— Боюсь, я по другому вопросу, — она улыбнулась одними губами. — Мне нужно поговорить со Стефаном о некоторых подробностях прослушивания. — О творческом конкурсе? — дама нахмурилась. — Вряд ли стоит… Мальчику тяжело об этом вспоминать… — Мам! — из глубины коридора появился полноватый юноша в просторной белой рубашке навыпуск. Глаза его, такие же голубые, как у матери, смотрели, в отличие от нее, почти весело. — Со мной не случится истерики или обморока, я не нервическая барышня девятнадцатого века. Я даже корсетов не ношу. — Но тебе нужно заниматься. А это тебя может расстроить. — Мам, про расстроить я уже сказал. А про нужно заниматься… Вряд ли представитель… следственного комитета, правильно? Вряд ли представители следственного комитета ходят по квартирам для развлечения. И наш долг как законопослушных граждан — всемерно содействовать им в их работе. Я прав, сударыня? Простите, не знаю, как вас величать. — Следователь Арина Вершина, — церемонно представилась Арина, стараясь сдержать смешок. — Арина… а дальше? Она улыбнулась: — Без отчества вполне нормально. — Это вас на специальных курсах учат — налаживать теплые доверительные отношения со свидетелями? Или я уже подозреваемый? — Стефан! — воскликнула Илона Арнольдовна, явно шокированная ерничаньем сына. — Мам, если я уже подозреваемый, мой тон ничего не изменит, а если свидетель, то это вообще не имеют значения. В общем… Если следователю нужно со мной поговорить, значит нужно. Прошу, — он приглашающе повел рукой в сторону замыкающей коридор распахнутой двери. Там радостно плескалось солнце, золотился паркет, искрились легкие ажурные шторы, благородно поблескивали книжные корешки на строгом, цвета слоновой кости, стеллаже, скромно вжимался в стену блеклый кожаный диван с парой таких же «невзрачных» кресел и — безусловно и победительно — главенствовал и царил рояль. Кабинетный, разумеется. Но вроде бы — Арина прищурилась — настоящий Стейнвей. Он не выглядел ни уродливым обрубком, ни смешным детенышем настоящего концертного рояля. Он был таким, каким был. Под гладкой темно-вишневой поверхностью словно клубилось пламя, обрамленное резкой, как удар клинка, черно-белой полосой клавиатуры. Возле такого инструмента ожидаешь увидеть старинную банкетку — с парчовой обивкой, гнутыми позолоченными ножками и ящиком для нот под откидным сиденьем. Но сдвинутый чуть вправо табурет был обычным рояльным табуретом — гладкая, чуть вогнутая тарелка сиденья и толстая винтовая нога с тремя массивными лапами. Апофеоз функциональности. Правда, не обыденно черный, а цвета слоновой кости, тоже вполне традиционного. Илона Арнольдовна, последовавшая, разумеется, за ними, в комнату не вошла, остановилась в дверях, чуть касаясь плечом светлого, как все в этой комнате, косяка и всем своим видом выражая готовность немедленно уничтожить любого, кто посмеет посягнуть на спокойствие ее обожаемого дитятки. Это было почти смешно. На такого, пожалуй, посягнушь. — Стефан, вы можете мне сыграть то, что играли тогда? На прослушивании то есть, — мягко попросила Арина. Если он и удивился, то не показал этого. — Конечно. Он сел на табурет, помедлил мгновение и коснулся клавиш. Сперва легко, словно пробуя — не слишком ли холодна вода, чтобы купаться, потом все тверже и тверже. Звуки лились, переплетались, расходились в стороны и вновь соединялись: церемонно, как танцоры в менуэте или даже гальярде, очень точно, очень технично, почти виртуозно и… невыносимо скучно. Как вырезанная на рисовом зерне гравюра: вроде и понимаешь, что сотворить ее — великое мастерство, как блоху подковать, но в то же время… жаль. Жаль потраченного времени мастера, жаль его стараний, жаль тщательности, потраченной впустую. Наверное, я ничего не понимаю в серьезной музыке, подумала Арина. Мастерство исполнителя ее, однако, впечатлило. Не то чтобы юноша играл «выше всяких похвал», но, безусловно, близко к тому. — Как это называется? — Просто этюд. — Этюд… Понятно. Стефан, вы остальных слышали? — Остальных… участников? По-моему, да. Из аудитории регулярно кто-нибудь дверь прикрывал, а мы — ну я и другие, кто возле нее грудился — опять на нее нажимали. Иначе не услышишь ничего, А интересно же! — Не помните такого… Харитона Седых? То есть, я имею в виду, что он играл. — Помню. Он показывал прелюдию ля мажор. Вам показать? — Была бы признательна. Этот опус звучал поживее его собственного этюда. То ли потому что в нем не было чрезмерной усложненности «этюда», то ли еще по какой причин. Но играл Стефан все так же блестяще. Даже то, что он дважды сбился — играя по памяти вещь, слышанную однажды и случайно — не портило впечатления. И Арина не удержалась: — А не могли бы вы сыграть что-то… не свое? — В смысл Генделя, Вагнера, Шнитке, далее везде? — он усмехнулся. — Что именно? — На ваше усмотрение. Брови Стефана слегка дрогнули, веки на мгновение приопустились… и через минуту Арина уже забыла, что просьба ее была излишней, что ни техника юноши, ни выбор произведения не имеют никакого