– Сейчас, – подтвердил Хорнкаст. Верховный глашатай дал сигнал, тут же появились слуги и принялись убирать остатки трапезы, и уже через несколько минут Хиссун уже сидел бок о бок с Хорнкастом в маленькой курносой летающей лодке и ехал по узкому туннелю, спускаясь еще ниже. Потом машину пришлось покинуть и еще немного пройти пешком по коридору, где перед ними через каждые пятьдесят шагов распахивались, чтобы вновь плотно закрыться за спиной, тяжелые бронзовые двери. Хорнкаст открывал их, прикладывая ладонь к ничем не выделяющемуся участку каждой двери, и в конце концов, повинуясь его прикосновению, открылась последняя дверь, украшенная инкрустированным золотым символом Лабиринта, и они оказались в тронном зале верховного правителя. Сердце Хиссуна со страшной силой колотилось в груди. Понтифик! Старый безумец Тиверас! Чуть ли не всю свою жизнь он сомневался, что этот человек вообще существует. Как дитя Лабиринта он всегда воспринимал понтифика неким сверхъестественным существом, прячущимся от всех здесь, в глубине, отшельником, тайно повелевающим миром, и даже сейчас, когда Хиссун свел короткое знакомство с принцами, герцогами, ближайшим окружением короналя, да и с самим короналем, понтифик все равно оставался для него кем-то недосягаемым, обитающим в своем собственном царстве, невидимым, непознаваемым, невообразимо далеким от мира рядовых сущих. И вот он перед ним. Все в точности соответствовало легендам. Шар из голубого стекла, трубки, трубочки, провода, зажимы, чуть слышно побулькивающие разноцветные жидкости, втекающие в камеру жизнеобеспечения и вытекающие из нее, и в этом шаре старый, неимоверно старый человек, неестественно прямо сидящий на троне с высокой спинкой, поставленном на три небольшие ступеньки. Глаза понтифика были открыты. Но видели ли они что-нибудь. Был ли он вообще жив? – Он больше не говорит, – пояснил Хорнкаст. – Это последнее из изменений в его состоянии. Но Сепултров, врач, утверждает, что мозг работает и в теле имеется жизненная сила. Подойдите на шаг-другой. Присмотритесь. Видите? Видите? Он дышит. Он моргает. Он жив. Он совершенно определенно жив. Хиссуну казалось, будто он наткнулся на реликт былых времен, чудом сохранившееся доисторическое существо. Тиверас! Корональ при понтифике Оссьере; сколько же поколений назад это было? Пережиток давней истории. Этот человек своими глазами видел лорда Кинникена. Он уже был стар, когда лорд Малибор пришел в Замок. И он все еще здесь, он жив, если, конечно, это состояние действительно является жизнью. – Можете приветствовать его, – сказал Хорнкаст. Хиссун знал требования этикета: прямо обращаться к понтифику нельзя, следует адресовать свои слова верховному глашатаю, а тот якобы доносил их до понтифика. Но правило это обычно не исполнялось в точности. – Прошу вас передать его величеству приветствие от принца Хиссуна, сына Эльсиномы, явившегося нижайше выказать ему свои преданность и почтение. Понтифик ничего не ответил. Понтифик ничем не показал, что слышал его. – Еще недавно, – сказал Хорнкаст, – он в ответ на обращенные к нему слова издавал звуки, которые я научился понимать. Но теперь этого нет. Он не говорит уже несколько месяцев. Но мы все равно разговариваем с ним, даже несмотря на это. – Передайте понтифику, – сказал Хиссун, – что весь мир горячо любит его и что мы неизменно поминаем его в своих молитвах. Молчание. Понтифик хранил полнейшую неподвижность. – Еще скажите понтифику, – продолжал Хиссун, – что мир вращается в извечном порядке, что невзгоды приходят и уходят и что величие Маджипура будет сохранено. Молчание. Никакой реакции. – Вы закончили? – осведомился Хорнкаст. Хиссун не сводил взгляда с непостижимой фигуры в стеклянном шаре. Он страстно желал, чтобы Тиверас простер к нему руку в благословляющем жесте, желал услышать от него пророческие слова. Но твердо знал, что ничего этого не случится. – Да, – сказал он. – Я закончил. – В