцу Святополка невольно заставляет вспомнить о родственниках убитого. Действительно, у Андрея были и родные братья, и родные племянники, жаждущие, как все «бедные родственники», наследства и власти в «Суждальской земле». Были даже такие, которые имели на это право, как они полагали. Были и обиженные Андреем. И очень сильно. Речь, конечно, идет о Михаиле и Всеволоде, братьях Андрея. Обращает на себя внимание следующий эпизод. В Чернигов приходит весть об убийстве Андрея. Всеобщая радость. Посланцы от имени ростовских бояр и Глеба рязанского зовут Ростиславичей — племянников Андрея и его братьев. Как бы «случайно» все семейство в сборе. Полный набор родственников и претендентов на стол в Суздальской земле. Причем эти претенденты на любой вкус: Ростиславичи могли рассчитывать занять стол по «старине», как «отчину и дедину», они действительно старшие отпрыски старшего сына Юрия Долгорукого. Юрьевичи полагали, что имеют право на власть по ряду, заключенному их отцом Юрием с ростовскими боярами. Этот договор был нарушен ими в пользу Андрея. Летописец пишет: «А хрестьного целованья забывше, целовавше к Юргю князю на менших детех, на Михалце и на брате его, и преступивше хрестное целованье, посадиша Андреа, а меншая выгнаша».[333]Итак, выбор был велик. Поехали представители обеих линий — Михаил и Ярополк. Договорились и о первенстве. Его получил Михаил: «утвердившеся межи собою, давше стареишиньство Михалку, и целовавше [честный] крест у епископа Черниговьского из рукы.»[334] Все это произошло буквально за несколько дней. Впечатление такое, что родственники давно обо всем договорились и, собравшись в Чернигов, ждали событий. Но если это так, то они были осведомлены о заговоре? А может быть, даже участвовали в нем? О заговоре знали довольно многие. Если о нем знал сам Андрей, почему не допустить, что о нем информировались и «заинтересованные» стороны? Подобное предположение весьма вероятно. Что касается участия, то здесь подход к родственникам Андрея должен быть дифференцирован. Нет сведений, что Юрьевичи участвовали в заговоре. Кроме того, их не приняли ростовские бояре. По преданию Михаил и Всеволод казнили убийц Андрея. Последнее, конечно, не является доказательством в пользу неучастия Юрьевичей в заговоре. Исполнителей часто убирают, как нежелательных свидетелей. Но вот отношение бояр Ростова — это веское доказательство в пользу невиновности братьев, или точнее — у Юрьевичей не было особой связи с местной оппозицией. Все это безусловно не означает, что они не ждали результатов от исхода заговора. Следуя принципу «кому выгодно», Ростиславичи явно были замешаны в заговоре. События, произошедшие после убийства, показывают, что племянники Андрея, так же как и их окружение, и их родственник Глеб, князь рязанский, женатый на дочери Ростислава Юрьевича, были не только информированы, но и связаны с оппозицией Андрею. Весь заговор был рассчитан на устранение «самовластца» и замену его молодыми «несмышлеными» Ростиславичами. Более того, летописец прямо указывает на их связь со «старшей» дружиной Ростовской земли, которая «не забыла» их отца и самих князей после убийства Андрея. В эпизоде приглашения Мстислава и Ярополка Ростиславичей читаем: «И приехавше ели поведаша речь дружиньню. и рекоста Мстислав и Ярополк: „Помози Бог дружине, оже не забывають любве отца нашего“».