— Мне кажется, что сейчас мы ни от чего не должны отмахиваться. — Ну, привет. Мы имеем дело с Джим Джимом, выпускником больницы «Вальгаллы» который теперь на полставки подрабатывает террористом, повсюду таская за собой оранжевое акриловое волокно. Обхохочешься. Устроившись на своем сиденье и закрыв глаза, он пробормотал: — Мне нужен отдых. — Мне тоже, — сказала я. — Мне нужен отдых от тебя. Вчера вечером Уэсли Бентон позвонил, чтобы поговорить о Ханте, и я упомянула, куда я собралась и зачем. Уэсли заявил, что ехать одной глупо, и был в этом непреклонен, перед его глазами плясали призраки террористов, «Узи» и «Глазеров». Он хотел, чтобы Марино поехал со мной. Я, может быть, и не имела бы ничего против, если бы это не превратилось в такое тяжкое испытание. Свободных мест в поезде, отправлявшемся в шесть тридцать пять, уже не было, и Марино заказал нам билеты на четыре сорок восемь утра. Я рискнула заехать в свой служебный кабинет в три утра, чтобы забрать пластиковую коробку, которая лежала в моем пакете. Я чувствовала себя совершенно измотанной физически, дефицит сна превысил пределы разумного. Чтобы отправить меня на тот свет, не нужно было никаких джебов прайсов. Марино, мой ангел-хранитель, избавит их от хлопот. Другие пассажиры дремали, свет над их головами не горел. Вскоре, медленно и со скрипом, мы уже ползли через центр Ашленда, и я сочувствовала людям, живущим в чопорных белых каркасных домах, стоявших фасадом к дороге. Нас провожали темные окна и голые флагштоки на балконах, застывшие в приветственном салюте. Мы тащились мимо сонной парикмахерской, магазина канцтоваров, банка, а затем увеличили скорость, обогнув территорию городка колледжа Рендолфа Мекона с его георгианскими зданиями и подмерзшим легкоатлетическим стадионом, в столь ранний час перечеркнутым шеренгой разноцветных футбольных доспехов. За городом, на красном глинистом склоне начинался лес. Я откинулась на спинку, завороженная ритмом поезда. Чем дальше мы отъезжали от Ричмонда, тем спокойней я становилась, и, наконец, незаметно для себя задремала. Я отключилась примерно на час, и когда открыла глаза, за стеклом поднимался голубой рассвет, и мы ехали вдоль Квантико-Крик. Вода, как расплавленное олово, волнистой рябью отражала солнечные лучи, раскачивая черные силуэты лодок. Я думала о Марке. Я думала о нашем вечере в Нью-Йорке и о давно минувших днях. После того загадочного сообщения, записанного на мой автоответчик, я не слышала от него ни слова. Я спрашивала себя, чем он занимается, и боялась узнать ответ. Марино проснулся и сонно покосился на меня. Пожалуй, самое время позавтракать и покурить, не важно, в каком порядке. Вагон-ресторан наполовину был заполнен клиентами из тех, что могли бы сидеть на любой автобусной станции Америки и чувствовать себя как дома. Молодой человек дремал под ритм чего-то, что играло в надетых на него наушниках. Усталая женщина держала извивающегося ребенка. Пожилая пара играла в карты. Мы нашли в углу пустой столик, и, пока Марино отправился за едой, я зажгла сигарету. Он вернулся, неся вполне приличный кофе и бутерброд в целлофановой упаковке с ветчиной и яйцом, единственным положительным свойством которого было то, что он горячий. Марино зубами разорвал упаковку и кинул взгляд на пакет, который я поставила рядом с собой на сиденье. В нем находилась пластиковая коробка, где в сухой лед были упакованы образцы печени Стерлинг Харпер, пробирки с ее кровью и содержимое ее желудка. — Как скоро это растает? — спросил он. — У нас достаточно времени, если нигде не задерживаться, — ответила я. — Кстати, о достаточном количестве времени — это именно то, что у нас как раз и есть. Ты не могла бы повторить еще раз ту дребедень, что рассказывала у Бентона — про сироп от кашля? Я почти спал, когда ты тараторила об этом прошлой ночью. — Да, ты был полусонным, так же как и сейчас. — Ты никогда не устаешь? — Я так