Встав с кровати, она с вытянутыми руками уверенно дошла, везя ногами по полу, до дверного косяка, который всегда появлялся на пути раньше, чем она ожидала. На площадке постоянно горел свет на случай, если Дакота встанет ночью. Она толкнула дверь детской спальни и с минуту стояла, привыкая к темноте. Из-за дождя ничего не было слышно. Тиффани ожидала услышать ровные звуки дыхания дочери. Она на цыпочках прошла вперед мимо забитого книгами стеллажа и остановилась у кровати, глядя на Дакоту сверху вниз и пытаясь различить контуры ее тела. Оказывается, Дакота лежала на спине, совсем как отец, хотя обычно она спала на боку. В тот момент, когда она заметила мерцание устремленных на нее глаз, послышался совершенно ясный, не сонный голос Дакоты: – Мама, что случилось? Тиффани вздрогнула, охнула и прижала руку к груди: – Я думала, ты спишь. Как же ты меня напугала! – Я не сплю. – Не можешь заснуть? Почему лежишь без сна? Что случилось? – Ничего. Просто не сплю. – Тебя что-то тревожит? Подвинься. Дакота подвинулась, и Тиффани залезла к ней в постель, сразу ощутив долгожданный покой. – Расстроилась из-за Гарри? – спросила Тиффани. На известие о смерти Гарри Дакота отреагировала столь же пассивно, как теперь реагировала на все. – Да не особенно, – безразлично произнесла Дакота. – Не так чтобы очень. – Понятно. Мы плохо его знали, и он не был… – Особо симпатичным, – закончила Дакота. – Да, верно. Но есть что-то другое? То, о чем ты думаешь? – Я ни о чем не думаю. Совершенно ни о чем. – Дакота говорила очень уверенно, и она никогда не лгала. – Ты не волнуешься из-за того, что завтра мы идем в «Сейнт-Анастейша»? – спросила Тиффани. – Нет. – Наверное, будет интересно, – небрежно произнесла Тиффани. Она чувствовала, что погружается в сон. Может быть, ничего и нет. Препубертатный возраст. Гормоны. Подрастает. – Полежать мне с тобой, пока не уснешь? – спросила Тиффани. – Как хочешь, – холодно ответила Дакота. * * * Мама крепко спала рядом с Дакотой. Она не храпела, но каждый раз при выдохе издавала носом протяжный тонкий свист. Длинные пряди маминых волос задевали лицо Дакоты и щекотали ей нос. Одной своей ногой Тиффани придавила ногу Дакоты. Сдерживая дыхание, Дакота осторожно высвободила ногу. Откинув одеяло, она встала на колени и, как Человек-паук, распласталась по стене спальни, а затем проскользнула вдоль стены до конца кровати. Это была маскировка. Она спасалась от захватчика. Да! Получилось! Она на цыпочках прошла по спальне, избегая фугасов в ковре. Какая чепуха! Выбрось из головы эти глупые детские мысли, Дакота, когда в наше время происходят настоящие войны, и реальные беженцы пересекают океан в крошечных лодках, и реальные люди подрываются на минах. А ты не хотела бы наступить на мину? Она уселась на свой диванчик у окна, поджав ноги к груди, и попыталась проникнуться благодарностью к своему диванчику, но ничего не почувствовала. Вместо этого в голове у нее возник ужасно грубый стих: «Мой диванчик у окна мне не нужен ни хрена». Дакота лишь недавно осознала, что мозг – ее личное пространство, куда допущена только она одна. Вчера она посмотрела на учительницу и выкрикнула в голове бранное слово. Ничего не произошло. Никто не узнал, что она сделала. И никогда не узнает. Возможно, другие дети поняли это года в три, но для Дакоты это было откровением. Думая об этом, она представляла себя в круглой комнате – круглой, потому что голова у нее круглая, с двумя маленькими круглыми окошками, то есть глазами, и люди пытаются заглянуть внутрь, понять ее, глядя ей в глаза, но ничего не могут разглядеть. Вот как! Она там, в своей круглой комнате, сама по себе. Она может сказать маме: «Мне нравится мой диванчик у окна» – и если она скажет это без излишнего энтузиазма, чтобы мама ничего не заподозрила, то мама поверит и никогда не узнает правду. Так что, если