Валерий Брюсов. «Бунт». Майский день, дождь, запах земли, травы и цветущих яблонь. Мокрая трава, листья и скамейки в парке, холодный сладкий воздух. Голубая небесная промоина — и вдруг солнце! От искрящихся дождевых капель больно глазам. Извилистые улицы частного сектора, забытый карман почти в центре города: деревянные домики с ободранным ажуром подоконников, кривыми нечистыми окнами и провалившимися крышами среди корявых умирающих яблонь и слив. Жители? Есть немного, доживают свой век — те, кто один, за кем некому присмотреть и приютить у себя. Уходят потихоньку, и домики пустеют. Новостройки подползают все ближе, земля здесь дорогая, а снести еще дороже: в каждом доме прописаны тучи народу, который обитает где попало — на съемных квартирах и в общежитиях — и ждет не дождется, когда закуток снесут и их расселят в новостройки. Несколько дней назад умерла Елена Станиславовна Домбровская, девяноста трех лет от роду, старожил и ветеран, всячески сопротивлявшаяся попыткам правнучки переселить ее к себе. «А мои яблони, — говорила Елена Станиславовна, — а малина? А нарциссы? Ну уж нет, не дождетесь! Здесь умерли мои родители, и мы с моим Петей доживали… Меня тоже вынесут отсюда». Бойкая была женщина, в своем уме, энергичная. Журналистка в прошлом. До самой смерти писала заметки в «Вечернюю лошадь» с нападками на местные власти. То парк не там разбили, то собак выгуливают на газонах, не убирают за ними и никто не следит, то фонтан — чистое уродище, видно, блатной архитектор строил за откаты, то кальянную на площади открыли прямо на глазах у подрастающего поколения. Словом, била в набат в силу своих скромных возможностей. Ее печатали по старой памяти, хотя, если честно, темы и гражданский пафос морально устарели и вряд ли могли кого-нибудь зацепить. Времена сейчас стоят другие… Ушла Елена Станиславовна, а с ней целый пласт городской истории. На двери здоровенный замок, крыльцо провалилось, перила покосились, дом осел, крыша зеленая от лишайника. Все. Сик транзит… и так далее. Молодой человек сомнительной наружности: короткие джинсы, растянутая футболка и сдвинутая козырьком назад красная бейсболка, что делало его похожим на беспризорника, — стоял перед домом Елены Станиславовны, разглядывая замок и все остальное. — Померла бабка, — бормотал молодой человек. — Царствие небесное. Преставилась. Хорошая была бабка, из старорежимных. Правда, характерец термоядерный. Не продам, говорила, не дождешься! Думаешь, один ты такой умный? Стервятников полно, так и норовят откусить кусок пожирнее. А вот вам! Молодой человек вздохнул, вспомнив, как Елена Станиславовна энергично тыкала ему в лицо острый морщинистый кукиш. Из-за забора за ним, опираясь на палку, наблюдал старик. На его лице были написаны любопытство и мелкое злорадство. — Опоздал ты, Дима, преставилась наша Елена, позавчера похоронили, — сказал старик. Молодой человек живо обернулся: — А вещи? — Хватился! Что получше — Элька забрала, что похуже — соседи растащили. Я забрал буфет… А сейчас уже думаю, на кой хрен он мне? Хочешь, бери, возьму недорого. — Не, не надо, спасибо, дядь Петь. Помню я этот буфет, здоровый сильно. Какая еще Элька? — Правнучка Елены, наследница. Теперь ее участок и дом. Приехала на грузовике и вывезла книжки, посуду, вазы… все хозяйство. Ходила по саду, рвала нарциссы, нюхала яблони. Вон как цветут, любо-дорого, а яблок как не было, так и не будет. Пшик один и видимость. Цвести силенок хватает, а на яблочко уже нет, старость не радость, что для человека, что для дерева. Элька давно хотела забрать Елену к себе, да только та ни в какую, гордая была. — Телефон есть, дядь Петь? Старик пошарил в кармане, вытащил мобильный: — Пиши! Молодой человек попытался включить свой и чертыхнулся: — Сдох! Адрес знаешь? — Знаю, а то как же! Она оставила и телефон, и адрес на случай, если покупатель на дом найдется. Да только кому он нужен! Разве что на участок позарятся. Место тут хорошее, до площади рукой подать. Такая же упертая, как прабабка, командовать горазда, слова поперек не скажи. Не отдаст она ничего. Семейные ценности, память, говорит. Так что даже не