таком случае пойдемте. Верховный глашатай пропустил Хиссуна вперед. Выйдя из тронного зала, тот осознал, что его роскошные одежды промокли от пота и колени дрожат. Тиверас! «Даже если я проживу столько же, сколько он, – думал Хиссун, – все равно никогда не забуду этого лица, этих глаз, этого голубого стеклянного шара». – Это молчание – новая фаза в его бытии, – сказал Хорнкаст. – Сепултров уверяет, что он еще силен, и, вероятно, так и есть. Но не исключено, что это начало конца. Должен же когда-то настать конец, даже со всеми этими машинами. – Вы думаете, это случится скоро? – Молюсь об этом, но знать не знаю, как оно обернется. Мы ничего не делаем, чтобы ускорить его кончину. Решение за лордом Валентином… или его преемником, если Валентина больше нет на свете. – Если лорд Валентин погиб, – сказал Хиссун, – то новому короналю предстоит немедленное возвышение в ранг понтифика. Если, конечно, он не решит еще продлить жизнь Тивераса. – Воистину. Но если лорд Валентин умер, то кто же тогда, по вашему мнению, станет новым короналем? Хорнкаст смотрел на него безжалостным испытующим взглядом. Хиссун почувствовал, что начинает обугливаться под огнем этих глаз, что его достигнутая с таким трудом практичность, ощущение того, кем он стал и чего ему суждено достичь, рассыпались в прах, оставив его растерянным и беззащитным. И явилось ужасающее видение того, как он стремительно, будто подброшенный катапультой, взлетает вверх, в круг Властителей, становится в одно прекрасное утро короналем, приказывает отсоединить к полудню все эти трубки и провода, а к закату делается понтификом. Но ведь это же абсурд, в панике убеждал он себя. Я? Понтифик? Через месяц? Это можно было воспринимать лишь как шутку. Он сосредоточился, чтобы восстановить утраченное было равновесие, и с немалым усилием вернулся к своей первоначальной стратегии, которая в Замке казалась ему совершенно очевидной: если Валентин умер, короналем должен стать Диввис, после чего умирает наконец Тиверас, и Диввис переезжает в Лабиринт. Так должно быть – так и будет! Только так и не иначе. – Конечно, о выборах преемника не может быть и речи, пока не станет доподлинно известно, что корональ мертв, мы же ежедневно возносим молитвы за его благополучие. Но если выяснится, что лорда Валентина действительно постигла скорбная участь, уверен, что принцы Замка сочтут за благо предложить взойти на трон сыну лорда Вориакса. – Ах, вот как… – И если события пойдут таким образом, то среди нас найдется влиятельная группа, считающая, что понтифика Тивераса следует наконец отпустить к Источнику. – Ах, вот как… – повторил Хорнкаст, – вот как… Вы с исчерпывающей прямотой изложили свое видение обстановки, не так ли? – Он еще один, последний раз, встретился с Хиссуном холодным, проницательным, всевидящим взглядом. А потом этот взгляд стал мягче, как будто глаза подернулись вуалью, и вдруг верховный глашатай сделался всего лишь дряхлым стариком на исходе затянувшегося утомительного дня. Хорнкаст отвернулся и медленно заковылял к дожидавшейся их летающей лодке. – Пойдемте, принц Хиссун, – сказал он. – Уже поздно. Время действительно было позднее, но Хиссун никак не мог заснуть. «Я видел понтифика, – снова и снова повторял он себе. – Я видел понтифика». Так он ворочался без сна половину ночи, в его голове неизменно пылал образ древнего Тивераса; и когда пришел сон, этот образ не смягчился, но разгорелся еще ярче – понтифик на троне, заключенный в стеклянный шар. «И плакал ли понтифик? – думал Хиссун. – И если плакал, то о ком?» На следующий день, около полудня, Хиссун в сопровождении официального эскорта совершил поездку наверх, во внешнее кольцо Лабиринта – во Двор Гуаделума, в обшарпанную квартирку, где так долго жил. Эльсинома доказывала, что этого делать не следует, что посещение чуть ли не трущобного закоулка Двора Гуаделума, пусть даже ради свидания с родной матерью, будет вопиющим