Дакота сможет это сделать, если в голове у нее появятся злые, грубые мысли вроде: «Мой диванчик у окна мне не нужен ни хрена», тогда, возможно, и у взрослых возникнут шокирующие, грубые мысли, что, наверное, гораздо хуже, потому что им разрешается смотреть взрослые фильмы. К примеру, мама может сказать: «Доброй ночи, Дакота, я люблю тебя, Дакота», но внутри круглой комнаты ее мозга реальное «я» думает: «Не могу поверить, что ты моя дочь, Дакота. Не могу поверить, что моя дочь способна сделать такое». Вероятно, ее мать думала, что причина, по которой Дакота стала таким разочарованием, в том, что она «росла с деньгами». Хотя, как это ни странно, у нее фактически не было денег, исключая банковский счет на день рождения, средства с которого она не имела права снимать. Мать Дакоты не «росла с деньгами», как и ее отец, но он не комплексовал на этот счет, просто любил тратить деньги. Когда Тиффани была в возрасте Дакоты, она попала на вечеринку к богатой подружке и влюбилась в ее дом. Дом был как замок, говорила она. Она до сих пор могла описывать утомительные подробности интерьера этого дома. Ей особенно понравились диванчики у окон. Она помешалась на этих диванчиках. Они были верхом роскоши. Многие годы мама Дакоты мечтала о двухэтажном доме с мраморными ванными комнатами, эркерами и диванчиками у окон. То была специфически архитектурная мечта. Она даже делала эскизы. Так что, когда они с отцом обсуждали дом со строителями, то сказали: «Диванчики у окон, пожалуйста. Чем больше, тем лучше». Забавно, что однажды Дакота сказала что-то тетушке Луизе, одной из старших сестер мамы, насчет того, что они росли в «бедной» семье, а тетя в ответ рассмеялась: «Мы не росли бедными, просто мы не были богатыми. У нас были праздники, были игрушки, мы прекрасно жили. Только твоя мама считала, что ее место не в этих пригородах, где обитают люди низшего сословия». Потом она рассказала об этом другим теткам, которые стали дразнить маму, но мама не обращала на это внимания, просто смеялась и говорила: «Да ради бога!», как будто она американка на телешоу. Как бы то ни было, Дакота все еще пыталась полюбить и оценить свои диванчики у окон, но у нее не очень получалось. Штора была задернута, и Дакота не хотела отодвигать ее, боясь разбудить маму, так что она натянула штору себе на голову. На улице шел дождь, и она почти ничего не видела. Дом Гарри казался размытым призрачным силуэтом. Она подумала, что там бродит призрак Гарри, сердито ворча, пиная разные предметы и то и дело с отвращением отплевываясь. Люди, люди, почему вы так долго не могли найти мое тело? Вы дураки, что ли? Она не радовалась его смерти, но и не печалилась. Не чувствовала ничего. Гарри не вызывал у нее никаких эмоций. Сказав маме, что ни о чем не думает, она говорила правду. Она хотела, чтобы ее мозг был как чистый лист бумаги. Единственное, что можно было занести на этот чистый лист, – школьные дела. Ничего больше. Ни грустные мысли, ни счастливые мысли, ни пугающие мысли. Хорошо, что она поступает в новую школу. У них хороший «академический статус». Она надеялась, что в школе ее мозг напичкают большим объемом фактов и там не останется места для мыслей о том, что она совершила. До этого она тревожилась о том, как поступит в новую школу, но теперь это не имело значения. Вспоминать свои прежние волнения по поводу новых друзей было все равно что вспоминать что-то из раннего детства, хотя барбекю состоялось в конце первого семестра. Родители все еще любят ее, она в этом не сомневалась. Возможно, в душе они уже не очень сердятся. Она вспомнила, как на следующий день после барбекю папа, стоя на заднем дворе, размахивал тем большим железным прутом, как бейсбольной битой. У него было багровое лицо, и это вселяло ужас. Потом он, не говоря ни слова, вошел в дом и встал под душ, а ее отец любит