– Ну что за художник в костюме с галстуком! – поспешила закрепить успех Вера. – Так чиновники одеваются, а не люди творческих профессий у себя в мастерской. Даже президент теперь часто ходит на встречи без галстука – ты сам видел по телевизору. Кстати, ключи от мастерской лежат на своем месте, возле зеркала. – Я прекрасно помню, где ключи! – обиделся Борис Георгиевич, который вечно искал их по всей квартире, если дочери не было дома. – А ты скоро придешь? – К двум. Или к трем, надо еще в магазин заехать. Все, папа, у меня урок! – заторопилась Вера. – Напои их чаем, только не из пакетиков, а с нормальной заваркой, тетя Лина знает, где что. – Тетя Лина знает… – проворчал Борис Георгиевич, кладя трубку на рычаг. – Будто я сам, без тети Лины, не могу. Запросто… На самом деле он плохо ориентировался в кухне. Да и что ему там делать, если Вера давно запретила отцу пользоваться газовой плитой после того, как он сжег пару кастрюль, забыв их на огне. На обед она оставляла ему суп в термосе и хлеб, этого вполне хватало до вечера. А уж вскипятить воду в электрическом чайнике, который выключается сам, и бросить в стакан бумажный пакетик отец в состоянии. Вера вечно преувеличивает его возраст и немощь. Хотя, конечно, годы дают о себе знать, и восемьдесят семь – не шутка. Но и изображать из себя немощного старика он никому не позволит! У него даже поклонницы еще есть! Так что насчет ковбойской рубашки и джинсов дочь права. Успокоившись и продолжая напевать привязавшийся мотивчик, Борис Георгиевич убрал галстук на место и принялся искать джинсы. Дом, где жили Вера и Борис Георгиевич, был самой обыкновенной на вид пятиэтажкой, окна выходили на проспект Ленина. Весь первый этаж когда-то занимал гастроном «Центральный», и сюда приезжали со всего города, чтобы купить колбасы или зефира, которые здесь «выбрасывали» чаще, чем в захолустных магазинах городских окраин. Теперь магазин умещался на площади своего бывшего кафетерия. «Центральный», как «Титаник», почти сразу утонул в бурном море рыночных перемен. На плаву остались не гиганты, а расторопные маленькие суденышки: в бывшем колбасном отделе располагался обувной, в кондитерском – магазин сотовых телефонов, а в овощном и бакалейном разместился ресторан быстрого питания. В общем, обитателям дома вряд ли можно было позавидовать: с одной стороны под окнами гремел трамвай и вечно стояли в пробке машины, со двора неустанно сновали грузовички, подвозившие коробки с товаром. Те, кто мог, давно уехали из старого дома в места более комфортные для проживания, но Вера и Борис Георгиевич были привязаны к своей квартире. Здесь прошла целая жизнь, сюда Верочку принесли из роддома, а главное, на последнем, пятом этаже были оборудованы мастерские – просторные, с окнами от пола до потолка. При советской власти подобные мастерские полагались лишь членам Союза художников, да и то далеко не всем, а самым избранным. Получить в свое распоряжение квартиру в этом доме и мастерскую на пятом этаже для любого художника было равносильно прижизненному признанию классиком. Поэтому от квартиры с мастерской никто при жизни и не отказывался. В собственность мастерские оформлять не разрешали, за аренду в последние годы приходилось платить деньги, и не малые. К тому же теперь Борис Георгиевич едва поднимался на свой четвертый этаж и все реже выбирался на улицу. Но в семье и речи не заходило о том, чтобы переехать или просто отказаться от мастерской. Да Вера и понимала, что папа чувствует в себе силы жить, пока у него есть возможность каждый день уходить к себе в мастерскую, рисовать этюды, наброски, просто приводить в порядок старые холсты. Вот и сейчас, нарядившись в брюки и ковбойку, Борис Георгиевич решил перебраться в мастерскую, чтобы хоть чем-то занять себя до прихода гостей. Он почему-то волновался, даже руки немного дрожали. Признаться, давненько