нарушением этикета со стороны принца Замка. Но Хиссун отмел все возражения. – Мама, ты ни в коем случае не должна приходить ко мне. Я сам навещу тебя. За то время, что они не виделись, она вроде бы не сильно изменилась. Разве что казалась сильнее, бодрее, даже повыше ростом, чем прежде. И еще, подумал он, в ее поведении появилась непривычная осмотрительность. Он раскрыл ей объятия, и она тоже вскинула руки, но нерешительно, как будто не узнавала родного сына. – Мама! – сказал он. – Мама, ты ведь узнаешь меня, правда? – Надеюсь на это. – Мама, я не изменился. – Твоя осанка… взгляд… одежда… – Я все тот же Хиссун. – Регент Маджипура принц Хиссун. И ты уверяешь, что не изменился? – Мама, все меняется. Но кое-что остается прежним. Она вроде бы немного смягчилась, позволила себе слегка расслабиться и принять своего сына в новом качестве. Он шагнул вперед и обнял ее. Почти сразу же она отступила на шаг. – Хиссун, что будет с миром? Ходят просто ужасающие слухи! Говорят, что целые провинции голодают. Что появляются самопровозглашенные коронали. И лорд Валентин… где лорд Валентин? Мы здесь, внизу, очень мало знаем о событиях наверху. Хиссун, что происходит в мире? Хиссун покачал головой. – На все воля Божества. Но, мама, можешь не сомневаться: если вообще для мира существует спасение от этих бед, мы спасем его. – Когда я слышу от тебя это «мы», у меня бежит озноб по коже. Порой я в снах вижу тебя в Замке, среди великих лордов и принцев – вижу, как они смотрят на тебя, как они спрашивают о твоем мнении. Но разве такое возможно? Я начинаю кое-что понимать… знаешь, Владычица часто навещает меня в сновидениях, но все равно мне нужно так много понять… необходимо так много… – Говоришь, Владычица часто навещает тебя? – Бывает, даже два, а то и три раза в неделю. Неслыханная честь для меня. Но и это меня тревожит: я вижу ее усталой до изнеможения, ощущаю тяжкое бремя, гнетущее ее душу. Она приходит, чтобы поддержать меня, но, знаешь, я порой чувствую, что и сама должна помочь ей, поделиться с нею силой, дать ей поддержку… – Так оно и есть, мама. – Я правильно поняла тебя, Хиссун? Он довольно долго молчал, оглядывая неприглядную комнатушку, старую, знакомую с раннего детства, обстановку, обветшавшие до дыр занавески, потертую мебель и думая о покоях, в которых провел минувшую ночь, и своих апартаментах на Замковой горе, и наконец сказал: – Тебе недолго осталось жить здесь, мама. – И куда же, по-твоему, я перееду? Он снова замялся и негромко сказал: – Я думаю, меня сделают короналем. И когда так случится, ты должна будешь переселиться на Остров и заняться новым, очень трудным делом. Ты понимаешь, о чем я говорю? – Безусловно. – И ты готова, мама? – Я сделаю то, что должна, – ответила она, улыбнулась и тряхнула головой, будто не веря своим ушам. Потом еще раз тряхнула головой, отбрасывая недоверие, и потянулась вперед обнять сына. Глава 9 – Да будет слово провозглашено! – объявил Фараатаа. Был час огня, полдень, и солнце над Пьюрифайном стояло в зените. Дождя сегодня не должно быть, дождь сегодня недопустим, ибо наступил день провозглашения слова, а это можно осуществить, лишь если с неба не падает ни капли воды. Он стоял на высоченном помосте, сплетенном из ивовых ветвей, лицом к огромной поляне, которую расчистили в джунглях его последователи. Были повалены тысячи деревьев, на груди земли открылась широкая рана, и эту просторную пустошь, насколько хватал глаз, занимал, стоя плечом к плечу, его народ. По обе стороны от Фараатаа возвышались крутые пирамиды новых храмов, почти не уступавшие высотой его помосту. Их построили из скрещенных бревен, скрепленных в древние узоры, а на вершинах установили два знамени искупления, красное и желтое. Здесь, в джунглях, находился Новый Велализир. На будущий год в это же время, решил Фараатаа, эти обряды пройдут уже за морем, в истинном Велализире, который наконец будет заново освящен.