[335] Рассмотрим участие в заговоре и убийстве Андрея Глеба — князя Рязани. О нем известно довольно много. Глеб являлся родственником Андрея, был женат на его племяннице, дочери Ростислава Юрьевича. Он находился в личной вассальной зависимости от грозного владимирского «самовластца». По приказу своего сюзерена его рать участвовала в завоевательных походах Андрея. В 1169 г. в борьбе против Новгорода выступали рязанские полки. Войска князя Глеба в 1172 г. воевали против Волжской Болгарии. В обоих походах рязанские полки подчинялись «верховному владимирскому командованию» в лице князя Андрея и его сына Мстислава. Летописные известия не дают никаких сомнений в лояльности Глеба. Казалось, речь идет о верном вассале, чья единственная цель состояла в преданной службе грозному сюзерену. Но это не так. Уже первые действия Андреевой дружины приводят в изумление неискушенного в политических интригах XII в. читателя летописей. Оказывается, собравшись после убийства князя во Владимире, дружина «Суждальской земли» боится оставаться без верховного (пускай даже номинального главы). На этом съезде феодальной корпорации было прямо заявлено: «Суть князи Муромьскые и Рязаньскыи близь в суседех, боимся льсти [а боимся мсти — Р. А.] их, еда пойду изънезапа [внезапу — Р. А.] ратью на нас, князю не сущю у нас.»[336] Здесь летописец выражает мнение ряда феодалов, которые опасались (и в дальнейшем, как увидим, совсем не напрасно) агрессивных действий рязанского соседа. Действительно, со смертью Андрея Глеб переставал быть вассалом Владимиро-Суздальской земли. Ей мог теперь угрожать ее недавний и верный союзник. Но был ли Глеб таковым даже при жизни своего сюзерена? Настораживает следующее известие. Оказывается, на съезде во Владимире присутствовали послы Глеба рязанского. Возникает прежде всего вопрос. Для чего они присутствовали на съезде феодалов Владимиро-Суздальской земли? На это довольно подробно отвечает владимирский летописец. Съезд (собор) был собран весьма срочно. Сами похороны Андрея 3 или 4 июля[337] были предлогом для сбора дружины «от мала до велика» всей «Суждальской земли». Следовательно, съезд состоялся в середине первой декады июля. На нем присутствовали «слы» Глеба рязанского. Трудно предположить, чтобы за столь короткий срок (менее недели) в Рязани получили сообщение об убийстве Андрея, снарядили, проинструктировали и выслали послов, успевших к похоронам и открытию съезда. Все это требовало несколько большего времени. Отметим, что на похоронах Андрея не был даже его сын, который, видимо, не успел приехать из Новгорода. Скорее всего, рязанские послы были посланы во Владимир еще при жизни Андрея. Но это заставляет предположить, что в Рязани знали о заговоре и готовящемся устранении князя. Подобное предположение целиком подтверждается двумя обстоятельствами. Во-первых, сообщением о том, что послов пригласили на этот съезд. Случай чрезвычайный. И, во-вторых, той позицией, которую они заняли при обсуждении кандидатуры на «суждальский» стол. Рязанских послов пригласили бояре Ростова — Борис и Рязани — Ольстин и Дядилец, непосредственно связанные с заговором. Послы выступали на съезде с вполне четкой программой, сформулированной и согласованной как с князем Глебом, так и с боярами Ростова. Уже один такой факт, как их позиция на съезде, доказывает, что они заранее имели инструкции. Программа рязанцев и ростовцев заключалась в приглашении на стол «Суждальской земли» сыновей старшего сына Юрия Долгорукого — Ростислава. Эти молодые князья устраивали как рязанцев, так и ростовцев. И для тех, и для других их правление означало полную свободу, которой не было при княжении страшного «самовластца» Андрея. Ростовские бояре, заговорщики и рязанские «слы» сумели убедить большинство дружины в необходимости приглашения на стол Ростиславичей, причем дипломатическим посредником был выбран князь Рязани Глеб. К нему было отправлено следующее послание: «Князя нашего Бог поял, а хочем Ростиславичю Мстислава и Ярополка, твоею шюрину». Владимирский летописец с осуждением говорит о результатах решения дружины — «слушаху Дедилця и Бориса Рязаньскою послу». Приведенные факты заставляют прийти к выводу, что послы Глеба знали о готовящихся переменах в «Суждальской земле», имели связь с Ростовом и пытались утвердить выгодную для Рязани кандидатуру на княжеском столе. Следовательно, и сам Глеб хорошо знал о заговоре и, видимо, был связан с заговорщиками.