Опять, опять, опять провал! — Успокойся, ничего еще не испорчено, — голос матери прозвучал непривычно мягко. — Она сумела открыть замок и проскользнула за твоей спиной наверх. Но дальше ей деваться некуда. Иди. Ты справишься. Лестница гудела под ногами, как басовые литавры — бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м! Надо будет это использовать… после. Когда все увидят, когда они начнут слышать! Сверху доносились еще какие-то звуки — тихие и мелодичные. Как будто плеск воды. Ну конечно! Проскользнув по лестнице, первое, что она должна была увидеть — кран в углу! Бутылка со снотворным — нет, не хлороформ, гораздо лучше, только название все время вылетает из головы — бутылка в ящике. Удастся ли ее вытащить? Или придется действовать как-то по-другому? Но — как? Ничего, ничего. Мать сказала «ты справишься». Разве можно обмануть ее ожидания? Нужно справиться. Нужно выглянуть из люка очень, очень тихо — так, чтобы та, что сумела сбежать, не заметила. Нет, она не сумела сбежать, пока она всего лишь сумела освободиться. Но если она не заметит, она не успеет ничего предпринять! Она сейчас просто не в силах оторваться от крана, из которого льется вода! Та, которая сумела освободиться, лежала на полу возле раковины, в которую гулко хлестала вода — и не двигалась. Она даже не дышала. Бутылку со снотворным удалось достать без проблем. Но она не понадобилась. — Вот видишь, как удачно вышло! — голос звучал так, словно мать улыбалась. — Она не случайно попалась тебе на глаза. Она действительно пришла к тебе сама. Она особенная. Ничего не испорчено, наоборот. Она подсказала тебе, как справиться с последними, как проводить их одновременно. Видишь, как просто? Скажи ей спасибо и сделай все, что нужно. Нежно, бережно. Она это заслужила. И она заслужила легкую смерть. «Спасибо» прошелестело так тихо, что за шумом льющейся воды его было совсем не слышно. Да, мама, и тебе спасибо. Ты всегда помогала — и сейчас помогла. Пора было приниматься за работу. * * * — Оляля! Что это у нас тут такое? Любопытно, любопытно… Распростертое на секционном столе тело выглядело как будто серым. Не то из-за безжалостного морговского освещения, не то из-за плохо отмытой краски. Скорее все-таки второе — не первый раз Арина на вскрытии, и никогда раньше ей трупы серыми не казались. Синеватыми — да, обычное дело. Но серыми? К собственно аутопсии Данетотыч еще не приступил, только примеривался, осматривал, ощупывал, чуть ли не обнюхивал останки отважной журналистки Регины Андросян. Что он там такое любопытное обнаружил? Ладно, сам скажет. — Мстислав Евстигнеевич, а… — Вершина! — перебил тот. — Мы с тобой уже сколько лет плечом к плечу? Ладно, стесняешься меня Даннетотычем называть, хоть Федотычем зови, чего язык ломать? — Ну… — Баранки гну. Чего спросить хотела? — Ни этот, ни предыдущие трупы не воняли. Это из-за краски скорость разложения снижена? Или что-то не так с определением времени смерти? Обезвоживание может влиять на скорость разложения тела? — Эй, ты на меня давай не наезжай. Время смерти ей, вишь, неточное. Я ж его не по одному параметру определяю. Тут и остывание, и ригор мортис — у всех на пике, заметь — и… Он вдруг замолчал, потом проговорил уже совсем другим тоном — не сердитым, а, пожалуй, задумчивым: — Краска действительно должна замедлять разложение. Потому что аэробные процессы — это один коленкор, а анаэробные — совсем даже другой. Знаешь историю про Золотого мальчика? — Когда какой-то средневековый герцог для пущей торжественности пира малыша золотой краской покрыл — чтоб Купидона изображал? Все поахали, а после про мальчишку забыли. И он умер. Не то от переохлаждения, не то от гипоксии. — Вот-вот. Кожное дыхание — это вам не фунт изюма. И с мертвым телом — та же история. Процессы-то все равно в нем идут, хоть и другие. А краска перекрывает кожные поры, не пускает в тело кислород, разложение замедляется. Это раз. Потом, думаю, он все это в каком-то подвале проделывал. Причем не в котельной, а там, где воздух достаточно прохладный. Но вопрос ты спросила интересный. Как влияет обезвоживание на скорость посмертных изменений. Так-то ясно, что в сторону замедления, тела тех, кто умер голодной смертью тому пример. Но надо посмотреть на нюансы. Гм, гм. Не наваять ли мне какую-никакую статеечку в какой-нибудь умненький журнальчик? Случай-то уникальный, что и говорить. Вот только не гляди на меня с такой странной надеждой! Про время смерти я тебя не обманываю, у всех примерно сутки до обнаружения. Плюс-минус, конечно. Скорее плюс, чем минус. А ты чего это вдруг? Или у тебя кандидат появился? Да еще с потенциальным алиби. Ну-ка, ну-ка, открой сердечко старому танатологу, — он завершил свою специфическую шуточку чем-то средним между смехом