никто не обращался к нему с заказами. Да и вообще не вспоминал о том, что есть такой художник Борис Максимов, заслуженный, между прочим, художник России, и в свое время у него отбоя не было от почитателей таланта. Устраивались выставки – и персональные, и международные. Столько лет прошло, а люди, оказывается, помнят! – Лина, а твой брат поверит… в нашу легенду? – подбирая слова, осведомилась Милица Андреевна, когда дамы подошли к подъезду. – И не сомневайся! – заверила ее Лина Георгиевна. – Боречка верит вообще всему на свете. Особенно в последние годы. Я же тебе рассказывала, как он в карты играл – смех, да и только! Но иногда случаются ужасные вещи. Я тебе не рассказывала, что их с Верой ограбили пару лет назад? Представь, пришли двое молодых людей, заявили, что Борису, как инвалиду войны, полагается пятидесятипроцентная скидка на оплату домофона. Он их впустил, они попросили принести паспорт и заполнить заявление. Один диктовал, а второй… Пока Боря писал, этот негодяй прошел в комнату и собрал все драгоценности и деньги. А за домофон они и так платят половину от пятидесяти восьми рублей в месяц. Только Борис мог поверить в историю со скидкой. – И не нашли? – ахнула Милица Андреевна. – Надо было мне позвонить, у меня знакомые есть. Хотя теперь, конечно… – Не нашли, – вздохнула Лина Георгиевна. – Лучше бы они тогда и эту брошь проклятую забрали! Нет, ее-то как раз оставили. Она была приколота к платью, которое висело в шкафу. Чистая случайность. И китель Борин с орденами там висел. Пропажу вещей они с Верой пережили, а вот если бы украли ордена – я не знаю, что стало бы с Борей. – Господи, – вздохнула Милица Андреевна. – Какие люди живут на свете! Ничего святого! И мы вот тоже… обманывать собрались. – Так мы ради хорошего дела! – горячо возразила Лина Георгиевна. – И потом, не могу же я ему вот так прямо сказать, что ты… ну… как бы из милиции. То есть расследуешь. Да и Верочка не велела ему сообщать. * * * И ее собеседнице не оставалось ничего иного, как согласиться. – Проходите, Милица Андреевна! – пригласила Лина Георгиевна, открывая дверь своим ключом и предусмотрительно переходя на «вы». – Боря! Борис! Мы пришли! Не слышит… Наверное, опять в мастерской, сейчас я к нему постучусь, чтоб выходил. Мы стараемся его не беспокоить, когда он работает. Но он нас наверняка заждался. А ты… вы проходите, проходите, гостиная направо. Вот тапочки. – Давай на «ты», – прошептала Милица Андреевна. – А то я собьюсь. Она послушно надела предложенные тапочки, прошла по коридору и нерешительно остановилась на пороге. Честно говоря, она не ожидала, что обстановка дома, где живет известный, пусть даже в прошлом, художник и куда она попала в связи с пропажей драгоценной броши, окажется столь… узнаваемой. Почти такой же, как и у самой Милицы. Стоявшие в углу диван и кресла были изрядно потертыми, как и их ровесники – одинаковые пледы, призванные поберечь обивку. Ближе к окну стоял раздвижной обеденный стол в окружении четырех новых стульев с клетчатыми подушечками на сиденьях. Напротив красовалась полированная мебельная стенка. Когда Милица Андреевна была молодой, она тоже мечтала о такой, но их давали по записи ветеранам войны или профсоюзным активистам. В общем, ей стенки не досталось. Но с тех пор, как эти стенки вошли в моду, прошло уже лет тридцать, если не больше. На полу лежал видавший виды ковер, пианино тоже было стареньким, правда, на нем в отличие от стенки не было пыли. Милица Андреевна неодобрительно покачала головой. Похоже, до сих пор не знакомая ей Вера уборкой занималась нечасто и без особого энтузиазма. На потолке играла солнечными зайчиками чешская хрустальная люстра – уж ее-то Милица Андреевна тоже ухитрилась купить году, кажется, в семьдесят восьмом. Люстра верой и правдой служила Милице Андреевне до сих пор. Видимо, хозяева квартиры тоже не