В свете последних событий, думаю, никому не показалось странным, когда в понедельник утром на собрании персонала я объявила, что беру ежегодный отпуск. Предполагалось, что инцидент с Джебом Прайсом настолько потряс меня, что мне потребовалось уехать, чтобы взять себя в руки и на какое-то время закопать голову в песок. Я никому не сказала, куда собираюсь, так как сама еще не знала этого. Я просто ушла, оставив заваленный бумагами стол и испытывающую тайное облегчение секретаршу. Вернувшись домой, я все утро провисела на телефоне, обзванивая авиакомпании, обслуживающие ричмондский аэропорт «Бирд», наиболее удобный для Стерлинг Харпер. — Да, я знаю, что это минус двадцать процентов, — сказала я билетному агенту авиакомпании «ЮС-эйр». — Вы не понимаете. Я не пытаюсь поменять билет. Это было несколько недель назад. Я пытаюсь выяснить, вылетала ли она вообще. — Речь идет не о вашем билете? — Нет, — повторила я в третий раз, — билет был на ее имя. — Тогда она должна сама связаться с нами. — Стерлинг Харпер мертва, она не может сама связаться с вами. Испуганное молчание. — Она умерла внезапно примерно в то время, когда предполагал предпринять путешествие, — объяснила я. — Если бы вы могли просто проверить по своему компьютеру... И так далее, и тому подобное. Под конец я уже повторяла все это не задумываясь. В «ЮС-эйр» ничего не обнаружилось, так же как и в компьютерах Дельты, Юнайтед, Америкэн и Истэн. Насколько можно было судить по данным билетных агентов, в течение последней недели октября, когда была убита Берил Медисон, мисс Харпер не улетала из Ричмонда. Она также и не уезжала на машине. Я очень сомневалась, что она воспользовалась автобусом. Оставался поезд. Агент компании «Эмтрак», которого звали Джон, сказал, что его компьютер не работает, и спросил, не может ли он мне перезвонить. Я повесила трубку как раз в тот момент, когда кто-то позвонил в мою дверь. Еще не было двенадцати. День был кислый и хрустящий, как осеннее яблоко. Солнечный свет разрисовал мою гостиную белыми прямоугольниками и бликовал на ветровом стекле незнакомой серебристой «мазды-седана», запаркованной на моей подъездной аллее. Черезглазок я разглядела, что перед моей дверью стоит бледный светловолосый молодой человек с опущенной головой и поднятым до ушей воротником кожаной куртки. Перед тем как открыть дверь, я засунула свой тяжелый «руджер» в карман теплого жакета. Я не узнала его до тех пор, пока не увидела в упор. — Доктор Скарпетта? — нервно спросил он. Я не сдвинулась с места, чтобы пропустить его внутрь, моя правая рука твердо сжимала в кармане рукоять револьвера. — Пожалуйста, простите, что я вот так появился перед вашей дверью, — сказал он. — Я звонил вам в отдел, и мне сказали, что вы отпуске. Я нашел вас по справочнику, но телефон был занят. Тогда я решил, что вы дома. Мне, ну... мне действительно нужно поговорить с вами. Вы позволите войти? При личной встрече он выглядел даже еще более безвредным, чем на видеопленке, которую мне демонстрировал Марино. — О чем речь? — твердо спросила я. — Берил Медисон, это о ней. Э... меня зовут Эл Хант. Я не займу много вашего времени. Я обещаю. Я отступила от двери, и он зашел внутрь. Он уселся на диване в моей гостиной, и его лицо стало белым, как алебастр, когда он на мгновение задержался взглядом на рукоятке моего револьвера, высунувшейся из кармана жакета, пока я устраивалась в кресле с подголовником на безопасном расстоянии от своего гостя. — Ах, у вас есть револьвер? — спросил он. — Да, — ответила я. — Я не люблю их, вообще не люблю оружия. — Оно не слишком привлекательно, — согласилась я. — Не в этом дело, мэм, — сказал он. — Однажды, когда я был мальчиком, мой отец взял меня поохотиться на оленя. Он подстрелил олениху. Она плакала. Олениха плакала. Лежала на боку и плакала. Я бы никогда никого не смог подстрелить. — Вы знали Берил Медисон? — спросила я. — Полицейский... полицейский разговаривал со мной о ней, — запинаясь, проговорил он, — лейтенант. Марино, лейтенант Марино. Он пришел на мойку, где я работаю, и заговорил со мной, а затем допрашивал меня в полицейском управлении. Мы говорили очень долго. Обычно она пригоняла к нам свою машину. Вот откуда я ее знаю. Пока он продолжал бессвязно говорить, я не могла отделаться от мысли о том, какие «цвета» излучала я. Стальной голубой? Может быть, оттенки ярко-красного, потому что я была настороже и старалась не показывать этого? Я испытывала искушение предложить ему уйти и думала о том, чтобы вызвать полицию. Я не могла поверить, что он сидит в моем доме, и, возможно, неожиданная дерзость с его стороны и некоторая растерянность с моей объясняли, почему я ничего не предприняла. Я прервала его: — Мистер Хант... — Пожалуйста, зовите меня Эл. — Тогда, Эл, — сказала я, — почему ты хотел увидеть меня? Если у тебя есть информация, почему бы тебе не поговорить с лейтенантом Марино? Его щеки покраснели, и он неловко опустил взгляд на свои руки. — То, что мне нужно сказать, на самом деле не относится к категории той информации, которую сообщают полиции. Я