— Неадекватные миру. — Он снова изучал свои руки. — Одинокие, чувствительные и непонятые. Это делало ее отдаленной, очень настороженной и неприступной. Я не знал о ней ничего... Я имею в виду, что никто не рассказывал мне ничего о ней, но я чувствовал себя как бы внутри нее. Я ощущал, что она очень хорошо понимает, кто она есть, чего она стоит. Но ее бесила та цена, которую ей приходилось платить за то, что она не такая, как все. Она была ранена. Я не знаю, чем. Что-то обидело ее. Это заставило меня заинтересоваться ею. Мне хотелось сблизиться с нею, потому что я знал, что смог бы ее понять. — Почему же ты не сблизился с ней? — спросила я. — Обстоятельства были неподходящими. Возможно, если бы я встретился с нею где-нибудь еще... — ответил он. — Расскажи мне о человеке, который сделал это с ней. Он бы сблизился с ней, если бы обстоятельства были подходящими? — Нет. — Нет? — Обстоятельства никогда не были подходящими, потому что он неполноценный и знает об этом, — сказал Хант. Эта неожиданная метаморфоза смущала. Теперь он был психологом. Его голос стал спокойнее. Он напряженно сосредоточился, крепко сжав руки на коленях, и продолжал: — Он очень низкого мнения о самом себе и не в состоянии адекватно выражать свои чувства. Влечение превращается в навязчивую идею, любовь становится патологической. Когда он любит, ему нужно обладать, потому что он чувствует себя неуверенно, считает себя ничего не стоящим, для него все представляет угрозу. Когда его тайная любовь оказывается безответной, он становится все более одержимым. Он настолько страдает навязчивой идеей, что это ограничивает его способность реагировать и действовать. Это как Френки, слышащий голоса. Что-то еще движет им. Он больше не владеет собой. — Он разумен? — спросила я. — В достаточно мере. — А как насчет образования? — Его проблемы таковы, что он не может полностью реализовать возможности своего интеллекта. — Почему именно ее, — спросила я, — почему он выбрал Берил Медисон? — У нее есть свобода и слава, которых нет у него, — ответил Хант, его глаза потускнели. — Он думает, что она ему просто нравится, но на самом деле это нечто большее. Он хочет обладать теми качествами, которых у него нет. Он хочет обладать ею. В каком-то смысле он хочет быть ею. — То есть, по-твоему выходит, он знал, что Берил писательница? — спросила я. — От него мало что можно скрыть. Так или иначе он бы выяснил, что она писательница. Он узнал бы о ней так много, что, однажды обнаружив это, она была бы сильно напугана и глубоко оскорблена таким бесцеремонным вторжением. — Расскажи мне об этой ночи, когда она умерла, Эл, — попросила я. — Что тогда произошло? — Я знаю только то, что прочитал в газетах. — Какая картина сложилась у тебя из того, что ты прочитал? — Она была дома, — начал он, глядя в сторону. — Когда он появился у ее двери, наступил уже поздний вечер. Наиболее вероятно, что она сама его впустила. Он ушел из ее дома до полуночи, тогда и сработала система сигнализации. Она была заколота. Имело место сексуальное нападение. Это все, что я прочитал. — У тебя есть какая-нибудь теория насчет того, что там могло произойти? — спросила я мягко. — Соображения помимо того, что ты читал? Он подался вперед, его поведение снова решительно изменилось. Глаза загорелись страстным блеском, нижняя губа задрожала. — В своем воображении я вижу сцены, — сказал он. —Какие? — То, что я бы не хотел рассказывать полиции. — Я не полиция. — Они не поймут. Я вижу и чувствую то, о чем не должен был бы знать. Это как с Френки, — он сморгнул слезинки, — как с другими. Я могу видеть и понимать, что случилось, хотя мне не всегда рассказывали подробности. Но не всегда нужны подробности. И в большинстве случаев мало шансов узнать их. Вы ведь знаете, почему, не правда ли? — Я не уверена... — Потому что такие, как Френки, все равно не знают подробностей! Это как неприятный случай, который вы не можете вспомнить. Осознание приходит, как пробуждение от плохого сна, и вы обнаруживаете себя, пристально рассматривающим обломки крушения. Мать, у которой больше нет лица. Или Берил — окровавленная и безжизненная. Такие, как Френки, пробуждаются, когда убегают, или когда полицейский, которого они не помнят, арестовывает их перед домом. — Ты имеешь в виду, что убийца Берил как следует не помнит, что он сделал? — спросила я осторожно. Он кивнул. — Ты совершенно уверен в этом? — Ваш самый опытный психиатр будет миллион лет спрашивать его и никогда не добьется точного