думай. — Диктуй адрес! — распорядился молодой человек. — Посмотрим. Ручка есть? Он записал адрес правнучки Эльки огрызком карандаша, любезно предоставленным стариком, на рекламном листке, найденном в собственном кармане. — Я тут осмотрюсь, — сказал он, спрятав листок в карман. — Сарай тоже заперли? — Открыт. Да там ничего нету, одна рухлядь. Опоздал ты, Дима. Смотри, смотри… * * * Молодого человека зовут Дима Щука, он художник, а также при случае художник-оформитель. Неплохой, между прочим, художник, даже выставляется время от времени в местной галерее, и заезжие японцы однажды купили пару пейзажей. Они вообще очень трепетно любят природу, эти японцы. А пейзажи Димы брали за душу — казалось бы, все простенько, никаких изысков, а вот поди ж ты! То ли колера умеет он подобрать, то ли удается ему высмотреть наивную до слез былинку, синий цветочек, полевую астру, столбик пожухлого зверобоя, куст калины или бузины, да так, что хочется смотреть и смотреть и думать о бренности и смыслах; и начинает звучать какая-то полузабытая струнка где-то глубоко внутри, и приходит пронзительное ощущение, что все не так в нашей жизни: не туда бежим, не с теми дружим, не тех любим. На то и художник, чтобы будить. Правда, глядя на Диму, трудно, даже невозможно вообразить в нем какой-то глубинный смысл, мудрость, понимание… уж очень он прост и открыт, как раскрытая ладонь, причем не очень чистая. Возможно, он рисует душой, как бог на душу положит, не задумываясь: а что же это я такое эпохальное хотел сказать человечеству? А ничего не хотел и не собирался, само получилось. Каждый свое видит: один бренность, другой надежду, третий вообще детство вспомнил и родную бабушку, пекущую пироги с капустой. Ему бы усидчивости, целеустремленности, силы характера… тогда да! Увы, чего не дано, того не дано. Дима, как самурай, считает, что главное не цель, а путь. Бег. Полет. То есть не сознательно выбрал, а так, не отдавая себе отчета. Он увлекается археологией, уфологией, грибами, собирает антиквариат, монеты и марки; недавно раздобыл у приятеля металлоискатель для работ в поле и намеревается побродить на месте древних поселений вдоль реки, но пока не выбрался — руки не дошли. Любит он также покопаться в кучах всякого старья на блошиных рынках и барахолках в поисках жемчужного зерна. В брошенных деревнях он исследует полуразрушенные хаты, надеясь обнаружить там клад, причем даже знает, какой: монеты, старинные иконы, утварь, если повезет, библию Ивана Федорова. Пока не случилось, но какие наши годы! Он частый гость обветшалых городских закутков и частного сектора, где его прекрасно знают. Покойная Елена Станиславовна тоже его знала и называла балабоном. Дима любил бывать у нее в гостях. Приносил свежих плюшек и журналы с кроссвордами; они подолгу пили чай и общались. Столько антиквариата даже местный музей не имел. Дима рассматривал ар-нувошные вычурные фарфоровые и бронзовые фигурки — женщин, детей и собак — и лампионы с треснувшими шарами-абажурами; листал подшивки «Вестника знания» за тысяча девятьсот седьмой год, тяжелые тома «Вселенной и человечества» и семейные альбомы с массивными серебряными застежками с фотографиями дам с прямыми корсетными спинами и бравых военных в усах. Попутно выкладывал Елене Станиславовне городские байки и сплетни, так как в последнее время старая дама почти не выходила. Он подарил ей свою картину «Венецианский карнавал» с пляшущими Арлекином, Пьеро и Коломбиной, а вокруг гирлянды и фейерверки. Елена Станиславовна долго рассматривала картину, а потом заплакала, вспомнив, как однажды была с мужем в Венеции… Диме нравилось ходить к ней в гости просто так, по-человечески, но и шкурный интересец имел место быть. Дима нацелился на бронзовую фигурку полуобнаженной женщины в хламиде: головка и глазки опущены, одной рукой отводит хламиду, открывая красивые грудки. Называется «Природа, раскрывающаяся перед Наукой», автор — француз Барриа. Елена Станиславовна произносила это по-французски, с этаким прононсом: «Ля Натюр се деволян а ля Сьянс»[2]. Такая же, только двухметровая, из разноцветного драгоценного мрамора с детальками из