поболтать. Чтобы отец перестал говорить, должно было произойти нечто серьезное. Но после этого мама и папа постепенно пришли в себя. Они слишком сильно любили ее и не могли не простить. Они знали, что она осознает всю чудовищность совершенного ею. Наказания быть не могло – настолько велика была провинность. Не какие-то детские шалости типа: «Никакого телевизора, пока не уберешься в комнате». По сути дела, Дакоту почти не наказывали. Другие дети каждый день совершали множество мелких проступков. Дакота долго накапливала их и совершила одну огромную провинность. Она сама должна была наказать себя. Она размышляла о том, не вскрыть ли себе вены. Она читала об этом в книге для юношества, про которую библиотекарша сказала, что она ей не по возрасту, но Дакота уговорила маму купить ей такую. Мама покупала ей любые книги, какие она просила. Подростки делали это. Это называлось «нанесение себе телесных повреждений». Она подумала, что попробует нанести себе телесные повреждения, хотя по-настоящему не терпела вида крови. Однажды, когда родители были заняты своими компьютерами, она пошла в ванную комнату, отыскала лезвие бритвы и долго сидела на краю ванны, набираясь смелости надавить ею на кожу, но не смогла этого сделать. Она была чересчур слабой, трусливой. Вместо этого она со всей силы ударила себя по бедрам сжатыми кулаками. Позже появились синяки, так что получилось. Но потом она придумала себе наказание получше – то, что ранило сильней, чем вскрытие вен. Нечто действующее на нее каждый день, а никто даже не замечал никакой разницы. От этого ее чувство вины ослабевало, но в то же время она ощущала себя такой безутешной. «Безутешная» было самым красивым словом для ее ощущений. Иногда она снова и снова повторяла его про себя, как песню: безутешная, безутешная, безутешная. На миг она представила себе, что Гарри был безутешным, а потому так злился на всех. Она вспомнила, как в тот вечер сидела с книгой на диванчике у окна. Подняв глаза, она увидела свет в комнате второго этажа дома Гарри и задумалась: что там делает Гарри, что он вообще делает со всеми комнатами своего дома, если живет там один? Теперь Гарри умер, и Дакота ничего не чувствовала на этот счет, совершенно ничего. Глава 20 День барбекю – Вот они идут! – прокричала Тиффани Виду, бывшему на кухне. Сама она стояла у входной двери, наблюдая, как по подъездной дорожке идет Дакота, держа за руки дочек Клементины, одетых в розовые пачки. В какой-то момент младшая девочка споткнулась и упала как бы в замедленном движении, как бывает у маленьких детей, и Дакота попыталась понести ее. Малышка ростом была вдвое ниже Дакоты, и ее ножки волочились по земле, а Дакота наклонилась на один бок, шатаясь под тяжестью. – Дакота такая чудесная старшая сестра! – сказала Тиффани Виду, который подошел к входной двери в полосатом фартуке. От него сильно пахло чесноком и лимоном, поскольку он мариновал креветки. – Даже не думай об этом, – ответил Вид. Пятнадцать лет назад, когда он сделал ей предложение и Тиффани очень понравилось обручальное кольцо (кольцо для Тиффани от «Тиффани», разумеется), Вид сказал: «Прежде чем ты наденешь его, нам надо поговорить о детях, ладно?» Имея трех своенравных дочерей-подростков, Вид не хотел больше детей, но Тиффани была молодой женщиной, и она, конечно, захочет детей, это было естественно, и он это понимал. Поэтому Вид предложил компромисс: всего один ребенок. Установка на одного ребенка. Как в Китае. Больше он вынести не смог бы. Его сердце и банковский счет не справились бы с этим. Он сказал, что понимает: одного ребенка мало, но обсуждать он это не станет. Принимай это или уходи, и, между прочим, «если ты уйдешь, кольцо оставь себе, и я всегда буду любить тебя». Тиффани согласилась на эту сделку. Тогда дети меньше всего волновали ее, и ей совсем не нравились следы от растяжек.