ответа, — сказал Хант. — Правда никогда не станет известна. Она должна быть воссоздана и до какой-то степени додумана. — Чем ты как раз и занимаешься — воссоздаешь и додумываешь, — сказала я. Он облизал нижнюю губу, часто дыша. — Хотите, расскажу вам, что я вижу? — Да. — Много времени прошло после его первой встречи с ней, — начал Хант. — Но она не знала его, хотя, может быть, и видела где-то прежде, — видела, но не обратила внимания. Разочарование и одержимость привели его к ней на порог. Что-то послужило толчком, сделало непреодолимой потребностью желание встретиться с ней лицом к лицу. — Что? — спросила я. — Что послужило толчком? — Я не знаю. — Что он чувствовал, когда решил преследовать ее? Хант закрыл глаза и сказал: — Гнев. Гнев, потому что не мог добиться, чтобы все делалось так как он хотел. — Гнев, потому что он не мог иметь никаких отношений с Берил? — спросила я. Со все еще закрытыми глазами, Хант медленно покачал головой из стороны в сторону и сказал: — Нет. Может быть, это то, что снаружи, но корни — гораздо глубже. Гнев, потому что с самого начала ничто не делалось так, как он хотел. — Когда он был ребенком? — спросила я. — Да. — Он был травмирован? — Да, эмоционально. — Кем? По-прежнему не открывая глаз, он ответил: — Его матерью. Убивая Берил, он убивал свою мать. — Ты изучал книги по судебной психиатрии, Эл? Ты читал о подобных вещах? — спросила я. Он открыл глаза и уставился на меня так, как будто не слышал, что я сказала, а затем взволнованно продолжил: — Вы должны принять во внимание, сколько раз он представлял себе этот момент. И в этом смысле его поступок не был импульсивным. Возможно, импульсивным был выбор времени, но то, как он будет это делать, он запланировал заранее до мельчайших подробностей. Он совершенно не мог допустить, чтобы она встревожилась и не позволила ему войти в дом. Она бы позвонила в полицию и дала бы его описание. Тогда, даже если бы его не арестовали, с него была бы сорвана маска, и он больше никогда не смог бы приблизиться к Берил. Он разработал план, который гарантировал от неудачи, что-то, что не должно было возбудить ее подозрений. Когда он в тот вечер появился у ее двери, он внушал доверие. И она впустила его. В моем воображении рисовался человек в прихожей Берил, но я не могла разглядеть его лица или цвет его волос, только неясный силуэт и отблеск длинного стального лезвия, которым он убьет ее. — И вот тут все начало происходить не так, — продолжал Хант. — Ее паника, ее ужас неприятны ему. Он плохо продумал эту часть ритуала. Когда она убегала, пыталась увернуться от него, когда он увидел страх в ее глазах, он окончательно осознал, что она отвергает его. Он понял, какое ужасное дело совершает, и его презрение к себе сработало как презрение к ней. Бешенство. Он уже не был властелином, в ее глазах он увидел себя-убийцу, человека низшего сорта, разрушителя. Безумный дикарь, плачущий, и режущий, и причиняющий боль. Ее крики, ее кровь были ужасны. И чем больше он разрушал и обезображивал этот храм, которому так долго поклонялся, тем труднее ему было переносить это зрелище. Он посмотрел на меня пустым взглядом, его лицо ничего не выражало. — Вы можете это понять, доктор Скарпетта? — спросил он. — Я просто слушаю, — сказала я. — Он во всех нас. — Он испытывает угрызения совести, Эл? — Он выше этого. Вряд ли ему хорошо от того, что он сделал, я даже сомневаюсь, понимает ли он вообще, что сделал. Он остался в смятении. В своих мыслях он не позволит ей умереть. Он восхищается ею, снова переживает встречи и представляет, что их взаимоотношения были самыми глубокими и серьезными, потому что она думала о нем перед тем, как испустить свой последней вздох, а это и есть предельная близость между людьми. В своих фантазиях он представляет, что она думает о нем и после своей смерти. Но здравая часть его рассудка не удовлетворена и разочарована. Никто не может полностью принадлежать другому, и он начинает понимать это. — Что ты имеешь в виду? — спросила я. — Его поступок в любом случае не мог привести к желаемому результату, — ответил Хант. — И вот он не уверен в близости с Берил так же, как никогда не был уверен в близости со своей матерью. Опять сомнение. А теперь есть еще и другие люди, у которых более законные основания, чем у него, иметь какие-то взаимоотношения с Берил. — Кто, например? — Полиция. — Он поднял глаза на меня. — И вы. — Потому что мы расследуем ее убийство? — спросила я, и мурашки пробежали у меня по спине.