устала, Марино, что не знаю, выживу ли. — Нет уж, ты лучше живи. Я, черт побери, не уверен, что доставлю этот ливер по назначению без тебя. — Он протянул руку за кофе. С неспешной обстоятельностью лекции, записанной на пленку, я объяснила: — Препарат для подавления кашля, который мы нашли в ванной комнате мисс Харпер, содержит в качестве активного компонента декстрометорфан — аналог кодеина. Если принимать его в ограниченных количествах, он безвреден. Это D-изомер некоего соединения, название которого тебе ничего не скажет... — Ах, вот как? Почему ты думаешь, что мне это ничего не скажет? — Триметокси-N-метилморфинан. — Ты права. Мне это действительно ровным счетом ничего не говорит. Я продолжила: — Существует другое лекарство, которое является L-изомером того же самого соединения — левометорфан, эффективное наркотическое средство, примерно в пять раз более сильное, чем морфин. Единственную разницу между двумя лекарствами можно определить только с помощью оптического прибора поляриметра. Она заключается в том, что декстрометорфан вращает плоскость поляризации света вправо, а левометорфан — влево. — Другими словами, без этого хитроумного изобретения ты не сможешь определить разницу между двумя лекарствами, — заключил Марино. — Во всяком случае, не с помощью обычного токсикологического теста, — ответила я, — в котором левометорфан не отличается от декстрометорфана, потому что соединение одно и то же. Единственное различие в том, что они отклоняют свет в противоположных направлениях, так же как D-сахароза и L-сахароза, хотя по структуре это один и тот же дисахарид. D-сахароза — это обычный сахар. L-сахароза не имеет пищевой ценности для людей. — Я не уверен, что все понял, — сказал Марино, протирая глаза. — Как могут соединения быть одинаковыми и в то же время разными? — Представь себе, что декстрометорфан и левометорфан — близнецы, — сказала я. — Они не идентичны, а только выглядят одинаково. При этом один — правша, другой — левша. Один не опасен, другой — достаточно силен, чтобы убить. Так понятней? — Да, более или менее. И сколько этого левометорфана надо было принять мисс Харпер, чтобы убить себя? — Скорее всего, хватило бы тридцати миллиграмм. Другими словами, пятнадцать таблеток по два миллиграмма, — ответила я. — И что потом, если, скажем, она его приняла? — Она очень быстро впадет в глубокий наркотический сон и умрет. — Ты думаешь, она знала об этой ерунде с изомерами? — Могла знать, — ответила я. — Мы знаем, что у нее был рак, и, кроме того, мы подозреваем, что она хотела скрыть свое самоубийство. Это могло бы объяснить расплавленный пластик в камине и пепел записей, которые она сожгла перед смертью. Возможно, она нарочно оставила на виду бутылочку с сиропом от кашля, чтобы сбить нас со следа. Зная про этот пузырек, я не была удивлена, когда декстрометорфан всплыл в ее токсикологическом анализе. У мисс Харпер не осталось живых родственников, у нее было мало друзей, если были вообще, и она не производила впечатление человека, который много путешествует. Когда обнаружилось, что она недавно ездила в Балтимор, первое, что пришло мне на ум, это университет Джонса Хопкинса, в котором находится одна из лучших онкологических клиник в мире. Пара телефонных звонков подтвердили, что мисс Харпер периодически ездила в «Хопкинс» проверять состояние крови и костного мозга. Подобные тесты, как правило, имеют отношение именно к той болезни, которую она, очевидно, скрывала. Когда же мне сообщили о лечении, которое было ей назначено, фрагменты мозаики в моей голове собрались в единую картину. В моем распоряжении не было поляриметра или каких-либо других средств идентификации левометорфана. Доктор Измаил в университете Хопкинса обещал помочь, если я смогу доставить ему соответствующие образцы. Часы показывали почти семь. Мы были уже на окраине округа Колумбия. Леса и болота стремительно мчались назад. Неожиданно