Обри уезжает, и тут же все в доме словно сдувается в едином изнуренном выдохе после почти суток непрерывной игры в счастливую семью. Хлоя скрывается в своей комнате. Мама моет посуду. Папа смотрит телевизор. У мамы звонит телефон. Прежде чем ответить, она выходит на задний двор и садится у лимонного дерева. – Привет, – тихо говорит она. – Нормально… Да, он в порядке… Не знаю, где он был. Он мне не говорит… – Она смеется. – Вряд ли. Он с трудом до туалета доходит. Мне до смерти неловко. Она слушает и снова смеется, скорее робко хихикает. – Спасибо, что позвонил. Как дела у Карен и Натали?.. Хорошо… Прекрасно… Да, я позвоню тебе завтра… После работы?.. Да, было бы замечательно… Выпить мне не помешает. – Мама снова смеется. – Ты прав, скорее напиться. Она закрывает телефон, делает глубокий вдох и идет обратно в дом. – Это что, Боб? – спрашивает папа. Он стоит, неловко опираясь на высокий барный стул, отставив в сторону негнущуюся ногу. Он застал маму врасплох. – Он просто хотел узнать, как дела, – сразу переходит в оборону мама. – Я даже не сомневался. Наш старый добрый друг Боб, – шипит папа. – Ты опять с ним спишь? Мы с мамой синхронно отшатываемся назад. Мама заливается гневным румянцем. Но то, что она реагирует не сразу, не отметает брошенное обвинение в первый же миг, лишь подтверждает правду. – Как ты смеешь? – Как я смею что? Обвинять тебя в том, о чем знаю? Что ты с ним спала? Или спрашивать о том, в чем я не уверен? Спишь ли ты с ним сейчас? – парирует папа. Мама словно костенеет. Папа не моргая смотрит на нее. – То есть ты знал? – говорит она наконец тихим шепотом, глядя себе под ноги. – Естественно, – бросает папа, и я чувствую, что он уже выпустил весь пар и на смену ярости пришла жуткая обида. Я тоже горю от обиды – за него, на нее. Мама рассматривает плитки пола где-то между своими ногами и папиной невредимой ногой. – Но ты остался, – бормочет она. – А куда мне было деваться? – говорит он. Даже удар ножом прямо в сердце причинил бы маме меньшую боль, чем известие о том, что папа не ушел лишь потому, что у него не было выбора. Я вижу, что у мамы словно разом отобрали весь воздух. Она, пошатываясь, бредет к столу, падает на стоящий рядом с ним стул, упирается локтями в колени, прячет голову в ладонях. Папа отворачивается. На миг его взгляд цепляется за лимонное дерево за окном, но уже в следующую секунду он ковыляет дальше, в гостиную, прочь от мамы. Я знала, что они не были счастливы, но даже не представляла, насколько сильно они страдают. 56 Решив хорошенько себя помучить, я начинаю день в своей школе вместе с Мо. Сложнее всего мне сейчас видеть, как мир живет без меня. После аварии прошло уже четыре недели. Моя футбольная команда вышла в плей-офф. Я страшно рада за них и совсем не рада, что меня с ними нет. Почти все мои одноклассники получили права и новые машины. А еще на прошлой неделе был выпускной бал, и теперь все только о нем и говорят. Мо почти все время проводит с драмкружковцами, и это меня ужасает. Мы терпеть не можем… не могли драмкружковцев. У них все всегда так драматично. Наверное, именно поэтому она с ними и сблизилась. Это единственная группа, все члены которой так сильно увлечены собственными переживаниями, что им нет никакого дела до переживаний Мо. По крайней мере, обычно дела обстоят именно так. Сегодняшний день – исключение. – Эй, Мо, а почему ты не рассказала нам про красавчика, который попал в аварию вместе с вами? – спрашивает прима драмкружковцев Анита, когда Мо подходит к ним. – Натали говорит, он был хорош собой, да еще и повел себя по-геройски, оттащил ее подальше от тела Финн, а Натали только и могла, что биться в истерике. В последнее время очень многие разговоры начинаются со слов «Натали говорит». Новость об аварии утратила новизну, и свежеобретенная популярность Натали развеялась как дым. Характер у Натали противнее некуда, так что теперь она быстро катится обратно к подножию общественной лестницы. Пытаясь хоть как-то удержаться наверху, Натали все чаще болтает о событиях того дня и все сильнее искажает факты. – Извините, – говорит Мо, встает и шагает через школьный двор прямиком к столу, за которым вечно сидят самые популярные ученики нашей школы. На самом краю скамейки примостилась Натали, рядом с ней ее новый парень Райан, первостатейный говнюк, чье величайшее достижение в американском футболе заключается в том, что количество матчей, которые он доигрывает до конца, значительно меньше количества игр, с которых его удалили за неспортивное поведение. – Хорошо выглядишь, Мо, – бросает Райан, щуря глаза, и оценивающе оглядывает ее с ног до головы. Мо не обращает на него внимания: – Натали, можно с тобой поговорить? – Я ем, – отвечает Натали, возя по тарелке салат. Райан толкает ее бедром, и Натали валится со скамейки прямо на