подумал, что вы можете понять. — Почему ты так подумал? Ведь ты меня совсем не знаешь. — Вы отнеслись к Берил со вниманием. Как правило, женщины лучше, чем мужчины, чувствуют и сострадают. Может быть, все действительно так просто? Может быть, Хант пришел сюда, потому что верил, что я не буду унижать его? Сейчас он пристально смотрел на меня раненым, удрученным взглядом. В его глазах металась паника. Он спросил: — Были ли вы когда-нибудь в чем-то уверены, доктор Скарпетта, даже несмотря на абсолютное отсутствие каких бы то ни было доказательств, подтверждающих вашу уверенность? — Я не ясновидящая, если ты об этом спрашиваешь, — ответила я. — Вы эксперт? — Да, я эксперт. — У вас есть интуиция, — настаивал он, теперь в его глазах стояло отчаяние, — вы очень хорошо понимаете, что я имею в виду, разве нет? — Да, — сказала я, — думаю, я понимаю, что ты имеешь в виду, Эл. Он, казалось, почувствовал облегчение и глубоко вздохнул. — Я знаю, как все было, доктор Скарпетта. Я знаю, кто убил Берил. Я никак не отреагировала. — Я знаю его, знаю, что он думает, чувствует, почему он это сделал, — проговорил Хант с чувством. — Если я расскажу вам, вы обещаете отнестись к этому со вниманием? В любом случае, отнесетесь вы к этому серьезно или нет, я не хочу, чтобы вы бежали в полицию. Они не поймут. Ведь вам это ясно, не так ли? — Я очень внимательно выслушаю тебя, — ответила я. Он подался вперед, его глаза засветились на бледном эльгрековском лице. Моя правая рука инстинктивно придвинулась к карману, так что ребром ладони я чувствовала рукоять револьвера. — Полиция уже не понимает, — сказал он. — Они не могут понять меня. Почему я бросил психологию, например. Полиция этого не поймет. У меня степень магистра. И что же? Я работал санитаром, а сейчас я работаю на мойке. Вы же не думаете, что полиция поймет это, правда? Я не отвечала. — В детстве я мечтал быть психологом, социальным сотрудником, может быть, даже психиатром, — продолжал он. — Все это пришло ко мне так естественно. Вот кем я должен был стать. Вот к чему меня подталкивали мои способности. — Но ты не стал, — напомнила я ему. — Почему? — Потому что это разрушило бы меня, — сказал он, отводя глаза. — Я не могу контролировать то, что происходит со мной. Я слишком остро чувствую проблемы других людей и склад их ума, причем настолько, что моя собственная личность теряется, задыхается. Я не понимал, насколько все это значительно, до тех пор, пока не провел какое-то время в судебном отделении. Для душевнобольных преступников. Это было частью моего исследования — исследования для диссертации. — Он все более заводился. — Я никогда не забуду Френки. Френки был параноидальным шизофреником. Он до смерти забил поленом свою мать. Я пытался понять Френки. Я мягко вел его через всю его жизнь до тех пор, пока мы не достигли того зимнего вечера. Я сказал ему: «Френки, Френки, что это было? Что нажало кнопку? Ты помнишь, что происходило в твоей голосе, в твоей душе?» Он сказал, что сидел у огня, как сидел всегда, наблюдая за догорающим пламенем, когда «они» начали ему нашептывать. Они шептали ужасные, обидные вещи. Когда его мать вошла, она посмотрела на него так же, как всегда, но на этот раз он увидел «это» в ее глазах. Голоса стали такими громкими, что он не мог думать, и в следующий миг он уже был мокрым и липким, а у нее больше не было лица. Он пришел в себя когда голоса затихли. Я не мог уснуть много ночей после этого. Всякий раз закрывая глаза, я видел Френки, плачущего, "покрытого кровью своей матери. Я понимал его. Я понимал, что он сделал. С кем бы я ни говорил, какую бы историю ни слушал, это действовало на меня всегда одинаково. Я сидела спокойно, отключив воображение и натянув на себя личину эксперта, клинициста. Я спросила его: — Ты когда-нибудь чувствовал, будто убиваешь кого-то? — Все когда-нибудь это чувствуют, — сказал Эл, когда наши глаза встретились. — Все? Ты действительно так думаешь? — Да. Каждый человек способен на это. Абсолютно каждый. У меня нет пистолета или чего-то еще э... опасного. Потому что я не хочу стать жертвой побуждения. Если вы можете представить себе, как что-то делаете, если можете установить связь с механизмом, который стоит за деянием, то дверь трескается. Это может случиться. Реально каждое отвратительное событие, которое происходит в мире, сначала было задумано в голове. Мы не хорошие или плохие, не те или другие. — Его голос дрожал. — Даже у тех, которых относят к душевнобольным, есть свои собственные причины совершать то, что они делают. — Какая же причина стояла за тем, что случилось с Берил? Мои мысли были четкими и ясными. И все же я чувствовала внутри себя слабость, пытаясь отгородиться от видений: черные пятна на стенах, гроздь колотых ран на ее груди, книги, чопорно стоящие на полках библиотеки и спокойно ожидающие, когда их прочтут. — Человек, который это сделал, любил ее, — сказал он. — Довольно зверский способ показать это, ты так не думаешь? — Любовь может быть бесчеловечной. — Ты любил ее? — Мы были очень похожи. — В каком смысле?