особенно заморачивались насчет интерьера: стоит мебель, не разваливается, и ладно. Кстати, здравая позиция – неожиданно развеселилась Милица, вдруг почувствовав себя как дома. Это впечатление усиливало и то, что все полочки, полки и прочие поверхности, включая часть стола, были заставлены книгами. Хозяева явно держали их не для красоты и часто брали в руки. Зато хрустальных ваз (еще один привет семидесятым) и прочих ценных безделушек не наблюдалось. Телевизор тоже отсутствовал, а на стенах висели картины в простых деревянных рамах. – Что ты на пороге стоишь? – воскликнула Лина Георгиевна, деликатно подталкивая гостью вперед. – Проходи, Борис сейчас придет. Руки от краски отмоет. Ох и не любит Вера прибираться! – Она покачала головой и провела пальцем по поверхности стола. – Я уж ей скажу! – Это работы Бориса Георгиевича? – поинтересовалась Милица Андреевна, подходя поближе и рассматривая картины. – А зачем нам чужие, если свой художник в доме есть? – улыбнулась Лина Георгиевна. – Это Верочка… ей тут лет восемнадцать. Это сам Борис. А это жена покойная, Муза Леонидовна. Она была гораздо младше Бори. Вообще-то, она была его ученицей. После войны Борис пришел работать в школу учителем рисования, а Муза тогда училась в десятом классе. Она окончила педучилище, вернулась в школу. Он только тогда и признался ей в любви. Они поженились, но детей долго не было, а потом родилась Вера. Поздний ребенок, все были счастливы. Кто же знал, что Муза уйдет так рано, оставит и Борю, и Верочку… Они уже пятнадцать лет живут вдвоем, Вера очень предана отцу. Она замечательная дочь, и они очень любят друг друга. Милица Андреевна смотрела на портрет молодой женщины с не очень красивым, но одухотворенным лицом, – Муза стояла около классной доски, на которой мелом, четким учительским почерком было написано: «1 сентября». Да, конечно, несправедливо. Если бы она была жива, жизнь дочери сложилась бы иначе, ей не пришлось бы посвятить себя уходу за стариком отцом, тяжело переживающим свое вдовство. А смеющаяся Верочка в простеньком белом платье и с венком из маков и васильков на голове была чудо как хороша! – Здравствуйте! Милица Андреевна обернулась: в дверях стояли Лина Георгиевна и пожилой мужчина. Да, именно так, потому что слово «старик» к Борису Георгиевичу не подходило: он был высок (сестра едва доставала ему до плеча), сухощав, спину держал прямо. Седые волосы, зачесанные со лба наверх, не спешили покинуть голову хозяина – впору иным молодым позавидовать. А не по-стариковски яркие синие глаза смотрели весело и как бы подзадоривали – ну что, не ожидала, голубушка? Думала, дед на ладан дышит? А он, извольте видеть, ковбой. Линялые, явно любимые джинсы и новенькая рубашка в крупную бело-синюю клетку свидетельствовали о том, что и дочь не считает папу стариком, которому полагается носить байковые рубашки в паре с пижамными штанами. – Милочка, это Борис, – соблюдая правила хорошего тона, представила брата Лина Георгиевна. – Боря, это Милица Андреевна. – Я ваша давняя поклонница. И всегда мечтала… Большое спасибо, что вы согласились нарисовать мой портрет, – слегка запинаясь, выдала домашнюю заготовку Милица Андреевна, но хозяин дома, легко склонившийся перед невысокой гостьей, чтобы поцеловать ей руку, никакой заминки, к счастью, не заметил. Милица Андреевна понадеялась, что хозяин не обратит внимания и на вдруг покрывший ее щеки румянец. Бог мой, что за странные глупости, она уже давно разучилась краснеть, как глупая девчонка. Почти так же давно, как ей не целовали рук, знакомясь, посторонние мужчины. Борис Георгиевич тоже был доволен произведенным на гостью впечатлением: он всегда искренне любил женское общество, предпочитая его мужскому, и, как и все талантливые творческие люди, был не чужд некоторого кокетства. А симпатичная гостья (нет, бери выше – поклонница!) была вполне