[338] Его дальнейшая позиция полностью подтверждает это предположение. Глеб поддерживает Ростиславичей после их бегства из «Суждальской земли» в 1177 г. На северо-восток была брошена рязанская рать. Осенью 1177 г. Глеб сжег Москву, разгромил Подмосковье. Но зимой он проиграл битву на р. Колакше и попал в плен вместе со своими «думцами» и советниками боярами-заговорщиками Борисом Жидиславичем, Ольстином и Дедильцем. Через два года Глеб умер в тюрьме во Владимире. Представляет значительный интерес участие жены Андрея Боголюбского в заговоре. Легендарные источники прямо указывают на то, что Улита Кучковна, мстя за казнь отца и брата, способствовала убийству мужа. К сведениям источников подобного типа примыкает и позднейший летописный источник — Степенная книга. Последняя сообщает, что Юрий Долгорукий женил своего сына Андрея на дочери знатного дворянина по имени Кучка. Вскоре великий князь казнил своего свата. Кучка оставил двух сыновей, которые как «шурья» были в большой милости у князя Андрея. Но один из них воспротивился ему и вследствие этого был казнен, тогда второй брат, так же как и его сестра, жена князя, затаили против последнего злобу и искали только удобного случая, чтобы его убить. Они не хотели делать этого во Владимире и Суздале, улучили случай, когда он был в своем любимом селе Боголюбове, и там его убили. Степенная книга и сказания сообщают и о казни убийц. Их останки были зашиты в рогожные кули, положены в коробы, которые были подожжены и брошены в Поганое озеро.[339] В. Н. Татищев также сообщает об участии жены Андрея в заговоре. На другой день после убийства, бросив на произвол судьбы останки мужа, княгиня, «забрав все имение, уехала в Москву со убийцы». Только через год князь Михаил Юрьевич судил ее вместе с заговорщиками.[340] Безусловно, все эти сведения (из преданий, Степенной книги, в известной мере из текста В. Н. Татищева) на первый взгляд носят неправдоподобный характер. Так, ни о какой Улите Кучковне не может быть и речи. Если Андрей и был женат на дочери Кучки, то первым браком. Уже ко второй половине 60-х гг. ее не было в живых. И, следовательно, сама Кучковна не могла участвовать в заговоре. Надо ли полагать, что все остальные детали имеют легендарный характер? Конечно, с этим положением можно было бы согласиться, если бы не одно обстоятельство. Исследователи давно отмечали, что иконографический материал Радзивиловской летописи более подробно освещает некоторые события, нежели ее текст. На одной из иллюстраций изображен Петр, зять Кучки, отсекающий князю руку. По тексту он должен был отрубить «десную» — правую руку. Но миниатюра совершенно четко указывает, что у Андрея отрублена «шуйюя» — левая рука. Естественно предположить, что здесь ошибка или поэтическая вольность художника-иллюстратора. Но, во-первых, подобная вольность отнюдь не характерна для древнерусского миниатюриста, стремившегося по всем канонам своего мастерства к елико возможно правдивому изображению, а во-вторых, не исключена совершенно реальная проверка информации. Сохранился костяк Андрея Боголюбского. Антропологические исследования, как уже указывалось выше, показывают, что у князя иссечена левая рука, именно та, которая и поражена на миниатюре. Этот факт заставляет еще раз убедиться в том, что протограф Радзивиловской летописи имел более правильный и, возможно, подробный текст. Последнее подтверждается изображениями той же миниатюры. Художник на картине рядом с убийцами, правда, несколько поодаль, изобразил молодую даму в длинном придворном платье с декольте и со шлейфом, на голове у нее был завязан легкий шарф в виде тюрбана, как тогда носили европейские модницы. Она держала отрубленную левую руку. Возникает целая серия вопросов. Кто эта дама? Что она делает вместе с убийцами? Почему она столь