Что-то новенькое. За то время, что они были знакомы, Леха ни разу не изменил своему холостяцкому кредо: не обещать и не жениться. Постельные игрища и забавы – сколько угодно, а семья – извините, нет. Не был, не состоял, не участвовал. А тут – здрасьте-пожалуйста, чуть не подставил шею под ярмо. Да еще эта пошлейшая производная от имени – Полиша. Совсем непохоже на Грунюшкина. – …Теперь думаю, и слава богу. Не выгреб бы. – А она – хотела? Чтобы ты на ней женился? – Последнее грустное замечание Лехи Брагин пропустил мимо ушей. – Смеешься? У нее таких воздыхателей с перспективой на брак знаешь сколько имелось? С ходу могу человек двадцать назвать. И не только киношников. Некоторые уже тогда о-го-го были, некоторые потом стали о-го-го, не суть. – Не суть, ага. А в чем тогда суть? – А в том, что никого она не любила, вот что. Но при этом ранить не хотела тоже никого, бывают такие чуткие женщины. Со всеми держалась по-дружески, а если отшивала – то очень деликатно. Так что даже злиться было… эм-м… западло. И это при том, что она, конечно, была мощным профессионалом. Чудеса творила, уж поверь мне. И если бы не та история, что с ней случилась, Полиша сейчас входила бы в пятерку самых крутых продюсеров страны. Нет. В тройку даже. Вторая после бога. – Давай-ка еще по пивку, – предложил Сергей Валентинович. Лехе Грунюшкину нужно было выговориться. Совершить партизанский конный рейд в прошлое, изрубить его в капусту и успокоиться наконец. Что ж, Брагин не будет мешать, наоборот, подержит стремя и шашку подаст, если понадобится. А пока и пивас сойдет. С копчужкой. – Помнишь, был такой режиссер – Кирилл Шапсай? Определенно, Брагин слышал это имя. Но никак не мог вспомнить, с чем оно связано. – Ну-ка? – Начинал в семидесятых прошлого века, а шороху еще в студенчестве наводил, во ВГИКе. Считался очень многообещающим, но со своими тараканами. Плохо адаптирующимися, так сказать, к советским реалиям. Плюс какая-то трагическая история любви, из которой Шапсай едва выкарабкался. Но из-за этих тараканов его запихнули на какую-то республиканскую студию вроде «Таджикфильма», дебют снимать. И он таки снимает – мощнейший по тем временам фильм. Да и без времен – мощнейший, потому что взять его захотели сразу несколько фестов категории «А». Канны, Венеция, далее везде. – Это в семидесятые-то? – усомнился Брагин. – С «Таджикфильма»? – А что не так? И тогда фильмы из совка отбирали. Учи историю кино, лапоть. – Мне как-то без надобности. Тем более что ты мне и так все расскажешь. – Расскажу, куда же я денусь? Так вот. Его киношку чуть ли не контрабандой показали отборщикам, и те на задницы попадали. В один голос сказали, что это русский Пазолини. – Не знаю… По мне, так Пазолини сильно на любителя. – Брагин решил блеснуть познаниями, почерпнутыми в свое время у Кати. – Ну, может, не Пазолини. Может, Фассбиндер. – Тоже на любителя. – Не угодишь тебе. Короче, речь шла о ком-то по-настоящему великом. О гении. А он с этим гением вровень. Понятное дело, никто никуда не поехал, фильм положили на полку, как клевещущий на социалистический строй. Но работы парня не лишили. И даже предложили постановку, что при тех раскладах было немыслимо. – А он что? – Согласился. А куда деваться? Снимать-то хочется. Короче, сунули ему в зубы какой-то дрянной сценарий на производственную тему. Так он из него умудрился такой детектив замутить, что Хичкок побежал бы к пруду с изменившимся лицом. – Ну, это ты преувеличиваешь. – Разве что слегка. Но тут уж никто возиться с парнем не стал, а просто выкинули его из кинематографа. – Ну, и к чему ты мне все это рассказал? – Просто чтобы ты знал, с чего все началось. Шапсай, конечно, пытался бороться, пороги обивал. И помогала ему в этом Барская, Полишина мать. Относилась прямо как к близкому родственнику. И в открытую всем заявляла, что Кирюша – гений… она его так и называла – Кирюша. И что не давать Кирюше снимать – преступление перед киноискусством. Но даже Барская, со всем ее авторитетом и партийным мужем, ничего поделать не могла. Единственное, что ей удалось, – сунуть Шапсая в ЛИКИ[6], третьим подползающим, но с правом читать какие-то там лекции. О кино, естественно. Так через год эти лекции полгорода слушать ездило. Студенты и сочувствующие на люстрах висели. Правда, продолжалось это недолго, его и из института попросили. Поскольку лекции у него были странные, никак не вяжущиеся с построением коммунизма. Оголтелый фрейдизм, порочное ницшеанство и прочая-прочая… В общем, он уехал куда-то на юга. В глухую провинцию у моря, прям как у поэта… Писал сценарии в стол, что-то пробовал снимать на ручную камеру. Правда, никто этих кадров не увидел… – Ну а хеппи-энд будет? – Смотря для кого, – честно признался Грунюшкин. – Вернее, для чего. Когда мы… еще общались, Полиша показала мне один из его сценариев. Замусоленная такая рукопись с дарственной надписью мамаше-редактору, что-то типа «дорогой Агнии – коленопреклоненно». Но сам сценарий – это было нечто. Жесткий, идеально выстроенный, и диалоги на отвал башки. Я уже молчу о самой истории. Психологический триллер о серийном убийце, причем самой высокой пробы. Если бы кто-то взялся тогда – сорвал бы джекпот. Да и сейчас