малахита и лазурита, стоит на торжественной лестнице Национальной консерватории в Париже, где Елена Станиславовна с мужем, большим советским начальником, побывала лично. А на бронзовую она наткнулась в лавке старьевщика на Монмартре и не удержалась, купила, хотя супруг был категорически против. Он вообще был немного… как бы это… слишком серьезен и бука, не понимал искусства. Ерунда все это, говорил он жене, которая тянула его гулять по Парижу, в музеи и парки. Ерунда и несерьезно, разве это главное в жизни? Главным в жизни, по его мнению, была борьба за светлое будущее человечества. «Природу» она все-таки купила. Старьевщик сказал: фигурка очень дорогая, прижизненный факсимильный продукт, с подписью скульптора, таких раз-два и обчелся. Они даже в справочниках не упоминаются по причине малочисленности. Она влюбилась в «Природу» сразу и бесповоротно: было что-то в фигурке до того нежное, хрупкое и женственное, полускрытая тайна и намек, что невозможно было устоять. Вот на нее-то и нацелился Дима Щука. Запала ему в душу женщина в хламиде с нежным личиком и опущенными глазками, отводящая рукой покрывало. Выполнена она в его любимом стиле ар-нуво, хотя Барриа скорее классик, чем модернист. Дима, разумеется, нашел все о скульптуре и его работах в Интернете, был подкован, хотя французским языком не владел. И втемяшилось ему в голову, что Елена Станиславовна когда-нибудь подарит ему «Природу» или завещает, на худой конец, зная о его любви. Жалко ей, что ли? Они же друзья. Кстати, насчет любви. Необходимо заметить, что Дима, как ни странно, несмотря на несколько небрежный облик, пользуется успехом у женщин. Он красив, высок, разговорчив, правда, слегка закладывает за воротник. Это ладно, ничего, художникам нужно вдохновение, а оно подталкивается чем? Где источник? Все знают: вино и женщины. То-то. Время от времени та или иная подруга пытается прибрать его к рукам, приучить к дому, к горячей пище и ночевкам в собственной спальне, к ежедневной работе над семейными портретами в гламурном антураже в виде известных исторических персон, но Дима, несмотря на дебиловатый вид, как выразилась одна из соискательниц, умеет выскальзывать из рук. Ну еще пара-другая раздражающих черт, вроде громкого, на редкость неприятного сиплого голоса, болтливости, абсолютного безразличия к внешнему виду и одежде, о чем уже упоминалось, а также привирания и… да что там греха таить! Необязательности и желания при случае наколоть заказчика: пообещать оформить зал и броситься в бега, а аванс уже растрачен — опять-таки без всякого сознательного злого умысла, а просто так получается. В итоге прилетала Диме за его художества пара-другая лещей, но оптимизма он при этом не терял, летел по жизни дальше, с интересом и любопытством озираясь по сторонам. А в промежутках Дима писал картины. Так, например, недавно он закончил автопортрет в виде испанского гранда: из-под берета с пером вьющиеся локоны, в черном бархатном камзоле с кружевным воротником. Стоит, опираясь локтем на балюстраду, весь из себя задумчивый, смотрит на зрителя; во взгляде легкая грусть и как бы разочарование. Красив до невозможности, ничего не скажешь. Внизу справа витиеватые буквы: большая «Д» и маленькая «и» — «Ди». Он все картины так подписывает. Называется «Кавалер в черном». О том, что это автопортрет, Дима скромно умолчал, да это и так видно. * * * …Антикварный магазин «Старая лампа» притулился в переулочке рядом с крутым рестораном «Синий бархат». Чтобы добраться до торгового и выставочного зала, нужно спуститься в полуподвал — там семь ступенек, — затем пройти по коридорчику и упереться в дверь, ведущую в длинное помещение, набитое разным хламом: от старых чугунных утюгов до траченных молью чучел лисиц, барсуков и оленьих рогов. Запах старой кладовки так и шибает в нос. В торце крошечная комнатка, кабинет хозяина заведения, приятеля Димы, Артура Головатого. Туда втиснуты старинный письменный стол со старомодным чернильным прибором в виде головы Ильи Муромца в шлеме, потертое кожаное кресло с золотыми гвоздиками и кожаный диванчик с высокой спинкой, полочкой и зеркалом. Над креслом