нарочито показывает зрителю свою страшную ношу? В тексте летописей, в том числе и в источнике, где находится эта картина, нет ни слова об этой даме. Зато Радзивиловская летопись предлагает новую загадку. На другой миниатюре этого памятника, изображающей похороны Андрея, нарисована все та же дама рядом с гробом. Она демонстративно подносит к глазам платок. Сзади ее поддерживают две другие женщины — прислужницы (?). То, что на картине изображена та же дама, что и на первой миниатюре, где она держит отрубленную руку, нет никакого сомнения. На ней того же покроя платье с низким овальным воротом, на голове все тот же тюрбан. Характерно, что обе женщины, поддерживающие ее, одеты в другие платья с глухим высоким воротником, на голове у них шарфы, повязанные совершенно по-другому. У обеих концы шарфов свешиваются слева на плечо. У дамы, изображенной на первой и второй миниатюрах, тюрбан гладкий. Думается, что определить, кто находится в первом ряду около гроба, среди родственников, нетрудно.[341] Это жена Андрея. Видимо, первоначальный текст Радзивиловской летописи (точнее, ее протограф) содержал известие о княгине. Андрей был женат дважды. Судя по возрасту последнего сына в момент убийства, второй брак был заключен в конце 60-х — самом начале 70-х гг. XII в. И, наконец, самое важное. Вторая жена Андрея была, видимо, уроженка либо половецких степей, либо Северного Кавказа.[342] На это показывают два обстоятельства. Во-первых, после смерти отца Юрий Андреевич эмигрирует в половецкие степи, а оттуда — на Кавказ, где через несколько лет женится на царице Тамар. Отъезд малолетнего княжича в столь отдаленные области с северо-востока Руси можно объяснить только наличием каких-то весьма стойких родственных связей по материнской линии.[343] На это указывает и аналогичный отъезд в Византию вместе с матерью восьмилетнего Всеволода Юрьевича. Во-вторых, совершенно необъяснимо появление одного из организаторов заговора Амбала Ясина во Владимире. Нищий осетин через несколько лет превращается в «ближнего» слугу князя, заведовавшего всем его хозяйством. Метаморфоза, пожалуй, непонятная, если не предположить каких-то связей княгини с этим персонажем трагедии, связей родственных, национальных или каких-либо иных. Существование подобных контактов позволяет допустить и участие жены Андрея в заговоре. Тогда иллюстрация, показывающая ее стоящей с отрубленной рукой князя, становится вполне объяснимой. Она была непосредственно связана с заговорщиками. И художник это намеренно подчеркнул. А следовательно, легенды и сообщение Степенной книги весьма правдоподобны. Жена Андрея, только не Кучковна, а «яска», была участницей заговора и контактировала не только с Амбалом, своим земляком, но и с Кучковичами.[344] Интересно и другое обстоятельство. Возникает вопрос, не было ли прямой связи жены Андрея с женой Всеволода Марией, тоже яской — осетинкой? Возможно, она знала о заговоре и об участии в нем своей землячки (дальней родственницы?).[345]Тогда и Всеволод не был столь безгрешен и располагал сведениями о катастрофе, грозящей своему верховному сюзерену и «брату старейшему». Итак, надо прийти к выводу, что в гибели Андрея, видимо, были заинтересованы его родственники и близкие, вассалы и личные слуги. Все они жаждали устранения князя, противостоявшего их своекорыстным интересам. И тем не менее все же основные причины гибели князя надо искать в общем кризисе его политики, потерявшей поддержку основного класса той эпохи — феодалов. Но эти причины зиждились не на случайном антагонизме, не на личной вражде, а на закономерных противоречиях между властью князя и боярами, на противоречиях, вытекавших из всей истории взаимоотношений феодального общества на территории Владимиро-Суздальской земли. ВЛАДИМИРО-СУЗДАЛЬСКАЯ РУСЬ КОНЦА XII — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIII в Убийство