– Знаешь, я так рада, что Эрика по-прежнему посещает этого замечательного психолога! – Глаза Пэм зажглись от этой отрадной мысли. Ей нравилось все относящееся к психическому здоровью. – Это значит, она вооружена всеми средствами, которые помогут ей общаться с матерью. – Возможно, она вовсе не говорит с психологом о накопительстве. Возможно, она говорит о своем бесплодии. – Бесплодии? – Пэм резко поставила на стол чашку. – О чем ты? Значит, Эрика не доверилась также и Пэм, после всех этих лет. Что бы это значило? – Но они с Оливером не хотят детей! Эрика всегда открыто говорила о том, что не хочет детей! – Она хочет, чтобы я дала ей свои яйцеклетки, – без выражения произнесла Клементина. Она все тянула и не говорила матери о просьбе Эрики, не желая, чтобы искренние высказывания Пэм еще больше усложнили ее и без того сложные чувства, но сейчас она осознала свое детское желание: пусть мать до конца поймет, каково это – быть подругой Эрики. Подумай, о чем ты просила, мама. Даже по прошествии всех этих лет посмотри, какая я добрая, я по-прежнему такая добрая. Хотя кого она дурачит? Стать донором яйцеклеток – акт чистой филантропии, ради которого ее мать пошла бы на все. Клементина как-то говорила отцу, что если она попадет когда-нибудь в автомобильную аварию, то пусть он тщательно проверит факт ее смерти, прежде чем мать примется с энтузиазмом раздавать органы Клементины. – Стать донором яйцеклеток? – переспросила Пэм, слегка тряхнув головой. – И как ты к этому относишься? Когда она попросила тебя? – В день барбекю. Перед тем как идти к соседям. Клементина вспомнила, как Эрика с Оливером сидели, напряженно выпрямившись, на своем белом кожаном диване (только бездетная пара могла купить белый кожаный диван). У них обоих такие аккуратные маленькие головы. У Оливера такие чистые очки. Оба казались такими трогательными в своей серьезности. А потом мгновенное чувство отвращения в ответ на гинекологическое слово «яйцеклетки» и необъяснимое ощущение насилия, словно Эрика собиралась протянуть руку и отщипнуть кусочек от Клементины – от какой-то сокровенной части, которую она никогда не получит назад. И сразу же вслед за этим давний знакомый стыд, потому что настоящий друг не раздумывает. Она полагала, что никогда уже не испытает этого ужасного стыда, потому что у Эрики все хорошо и ей не нужно просить больше, чем может дать Клементина. – О господи! – воскликнула Пэм. – И что ты ей ответила? – В тот момент – ничего. С тех пор мы об этом не говорили. Думаю, Эрика надеется, что я вскоре заговорю об этом, и, пожалуй, я это сделаю, просто выбираю нужный момент. Или тяну время. Может быть, просто тяну время. Она чувствовала, как в ней что-то поднимается. Восходящая гамма ярости. Мелодия из детства. Она взглянула на знакомое лицо матери – седая челка, резкой прямой линией пролегшая над выпуклыми карими глазами, крупный решительный нос, большие уши – для слушания, не для серег. Ее мать была вся энергия и определенность. Ни на миг ее не смутит паук, нехватка места для парковки или моральная дилемма. – Этой девочке нужен друг, – сказала она Клементине, когда впервые увидела Эрику на школьной игровой площадке. Непохожий на других ребенок. Несимпатичная девочка, которая, скрестив ноги, сидела на асфальте и играла с пожухлыми листьями и муравьями. Девочка с засаленными светлыми волосами, прилипшими к голове, нездоровой бледной кожей и расчесанными болячками на руках. Укусы блох, как узнала Клементина много лет спустя. Клементина посмотрела на девочку, потом на мать и почувствовала, как в горле у нее комом застряло слово «нет». Но ты не сказала «нет» Пэм, особенно когда мать произнесла это тем особым голосом. Так что Клементина подошла к Эрике и села напротив со словами: «Что ты делаешь?» Потом бросила взгляд на мать, ища одобрения, потому что Клементина проявила доброту, а доброта – самая важная вещь, правда, Клементина не чувствовала себя доброй. Она притворялась. Ей не хотелось иметь ничего общего с этой неопрятной девочкой. Ее эгоизм был отталкивающим