висит металлический сейф, по бокам пара картин: натюрморт с яблоками и пейзаж с грозовым небом. Кофейный аппарат притулился в углу рядом с диваном, там же стенной шкафчик с чашками, сахарницей и пачкой кофе. Окон в кабинете нет, поэтому тут всегда горит торшер под большим темно-желтым абажуром с кистями и зеленая настольная лампа, создавая приятный таинственный полумрак. Дима пнул дверь ногой и вошел в кабинет. Артур, говоривший по телефону, кивком указал ему на диванчик. Художник непринужденно упал, вытянув ноги на середину комнаты; диванчик угрожающе затрещал, затрепетала бахрома абажура. Артур Головатый похож на модель из журнала мод, настолько все в нем прекрасно и упорядоченно: аккуратная прическа, белоснежная рубашка, темно-зеленый замшевый пиджак, небрежно брошенный на спинку кресла, красивые руки… Массивный золотой браслет и черненого серебра перстень с сердоликом на безымянном пальце правой руки говорят о маленькой слабости к украшательству себя, весьма простительной, впрочем. Выражение иронической благожелательности на приятном лице добавляет шарма и под стать всему остальному. Всем этим Артур выгодно отличается от вечно расхристанного Димы Щуки. Злые языки сплетничают, что Артур торгует антиквариатом не совсем… как бы это покрасивее выразиться… Добытым не совсем честным путем, одним словом, вроде даже прибывающим из других городов, и его «Старая лампа» типа перевалочный антикварный хаб, не упоминая уже о черных археологах. Но чего только люди не выдумают! Художник ничего такого за Артуром не замечал, хотя знакомы они были с детства. Когда-то дружили, теперь стали еще и деловыми партнерами. Артур пристраивает Димины картины, тот, в свою очередь, ищет всякий хлам на барахолках, блошиных рынках, а также в частном секторе и приносит другу. — Димыч, привет! — Артур отложил айфон. — Что нового? — Умерла Домбровская, Елена Станиславовна. Помнишь, я рассказывал? — Бабка, которой сто лет? — Какие сто? Ей было всего девяносто три. — Ну и?… — Опоздал малость, все увезла правнучка. — Кто такая? — Зовут Элеонора Бычкова. Сосед Домбровской говорит: вся в прабабку, с норовом. Загляну на днях, на хрен ей столько барахла. Адрес я взял. Деньги всем нужны. Артур наморщил лоб: — А что там есть, напомни! — Ну что… Пара ламп, стекло и бронза, ар нуво, классика… — начал перечислять Дима. — Кое-какая бронза… «Природа» Барриа, нубийская танцовщица Чипаруса, женщина с пуделем. Еще фарфор Даултон, шесть женских фигурок, начало прошлого века. Китайские вазы и всякие будды, фаянс. Один слоновой кости вроде. Еще музыкальная шкатулка с балериной и шахматы, слоновая кость, лет сто. Целая библиотека, в хорошем состоянии. Подшивки «Вестника знания» лет за десять, немецкие авторы от Брокгауза и Ефрона, их же Шекспир и четыре тома «Вселенной и человечества» с медными пластинами. Несколько картин, туфта, но старые. И всякое-разное, мелочовка: бижу, семейные альбомы, столовое серебро, посуда, подсвечники. Коллекция шляп и кружев, вид нетоварный. Обувь прошлого века, сам понимаешь… — Дима хихикнул. — Елена Станиславовна ничего не выбрасывала, во всяком случае, дальше сарая. Правнучка самый смак вывезла, а остальное хапнули соседи. Кстати, тебе резной буфет не нужен? Могу поспособствовать. Тонна весу, с фруктами и листьями, вставки цветного стекла. Правда, нужна реставрация. — Пока не надо. Когда к наследнице? Где она живет, кстати? — Можно завтра. Хочешь, вместе? Живет в центре, дом с арками, окно как раз над аркой. Около филармонии. — Ого, в самом центре! Дорогой район. Она кто? — Хрен ее знает. Квартира Елены Станиславовны, муж был большой шишкой, а когда вышел на пенсию, они переехали в дом ее родителей. Квартиру оставили детям, те своим, а от них уже перепало этой самой Элеоноре. Пойдешь? — Давай пока сам, Димыч, а потом посмотрим. Кофе будешь? — Буду! — обрадовался Дима. — А пожрать? — Сухарики. Давай, вари, на меня тоже. Мне тут надо перекинуться кое с кем… — Артур потянулся за телефоном; Дима кивнул и занялся кофе. — Кстати, твоего испанца с воротником хотят купить, — позже сказал Артур, отпивая кофе. — Дают неплохую цену. Не надумал?