подходящим объектом для кокетства, особенно учитывая разницу в возрасте. Умница Лина Георгиевна, охватив сцену цепким взглядом, вздохнула с облегчением: красавец брат произвел должное впечатление на ее подругу, да и она, похоже, тоже ему понравилась. Борис Георгиевич, пользуясь привилегией профессионала, принялся рассматривать лицо гостьи, чем привел ее в еще большее замешательство. – Так… Отлично! У вас очень красивый профиль. Вам никто не говорил об этом? Редкой формы нос, в наших краях народ все больше курносый… Пожалуй, не акварель, нет! Пастель. Да, именно пастель. И шляпа. Непременно шляпа! Не спорьте! – Я и не спорю, – растерянно кивнула Милица Андреевна, до сих пор не имевшая опыта ношения шляп и общения с представителями творческой интеллигенции. Если, конечно, не считать писателей, которые приходили в их библиотеку на встречи с юными читателями, но они всегда раздевались не в общем гардеробе, а в кабинете директора. – Пастель и шляпа. Я поняла. – Отлично! – возликовал Борис Георгиевич. – Лина! Там, в коридоре, на самом верху… ох, нет, лучше я сам, ты непременно упадешь! Пойдемте-пойдемте, там и примерим! Все трое вернулись в прихожую. Борис Георгиевич после недолгих, но бурных препирательств с сестрой взгромоздился на самодельную деревянную стремянку и принялся проводить изыскательские работы на антресолях. Для этого ему пришлось встать на цыпочки, и сестра, охнув, подскочила и решительно обхватила брата двумя руками за джинсы. Борис Георгиевич зашипел возмущенно, но сестра не отступилась. Пару минут спустя Борис Георгиевич с помощью Лины спустился, прижимая к груди три шляпы. Одна – фетровая, сиреневая, с лиловым шарфом, повязанным вокруг тульи, вторая – аккуратная соломенная с небольшими полями, третья – непонятного цвета, который Милица Андреевна на правах дилетанта определила как малиновый, с огромными, причудливо изогнутыми полями. – Ну-с, какая вам больше нравится? – стараясь переводить дыхание незаметно, спросил Борис Георгиевич, протягивая шляпы гостье. – Я не знаю… – растерялась та, опасливо покосившись на малиновую. – Честно говоря, я никогда не носила шляп. – И напрасно! – горячо возразил он. – Женщина без шляпки – это как… как… – Отчаявшись подобрать необидное для гостьи сравнение, он рукой изобразил в воздухе замысловатую кривую. – Шляпка создает образ, заставляет женщину по-другому смотреть, по-иному думать! Это вам не берет и не кепка! Меряйте, меряйте! Милица Андреевна, решив идти по пути наименьшего сопротивления, надела соломенную. Покосилась в сторону зеркала, уже начиная жалеть, что ввязалась в эту авантюру. Зеркала, шляпки, целование ручек… Стара она в эти игры играть! Хотя, впрочем… Если сдвинуть шляпку чуть набок, то и вправду вполне ничего. – Я вот эту, если можно, – робко сказала она, поглядев на Бориса Георгиевича. – Нет! – хором воскликнули брат и сестра. И недовольно посмотрели друг на друга. Милица Андреевна испуганно сдернула шляпу, как девочка, застуканная за ревизией маминого гардероба. Вот напасть! – Розовую! С полями! – категорично заявила Лина Георгиевна. – Сиреневую! – решил Борис Георгиевич. – Почему?! – возмутилась сестра, кажется, забыв и о Милице, и о цели ее визита. – Почему ты всегда говоришь мне назло? – Потому что цвет – кричащий! Поля закроют лицо! Это не ее стиль! Потому что это не розовый, а малиновый! Рисовать буду я, а не ты! Милица Андреевна, не желая продлевать назревавшую ссору, сунула подруге соломенную шляпку и быстро напялила сиреневую. В зеркало смотреть не стала – не до того. – Вот! – торжествующе закричал Борис Георгиевич, показывая пальцем на ее отражение в зеркале. – Именно так! И чуть набок. – Ну и замечательно, – неожиданно успокоилась Лина Георгиевна. – Вы работайте, а я пойду в кухню, чайку поставлю. Боря, вы в мастерской будете или в гостиной? – С какой стати в гостиной? – обиделся