Андрея, «низвержение» правления «самовластца», давало возможность ростовскому, суздальскому и владимирскому боярству осуществить свои основные сословные устремления, из которых главным была свобода. Эта философская категория явственно понималась всеми крупными феодалами сугубо однозначно и утилитарно. Свобода как таковая была эквивалентом политических целей местного боярства, которое рассматрирало ее как минимум подчинения княжеской власти и максимум самостоятельности во внутренней и внешней политике каждого крупного землевладельца. Идеал боярского правления, столь типичный для Руси периода феодальной раздробленности, был расположен географически весьма близко, и классическая модель «свободного» государственного устройства была всегда перед внутренним взором каждого «низовского» феодала, ведь общая граница с Господином Великим Новгородом тянулась на сотни километров и начиналась недалеко от Твери, в Новом Торге. Казалось, для осуществления подобных желаний ростово-суздальского боярства необходимо было посадить на местный княжеский стол только нужную кандидатуру, пригодную для подобной «демократической» системы, тем более что претенденты, как известно, были давно найдены. Но подобная политическая комбинация неожиданно осложнилась взрывом классовой борьбы. Во Владимире сразу после смерти Андрея вспыхнуло восстание. Это восстание представляет большой интерес для истории классовой борьбы в Древней Руси. Против княжеской власти выступали единым фронтом силы, очень пестрые по своему социальному составу. Даже скудные летописные сведения позволяют судить об этом. Рассказывая о восстании на территории Владимирской земли, Лаврентьевская летопись отмечает: «и много зла створися в волости его (т. е. Андрея. — Ю. Л.), посадник его. домы пограбиша, а самех избиша.»[346] Из этого сообщения видно, что в домене, в «волости» князя, вне города Владимира, наблюдалось массовое выступление против княжеской власти и ее представителей — посадников, правителей крупных населенных пунктов, городов, волостей. Вероятно, контингент посадников состоял из лично свободных «мужей», княжеских дружинников. Это могли быть и бояре, представители «старейшей» дружины, но могли быть и представители «младшей» дружины. Например, наследовавшие после смерти Андрея Ростиславичи «в княженьи земля Ростовьскыя роздаяла бяста по городам посадничьство Русьскым дедьцким, они же многу тяготу людем сим створиша, продажами и вирами».[347] Именно через «тяготу» штрафами и поборами, которые собирались с населения, и пострадали посадники Андрея. В момент взрыва классовой борьбы их перебили, а их личное имущество — дома и именье — было разграблено. Но кроме посадников в числе пострадавших летопись называет и тиунов. К этой категории в тот период, в третью четверть XII в., принадлежала и определенная прослойка зависимых министериалов. Она составляла довольно значительную группу слуг князя, которые, будучи лично несвободными, исполняли роль феодальных управляющих, приказчиков, надсмотрщиков и тиунов. Как раз последние и были объектом нападения, ибо они ревностно помогали князю эксплуатировать зависимое население. Княжеские слуги являлись непосредственными исполнителями княжеской воли, получая за это часть феодальной ренты. Естественно, гнев и возмущение зависимого (как свободного, так и несвободного) населения были направлены против них. Тиуны были перебиты, а их личное имущество и дома разграблены. Видимо, для восставших министериалы (лично-зависимые) абсолютно ничем не отличались от свободных дружинников (может быть, бояр) и посадников. И те, и другие являлись эксплуататорами и были ненавистны восставшим. Интересно, что даже летописец в рассказе о «мятеже» помещает их при перечислении рядом: «и много зла створися в волости его (т. е. Андрея. — Ю. Л.), посадник его и тиунов его, домы пограбиша, а самех избиша.»[348]