секретом, который приходилось любой ценой скрывать, потому что Клементина имела преимущества. В плане понимания этого Пэм опережала свое время. Клементина научилась стесняться своей принадлежности к среднему классу белых задолго до того, как это стало модным. Ее мать была социальным работником и, в отличие от своих измученных, хмурых сослуживцев, никогда не утрачивала энтузиазма. Работая на полставки, она растила троих детей и имела собственное определенное представление о том, что происходит в мире. Семья Клементины не была особенно зажиточной, но на фоне того, что делала Пэм, привилегии оценивались по другой шкале. Жизнь – это лотерея, и Клементина с малых лет понимала, что, очевидно, выиграла в ней. – Что ты собираешься сказать Эрике? – спросила Пэм. – Разве у меня есть выбор? – Конечно у тебя есть выбор. Это будет твой биологический ребенок. Очень большая просьба. Ты не должна… – Мама, – сказала Клементина, – подумай об этом. В кои-то веки она выразилась определенно. Мать не присутствовала на том барбекю. И в ее памяти не отпечатались навсегда те жуткие образы. Она наблюдала за матерью, которая, обдумав все, пришла к тому же выводу. – Я понимаю, что ты имеешь в виду, – смущенно произнесла она. – Я собираюсь это сделать, – быстро проговорила Клементина, не давая матери возразить. – Собираюсь сказать «да». Придется сказать «да». Глава 19 – С тобой все в порядке? – спросил Вид, лежа рядом с Тиффани в их темной спальне под непрекращающийся саундтрек дождя. – Не слишком расстраиваешься из-за нашего друга Гарри? Благодаря красным бархатным, полностью затемняющим шторам Тиффани ничего не видела, кроме черноты. Обычно эта чернота воспринималась ею как роскошь дорогого гостиничного номера, но сегодня она душила ее. Как смерть. В последние дни она слишком много думала о смерти. Хотя она и не могла толком рассмотреть Вида в их кровати кинг-сайз, она знала, что он лежит на спине, заложив руки за голову, как загорающий на пляже. Он мог проспать всю ночь в таком положении. Даже после всех этих лет Тиффани посмеивалась над ним. Какой небрежный, самонадеянный, аристократический подход ко сну. Очень похоже на Вида. – Он ведь не был нашим другом, – сказала Тиффани. – Суть в этом. Был нашим соседом, но не был другом. – Знаешь, он и не хотел стать нашим другом, – напомнил ей Вид. И то правда. Если бы Гарри стремился завоевать их дружбу, это не составило бы труда. Вид был готов подружиться с любым, кого встречал в повседневной жизни: баристой и барристером, автомехаником и виолончелисткой. В особенности с виолончелисткой. Будь Гарри другим человеком, они постоянно приглашали бы его к себе и гораздо раньше заметили бы его отсутствие. Но успели бы они спасти ему жизнь? Сегодня Оливеру и Тиффани сказали в полиции, что, вероятнее всего, Гарри упал с лестницы или же с ним случился удар или сердечный приступ и он в результате упал. Будет проведено дознание по делу насильственной смерти. Этого требует формальность. Полиция занимается расследованием – ставит галочки. – Вероятно, он умер мгновенно, – сказал полицейский Тиффани, но откуда он мог знать? У него не было результатов медицинской экспертизы. Он говорил это, только чтобы успокоить ее. Так или иначе, посмотрим на вещи трезво. Будь они даже друзьями Гарри, они не были бы постоянно рядом с ним. Вероятно, он все равно умер бы, но все произошло бы по-другому. Он пролежал мертвым не одну неделю, прежде чем они вспомнили о нем. При мысли о тошнотворно сладковатом запахе ее замутило. Раньше от запаха ее никогда не рвало. Что ж, до этого она не знала запаха смерти. Оливер был бухгалтером. Возможно, он тоже до этого не знал запаха смерти, но, пока ее рвало в цветочный горшок Гарри (Гарри пришел бы в ярость!), побледневший Оливер спокойно дозвонился до нужных мест, потрепал ее по плечу и предложил ей чистую, аккуратно сложенную белую салфетку. «Неиспользованная», – заверил он. Оливер – человек, которого надо приглашать в сложных ситуациях. Человек с салфетками и совестью. Этот парень – герой, хотя и