брат. – В мастерской, разумеется. А чай потом. Ты нам не мешай, пожалуйста. Если с нами пойдешь, то сиди тихо и не давай мне советов, ради бога! – Очень надо! – немедленно рассердилась сестра. Похоже, они привыкли по любому поводу устраивать блиц-ссоры без далеко идущих последствий. – Мешают ему, видите ли, мои советы! Я пойду картошку пожарю и салатик сделаю. Против нормального обеда ты возражать не станешь, я надеюсь? А то ты дочь совсем распустил, в праздник и то – все готовое, а у тебя – гастрит, между прочим. – Вот помру я точно не от гастрита, – развеселился Борис Георгиевич, выходя на лестничную площадку. – У меня множество других болезней, а от гастрита – рюмка водки, и порядок! – Сейчас, как же! Водки ему! – проворчала Лина Георгиевна и многозначительно посмотрела на Милицу – мол, давай, действуй. Художник и его натурщица отправились на пятый этаж, а Лина Георгиевна, дождавшись, пока за ними закроется дверь, удовлетворенно улыбнулась и показала своему отражению в зеркале большой палец. Пока все идет по плану. Борис ничего не заподозрил, а уж Милица сумеет выспросить все, что ее интересует. …Через час, когда обед был готов, она сняла фартук и отправилась наверх. Осторожно приоткрыла дверь мастерской. Борис сидел к ней спиной, Милица – боком, оба были увлечены беседой и не заметили ее. Поскольку дверь мастерской была единственной на площадке, Лина Георгиевна без зазрения совести принялась подслушивать: уж кто-кто, а она имеет полное право на информацию. – Вы знаете, он произвел на нас с сестрой очень хорошее впечатление. А какие у него красивые руки! Вы поверите, я просто залюбовался! Если бы я, к примеру, стал писать его портрет, то сделал бы акцент именно на руки – в них и характер, и судьба, – говорил Борис Георгиевич, переводя взгляд с Милицы Андреевны на лист бумаги и легкими, летящими движениями делая наброски. – Племянница моей знакомой вышла замуж в пятьдесят с лишним лет. За американца. И уехала в Вашингтон, – поддержала беседу Милица Андреевна, осторожно выглянув из-под сиреневой шляпы. Шарф, которым раньше была обвязана шляпа, теперь был наброшен ей на плечи, и композиция, надо признать, выглядела вполне симпатично. – Очень счастлива там. – Какой кошмар! – возмутился Борис Георгиевич, едва не уронив карандаш. – Должно же быть чувство патриотизма, в конце концов. Взяли моду, чуть что – в Америку! Я не переживу. Нет, нет и нет! – Да вы не волнуйтесь, может, у Веры с Вадимом просто общность интересов, воспоминания о юности. И ни о каких… отношениях и речи нет, – поспешила успокоить его Милица Андреевна. – Я не об этом, – отложив карандаш, задумчиво произнес Борис Георгиевич. – Вы понимаете, если бы Вера вышла замуж за Вадима, то я был бы счастлив. Они очень подходят друг другу. Как мы с моей супругой, несмотря на разницу в возрасте, стали родными людьми с самой первой встречи. И потом, я же понимаю, что Вера посвятила мне свою жизнь. Я не хотел этого, но так уж получилось. Я ей не враг. Но если она захочет уехать – я не переживу. Да что же это за сквозняк такой?! – Это я, – виновато улыбнулась Лина Георгиевна, протискиваясь в мастерскую. Открыть дверь пошире она отчего-то постеснялась. К работе Бориса Георгиевича в семье привыкли относиться трепетно. – Кушать готово. Пюре и котлеты, в салат только сметаны добавить или масла, кому как. Мила, ты как помидорный салат любишь? Боря со сметаной, а я – с маслом. – Масло! Сметана! Кетчуп! Лина! – возмутился Борис Георгиевич. – Мы работаем! – Так ведь уже больше часа, Боречка! У тебя поясница заболит, как в прошлый раз. – У меня?! Поясница?! – взвился Борис Георгиевич. – Да ничего подобного! – И Милочка устала с непривычки, – с нажимом проговорила Лина и подмигнула подруге. – Я… наверное… Ну да, можно сделать перерыв, – пробормотала Милица Андреевна, недовольная тем, что их прервали.