отношения к тому, что ей нужно. Озадачиваться с выбором юноша не стал. Это было попурри из множества музыкальных отрывков, собранных, кажется, совершенно случайно. Бетховена сменяла «Summer time», равелевское «Болеро», замедляясь, переплавлялось в «Yesterday», «Американец в Париже» становился «Картинками с выставки»… Очень странное это было попурри. Словно из всей мировой музыки зачерпнули — как рука возьмет, не задумываясь. Но — Арине вдруг вспомнились рассуждения Мирры о консонансе и диссонансе — «случайная» выборка звучала очень естественно, очень гармонично, так, словно «случайная» последовательность была единственно возможной. Звуки возникали и превращались друг в друга словно бы сами по себе, по собственному желанию. На губах музыканта играла легкая, едва заметная улыбка. И когда рояль умолк, улыбка еще держалась несколько мгновений. Как улыбка Чеширского кота. — Но почему вы не поступали на фортепианное отделение? — не сдержалась Арина. — С вашими данными… — Да что вы! — не дав сыну и рта раскрыть, вмешалась стоявшая в дверях Илона Арнольдовна. — Это же никакого сравнения! Исполнять — и создавать! Многие ли знают Аргерих или Кисина? А ведь это звезды первой величины. И кто бы сегодня помнил Листа или Шопена, не будь они композиторами? А Огиньский? Один-единственный полонез, больше никто ничего и не помнит, так себе композитор был, очень средненький, но — помнят и будут помнить. За одну пьеску! А вы говорите… — Простите, я не хотела никого обидеть. Спасибо, что уделили время. — Может быть, чаю? — предложила Илона Арнольдовна, но взгляд ее дышал холодом, и Арина, разумеется, отказалась, мысленно благословляя гостеприимство многодетной Лины. В этом доме, в отличие от того, шумного и беспорядочного, отнюдь не хотелось задерживаться. И ледяная голубизна хозяйкиных глаз, и сияющая безупречность «музыкальной» комнаты заставляли чувствовать себя чужой. Неуместной. Как детская коляска на дорожке королевских скачек. Арина отошла уже на полквартала, когда ее нагнал Стефан: — Простите! Можно я вас еще немного задержу? — Попробуйте. — Это потому что вы спросили… я не знаю даже, как толком сформулировать. Когда вы попросили сыграть что-нибудь на мое усмотрение. Вам… понравилось? — Не то слово! — выдохнула Арина. Простоватое круглое лицо Стефана засияло так, точно внутри его головы имелась лампочка — серьезная такая, ватт на тысячу — и сейчас кто-то нажал на выключатель. Кто-то! Ты сама и нажала. Но видеть, как твои слова — пустяковые, ничего не стоящие, «правду говорить легко и приятно» — видеть, что одна-единственная фраза срабатывает подобно магическому заклинанию… воля ваша, это было очень, очень приятно. — Спасибо! Я ведь не просто так… Понимаете, мама… у нее свои представления. Она ведь не для себя старается, я понимаю, она хочет, чтобы у меня жизнь сложилась. И я ее очень люблю. Только все равно… Арина, можно вас попросить? — Смотря о чем. — Вы занятой человек, если откажетесь, я не обижусь. Но если вам действительно понравилось. Понимаете, у меня есть друзья. Ну то есть не совсем друзья, просто я однажды шел, а они играли в переходе. И теперь мы играем вместе. — Ансамбль? — Скорее джаз-бэнд. Он мялся, как мальчишка, впервые в жизни осмелившийся пригласить девочку в кино. Это было совсем не смешно, скорее трогательно. — Вы хотите меня пригласить на концерт? — Как вы догадались? — Стефан, я следователь, мне положено. Конечно, я с удовольствием приду послушать, — мысленно она все-таки сделала оговорку «если никого не убьют в самый неподходящий момент». — Вы потрясающе играете. Я не специалист, правда, но… — как бы не находя слов, она потрясла перед собой кулаками с выставленными большими пальцами — во! Стефан вручил ей небольшой, размером в полторы визитки, синий прямоугольничек с белыми буквами и вдруг залился краской: — Только маме не говорите. — Вряд ли мы с Илоной Арнольдовной еще когда-нибудь увидимся, — засмеялась Арина. — А вы, главное, ее не бойтесь. — Да я ее не боюсь, что вы. — Вы боитесь ее огорчить, это понятно, только с этим, пожалуй, еще труднее сладить, чем с обычным «ой, мама в кино не пустит». Но, Стефан, вы сами сказали: у нее свои представления. Не можете же вы прожить чужую жизнь ради того, чтобы этим представлениям соответствовать? Просто чтобы мама не огорчалась. То есть можете, конечно, но какой в этом смысл? Это ведь ваша жизнь. — Да, наверное, — проговорил он без особой уверенности в голосе. Но подумаешь — уверенность в голосе! Главное-то мальчик уже сделал. Он еще сам не понимает, но он уже свернул с рассчитанной мамой дороги. Джаз-бэнд, подумайте! Вот смеху будет, когда лет через десять он и до сочинительства доиграется. Сегодняшнее попурри — явное тому свидетельство. Впрочем, ладно, хорошего помаленьку. — И еще. Стефан, мама с вами была на прослушивании? — Конечно. — Она могла слышать всех остальных? — Не знаю, наверное. Я-то под дверью терся, а она там сидела, знаете, там диванчик такой… — Да, я поняла. Ну… мне пора. Успехов вам!