чудик. – Оливер – герой, – вслух произнесла она, хотя и знала, что, вероятно, Вид не хочет больше слушать о нелепом героизме Оливера. – Он хороший парень, – терпеливо произнес Вид и зевнул. – Надо их пригласить. Он сказал это автоматически и теперь наверняка лежит, вспоминая о последнем разе, когда их приглашали. – О-о, я знаю! Давай пригласим их на барбекю, – предложила Тиффани. – Отличная мысль! Постой, ведь у них есть какие-то очень милые друзья! Кажется, есть одна женщина – виолончелистка? – Это не смешно, – откликнулся Вид очень печальным голосом. – Нисколько не смешно. – Прости. Дурацкая шутка. – На кофе? – с той же печалью в голосе произнес Вид. – Можем пригласить Эрику и Оливера на кофе, а? – Спи. – Да, босс, – согласился Вид, и через несколько секунд она услышала его ровное дыхание. Он моментально засыпал, даже в те дни, когда бывал расстроен или рассержен. Ничто не могло нарушить сон или аппетит этого мужчины. – Проснись, – прошептала она. Но если бы она его разбудила, он продолжал бы болтать о проекте водного центра до пяти утра. Один из его мальчиков заболел, и он беспокоился, что предложил более низкую цену. Мужу надо было выспаться. Она повернулась на свою сторону кровати и попыталась спокойно разобраться со всеми мыслями, будоражившими голову. Номер один. Сегодняшнее обнаружение тела Гарри. Не очень-то приятно, но с этим придется примириться. Возможно, для Гарри пришло время умереть. Он был похож на человека, которому жизнь в тягость. Давай дальше. Номер два. Дакота. Все вокруг – Вид, учительница Дакоты, сестры Тиффани – говорили, что у девочки все хорошо. Все это в голове у Тиффани. Может быть. Она продолжит наблюдение. Номер три. Завтрашняя информационная встреча в новой школе Дакоты. Негодование (не посылайте мне имейл с напоминанием, что ПРИСУТСТВИЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО, как вы смеете писать мне заглавными буквами?), вызванное, вероятно, подсознательным чувством неполноценности в отношении снобистской школы и других родителей. Возьми себя в руки. Это касается не тебя, а Дакоты. Номер четыре, пожалуй перевешивающий все остальное. Чувство вины и ужаса по поводу случившегося на барбекю. Как воспоминание о ночном кошмаре, которое никак не выкинуть из головы. Ну да, Тиффани, все это весьма огорчительно. Мы вновь и вновь возвращаемся к этому, ничего не добиваясь. Просто перестань об этом думать, ты не в силах изменить то, что совершила, или то, чего не совершала, что должна была и чего не должна была делать. Проблема в том, что каждый пункт ее списка был таким расплывчатым. Не поддающимся точному определению. Она припомнила те дни, когда ее тревоги были связаны с деньгами и можно было рассчитать решения. Чтобы успокоиться и отвлечься, она сделала в уме приблизительную оценку текущего чистого дохода: недвижимое имущество, акции, пенсионные накопления, семейный кредит, срочные вклады, текущий счет. Такие расчеты всегда успокаивали ее. Она словно представляла себе стены неприступной крепости. Она в безопасности. Не важно, что случится. Если распадется ее брак (ее брак не распадется), если рухнет фондовая биржа или рынок недвижимости, если Вид умрет, или она умрет, или кто-нибудь из них заболеет редкой болезнью, требующей бесконечных расходов на лекарства, семья будет в безопасности. Она сама воздвигла эту крепость, с помощью Вида разумеется, но в основном это была ее заслуга, и она гордилась этим. Так что засыпай под защитой финансовой крепости, которую ты воздвигла с нарушением закона, но все же она по-прежнему стоит. Тиффани закрыла глаза, но тотчас же открыла их вновь. Она очень устала, но уснуть не могла. Таращила глаза, как после кокаина. Так вот она, бессонница. Тиффани привыкла считать, что это не про нее. Неожиданно ей захотелось пойти взглянуть на Дакоту. Такого с ней обычно не случалось. Она не была из тех матерей, которые входят в детскую и проверяют, дышит ли ребенок. Несколько раз она ловила на этом Вида. Ему бывало немного стыдно. Вот тебе и крутой папаша четырех детей.