цементный пол. – Детка, Мо хочет с тобой поговорить, – давясь от хохота, говорит он. – Не забудь обсудить тройничок, который ты мне обещала. Натали встает, притворяясь, что не чувствует себя униженной. – Чего ты хочешь? – клокочет она, когда они с Мо заворачивают за угол, туда, где их уже не видно от столиков. – Почему ты встречаешься с этим парнем? – спрашивает Мо. Натали раздувает ноздри. – Чего ты хочешь? – повторяет она. Мо набирает в легкие побольше воздуха, а затем удивительно спокойным голосом говорит: – Я хочу, чтобы ты перестала рассказывать об аварии. – Я могу рассказывать обо всем, о чем захочу. Мо внимательно смотрит на нее, приподняв брови и не говоря ни слова, как будто пытается в чем-то разобраться. – Ты только это хотела сказать? – нетерпеливо спрашивает Натали. На первый взгляд кажется, что происшедшее никак не повлияло на Натали: словно ее отрешенность во время аварии и до самого прибытия вертолетов спасала ее от необходимости хоть как-то реагировать на то, что с нами случилось. Я одна вижу разницу. Теперь она постоянно нервничает из-за любого пустяка, и, кажется, у нее развился невроз. Вернувшись домой, она раз по пять проверяет, заперла ли входную дверь, и только потом поднимается к себе. Она идет лишние три квартала, чтобы перейти дорогу по переходу со светофором. Она втайне от всех набивает едой школьный рюкзак, шкафчик и ночной столик у кровати. Она так и не получила «мини-купер», который ей обещали родители, потому что придумала с десяток отговорок, чтобы не сдавать экзамен по вождению. Больше всего меня изумляет ее одержимость моей смертью. У нее в шкафу стоит обувная коробка, битком набитая газетными вырезками об аварии, всевозможными статьями о том, почему люди погибают в автокатастрофах, и о том, как не получить травму. Помимо всего этого жутковатого чтива в коробке лежит колода карт, которыми мы играли в «Верю – не верю» по пути в горы, и несколько фотографий разных лет, на которых сняты мы с ней. Она часто рассматривает эти фотографии, и, глядя на нее, я чувствую, как у меня рвется сердце. На каждом из этих снимков она улыбается широкой, немного отчаянной улыбкой, а я стою рядом, едва вымучив жалкую гримаску, и мне противно от того, как жестоко я с ней обходилась. Только теперь я понимаю, что она действительно хотела стать моей подругой. Они долго стоят молча, и наконец Мо говорит: – Не понимаю. Зачем постоянно об этом вспоминать? Это ведь ужасно. Разве тебе не хочется обо всем забыть? Натали наклоняет голову вбок, словно не совсем понимает, что Мо имеет в виду. – И потом, ты так об этом рассказываешь, – продолжает Мо. – Ты все ставишь с ног на голову. Твоя версия событий и то, как все было на самом деле, – это две совершенно разные истории. Натали все так же растерянно смотрит на нее, и я вдруг понимаю, что, возможно, для нее происшедшее действительно выглядит по-другому. Я думаю о том, как она возится со своими вырезками об аварии, как жадно перечитывает их снова и снова, словно пытается понять, словно рассчитывает постичь какую-то мудрость. Потом я вспоминаю, как она вела себя после аварии, как о ней заботились ее родители, представляю себе ее отрешенное лицо и понимаю, что, вполне возможно, она действительно ничего не помнит и только теперь пытается, как может, во всем разобраться. – Ты и правда все запомнила именно так? – спрашивает Мо. В ее тоне нет ни капельки злости, только искренность, словно ей на самом деле хочется узнать ответ. Натали внимательно смотрит на тротуар у себя под ногами, медленно мотает головой, пожимает плечами. – Если честно я вообще почти ничего не помню, – говорит она. – То есть нет. Я знаю, что случилось, знаю, что я там была, но все словно в тумане, словно это случилось с кем-то другим много-много лет назад. У тебя так же? Мо вся сжимается, и я вижу, как она медленно выдыхает носом, собираясь с силами, чтобы ответить. Когда она наконец начинает говорить, то тщательно подбирает слова и делает большие паузы, так что сразу становится ясно, чего ей стоит этот разговор. – Нет, – произносит она. – У меня все наоборот. Воспоминания такие четкие, словно я не просто пережила это, такие близкие, словно это случилось вчера или снова случится в любую секунду. Натали поднимает на нее широко распахнутые глаза. – Я так ярко помню все подробности, что почти не могу думать ни о чем другом. – Ого! – говорит Натали. Они снова долго молчат. Натали переминается с ноги на ногу, Мо стоит совершенно неподвижно. – Можешь мне кое-что сказать? – спрашивает Мо. Натали кивает. Она уже не спешит вернуться за свой стол. – Как у твоего отца оказались перчатки Оза? Натали пожимает плечами. – Не знаешь? – А ты не знаешь, что случилось с тем парнем, который ехал с нами? – спрашивает Натали вместо ответа. – Не знаю. Думаю, он спокойно живет себе дальше.