поезд въехал в черту города, в разрыве между деревьями белым мелькнул мемориал Джефферсона. Высокое административное здание пронеслось так близко, что через чистые стекла я успела разглядеть растения и абажуры, прежде чем поезд, как крот, нырнул под землю и слепо зарылся под бульвар Молл. * * * Мы нашли доктора Измаила в фармакологической лаборатории онкологической клиники. Открыв пакет, я поставила маленькую пластиковую коробку на стол. — Это образцы, про которые мы говорили? — спросил он с улыбкой. — Да, — ответила я. — Они должны быть еще замороженными. Мы пришли сюда прямо с железнодорожного вокзала. — Если концентрация хорошая, то ответ будет готов примерно через сутки. — Что вы собираетесь делать с этой дрянью? — спросил Марино, обводя взглядом лабораторию, которая ничем не отличалась от сотен других. — Это очень просто, — терпеливо ответил доктор Измаил. — Сначала я изготовлю экстракт из содержимого желудка. Это будет самая длительная и самая кропотливая часть теста. Готовый экстракт помещается в поляриметр, который внешне очень напоминает телескоп, но имеет вращающиеся линзы. Я смотрю через окуляр и поворачиваю линзы влево и вправо. Если исследуемое лекарство — декстрометорфан, то свет будет отклоняться вправо, то есть он будет ярче, когда линзы повернуты вправо. Для левометорфана все будет наоборот. Продолжая объяснения, доктор Измаил сказал, что левометорфан очень эффективное обезболивающее средство, выписываемое почти исключительно людям, неизлечимо больным раком. Так как препарат был разработан здесь, то у доктора есть список всех пациентов клиники университета Хопкинса, которым он был назначен. Записи велись с целью уточнить лечебный диапазон препарата. Неожиданным подарком для нас стали записи, касающиеся мисс Харпер. — Она должна была приезжать каждый два месяца для обследования состояния крови и костного мозга, и при каждом посещении ее снабжали запасом в двести пятьдесят двухмиллиграммовых таблеток. — Доктор Измаил перелистывал страницы толстой книги. — Так, давайте посмотрим... Ее последний визит был двадцать восьмого октября. У нее должно было остаться примерно семьдесят пять, если не сто, таблеток. — Мы их не нашли, — сказала я. — Досадно. — Он поднял темные печальные глаза. — Она чувствовала себя хорошо. Очень милая женщина. Мне всегда было приятно видеть ее и ее дочь. Мне потребовалось некоторое время, чтобы справиться с волнением, прежде чем я переспросила: — Ее дочь? — Я так думаю. Молодая женщина. Блондинка... — В последний раз она приезжала вместе с мисс Харпер? В последние выходные октября? — вмешался Марино. Доктор Измаил нахмурился. — Нет, — сказал он. — Я не помню, чтобы видел ее тогда. Мисс Харпер была одна. — Сколько лет мисс Харпер приезжала сюда? — спросила я. — Мне нужно достать ее историю болезни, но я помню, что не меньше двух лет. — Ее дочь, молодая блондинка, всегда приезжала с ней? — спросила я. — Поначалу не так часто, — ответил доктор, — но последнее время она приезжала с мисс Харпер каждый раз, за исключением того, последнего, раза в октябре и, возможно, еще предпоследнего. На меня это произвело впечатление. Замечательно, когда больного человека поддерживает кто-то из семьи. — Где мисс Харпер останавливалась, приезжая сюда? — Марино поиграл желваками. — Большинство пациентов останавливаются в гостиницах, расположенных поблизости. Но мисс Харпер любила порт, — ответил доктор Измаил. Из-за напряжения последних дней и недосыпа моя реакция была замедленна. — Вы не знаете, в какой гостинице? — попытался уточнить Марино. — Нет, представления не имею... И вдруг перед моим внутренним взором закружились остатки отпечатанных слов на тонком белом пепле. Я бесцеремонно вмешалась в разговор: — Вы позволите воспользоваться вашим телефонным справочником? Через пятнадцать минут мы с Марино стояли на улице в поисках такси. Солнце светило ярко, но было довольно холодно.