сорвал бы. – Что же Полина сама не взялась? Раз она такой профессионал, как ты говоришь. Времена-то давно изменились, слава богу. Снимай что хочешь. – Не всё… – Леха тяжело вздохнул. – Знаешь ведь, что не всё. – Ну, мне-то без разницы. Я в кино не хожу и телевизор не смотрю. – Зря. Иногда полезно от работы отрываться. – Оторвался уже как-то. Грунюшкин, выглядевший после выпитого пива слегка подшофе, посмотрел на Брагина неожиданно трезвым взглядом. – Хочешь поговорить об этом? – Не хочу. – Смотри. А то мы все про Полишу… Опять эта проклятая Полиша, как же она бесит Брагина – вот прямо до зубовного скрежета! – Слушай, Леха. Ты ее так и называл? В бытность вашего тесного общения? Полиша? – Так и называл. А что? – Ну, теперь понятно, почему она тебе отказала. Кто же подобное издевательство над своим именем выдержит? Полиша, мать твою! Леха хмыкнул и забарабанил пальцами по столу. – Да не из-за этого она мне отказала. И всем другим тоже. Я ведь не зря тебе про Шапсая талдычил. Он как раз тогда и приехал из своей провинции на изменившийся Питер глянуть, ну, и на кинопроцесс заодно. Остановился у Полиш… у Полины по праву старого друга ее покойной матери. Пожил у нее некоторое время… Свои работы ей показал, из того, что было написано лет за двадцать. Ну и… – Что? – Я думаю, она в него влюбилась. Страстно. Причем непонятно, во что больше – в него самого, или в его тексты, или… Уж не знаю, чем может привлечь двадцатипятилетнюю девушку мужик, которому глубоко за пятьдесят. Но что-то в нем определенно было. Даже я это понимал. Хемовский типаж. – Какой? – Хемингуэй, короче, и знаменитый свитер один в один срисован. Только без ружья и кошек. Полина нас познакомила, провели чудесный вечер, напились, сфотографировались, и я ее с легким сердцем благословил. – Чего? – не понял Брагин. – Благословил на связь со старым хрычом. Потому что хрыч оказался глыбой. И права была Агния Венедиктовна – киноискусство много потеряло без Шапсая. – Так что же вы не восстановили справедливость? – Пытались. Поля насмерть билась за этот сценарий, но там и биться особо не надо было. Все понимали уровень. Конечно, для производства пришлось бы существенно облегчить повествование и сместить некоторые акценты… Но это не главное. Главное, что все уперлось в Шапсая. Он сам хотел снимать, но кто ему даст? Старичок с прибабахом, к тому же лет двадцать пять даже близко к съемочной площадке не подходил, а за это время все в кино поменялось. Так что никто, кроме Полины, видеть его в режиссерском кресле не хотел. А своей компании у нее в то время не было. – А потом? – И потом не было. Не успела создать ввиду известных событий. В общем, суперпроект накрылся тазом. Шапсай отчалил к себе в провинцию. И где-то через год умер. Точнее сказать, его убили. Нелепая случайность – наркоманы залезли к нему в дом, искали бабло на дозняк, а он попытался оказать им сопротивление. Ну, они и завалили его, как лося, а дом подожгли. Так что на пепелище только обгорелый труп и нашли. – И он точно принадлежал Шапсаю? – Ну, обгорел он не до такой степени, чтобы совсем не опознать. Вот и опознали. Плюс экспертиза проводилась… Тебе-то зачем дела минувших дней? – запоздало поинтересовался Грунюшкин. – Для общего развития. Убийц-то нашли? – Как водится, нет. – Почему это – как водится? – Ну, не везде же Брагины сидят. – Лесть не засчитана, – проворчал Сергей Валентинович и на мгновение задумался. Он вспомнил лицо Полины Ветровой – похожее на погост, где похоронены страсти. А местами и не похоронены – зарыты, как собаки. Или только присыпаны землей. Стоит пройти дождю, любому, даже самому мелкому, летнему, грибному – и землю смоет. И что откроется тогда? Кирилл Шапсай. И сына Полины тоже зовут Кирилл. – Она родила сына от Шапсая? – спросил Брагин. – Ну, – после небольшой паузы ответил Грунюшкин. – Вообще ходили такие мутные слухи, но быстро схлопнулись. Поля ведь до этого шапсаевского визита с одним актером встречалась. И после продолжила, и даже замуж за него вышла. Сильно он настаивал. Молодой, подающий надежды. Тогда был подающий. Сейчас звездит по полной. Фамилию знаю, но не скажу, ибо… – Виктор Ганичев? Имя, когда-то выуженное Лерой из показаний сотрудников магазина «Гортензия», всплыло внезапно. Но странно было бы, если бы не всплыло, – Брагин уже давно собирался встретиться с кумиром домохозяек и мнимым женихом Ольги Трегубовой, чью фотографию она хранила в кошельке. Правда, встреча все откладывалась – Ганичев пропадал на съемках где-то под Астраханью (а может, на Марсе), участвовал в записи телепередач и вообще – был нарасхват, ни минуты свободной. А вызывать звезду в прокуратуру повесткой Брагину хотелось меньше всего. В конце концов, подозревать актера не в чем и за фантазии фанаток он никакой ответственности не несет. Сергей Валентинович вообще отказался бы от попыток связаться с Ганичевым, если бы не один требующий разъяснения факт: в распечатках звонков Трегубовой, предоставленных мобильным оператором в рамках уголовного дела, неожиданно всплыл личный сотовый актера. Два исходящих и один входящий звонок. Один раз звезда все-таки позволила себе снизойти до телефонного общения с цветочницей, и разговор длился пять минут.