и кашлем. — Да нет, Федотыч, с кандидатами пока напряженка. Просто обратила внимание на запах, на его отсутствие, точнее. Прохладный подвал, значит? А что там такое… ну вы сказали «любопытно». — Сама погляди. Иди, иди, не бойся, не рванет… Хотя кто его знает, — добавил он после секундной паузы. Про «рванет», это была отдельная, крайне дурнопахнущая история. Арина в первый раз в жизни присутствовала на аутопсии сильно несвежего трупа. Не настолько старого, чтобы превратиться в «кашу», но одежки на нем уже явственно потрескивали — словно покойник после смерти изрядно потолстел. Как, собственно, оно и бывает: гнилостные газы, скапливаясь во внутренних полостях и прямо под кожей, сильно раздувают тело. Потом что-то где-то лопается — и раздутый бочонок оседает, возвращаясь приблизительно к своим «человеческим» размерам. У Арины тогда отсутствие опыта замещалось горячим стремлением побыстрее этого самого опыта набраться — то есть она совала нос всюду, куда было можно. И куда, как выяснилось, нельзя — тоже. Коллега Данетотыча, опасаясь, что созревший труп «рванет» прямо в спецфургоне, проткнул брюшную полость — и Арина получила «благоуханный» фонтан прямо в лицо. Ее потом еще и утешали — дескать, повезло, никакой заразы, которой в полежавшем трупе навалом, не подцепила, даже глаза не воспалились. А запах — ну что запах? Отмоется, сойдет. «Сходило», помнится, долго, она даже подстриглась наголо — волосы, как ни мой, воняли нестерпимо. И сейчас предусмотрительно отшагнула назад. Но шею все-таки тянула, неисправимая. Скальпель двигался по серой коже так нежно, словно Данетотыч боялся, что его «пациентке» будет больно. — Куда смотреть? — Видишь, как желудок выпирает? Ну-ка мы его осторожненько… самым кончиком… или все-таки отсос взять… Но на «операционное поле» уже что-то полилось — бесцветное и вопреки ожиданиям совсем не вонючее. — Что это? — Вода, Арина Марковна. Чистейшая… нет, про чистейшая не скажу, надо проверить, но похоже на то. — Но как же… — растерялась она. — Ведь предыдущие умирали от обезвоживания? — А у этой, можешь поглядеть, инфаркт миокарда. Обширный такой, прямо по учебнику, хоть сейчас в анатомический театр. Сейчас ребрышки поднимем, будет лучше видно. — Но по всем прочим признакам эта жертва из той же серии! — Я и не говорил, что не из той же. Обезвоживание не такое сильное, как у предыдущих, то есть она могла прожить еще сколько-то. И на пояснице, кстати, такие же почти невидимые следочки — каким-то ремнем он их, что ли, привязывает? — Однако умерла она при этом от инфаркта? — Так точно, госпожа следователь. — И откуда в желудке вода, если тело обезвожено? — Оттуда же, откуда и инфаркт. Суток двое, двое с половиной девушка капли во рту не имела, потом выпила сразу… ну так, навскидку литра полтора, а то и два. Причем вода с высокой степенью вероятности была холодная. И вот тебе результат, — он ткнул кончиком скальпеля куда-то внутрь разверстой грудной клетки, должно быть, в сердце. — Слышала, небось, что после голодания нельзя сразу наедаться? С питьем та же петрушка. — Он что, сменил модус операнди? — Ты следователь, ты и выясняй. Лично я вижу два варианта. Либо жертва каким-то образом добралась до источника воды — и пала, прости за жестокий каламбур, жертвой собственного неукротимого желания. Либо он почему-то решил ее напоить. К примеру, чтобы подольше не умирала. Может, она ему понравилась. В комитет Арина вернулась уже под вечер. Хотела прошмыгнуть тихонечко к себе, поскулить, побить кулаком в стену — да что же это такое! Но в коридоре ее поджидал Чайник. — Ты где гуляешь? — В морге. — И что? — Все то же самое, — говорить про небольшие вариации в виде,,, Арина не стала. Чайник недовольно дернул бровью: — Работай, Вершина! За смерть журналистки нас на вилы поднимут, ты это понимаешь? Погибшую Арине и самой было жалко, но что это за принцип: за смерть журналистки — на вилы? А обычных девушек — цветочниц, клерков, официанток — получается, можно убивать? То есть тоже нельзя, но такого шума не будет. Все равны, но некоторые равнее. Так, да? Хуже всего, что Чайник был прав: все эти как бы журналисты и не пойми куда блогеры за равенство перед законом ратуют лишь на словах. И эта начальническая правота была невыносима. Поэтому ответила Арина почти зло: — Мне надо было к ней персональную охрану приставить? Начальник, как ни странно, в бутылку не полез, ничего в духе «ты как с руководством разговариваешь?» не произнес и про субординацию вообще не поминал. Наоборот, вздохнул: — Иди работай. И дай уже хоть какой-нибудь результат! — Да, Петр Ильич, я понимаю. — Понимает она! — донеслось уже в спину. Но даже это прозвучало механически, без должного возмущения. Нет, все-таки быть начальником — это ужасный ужас. Вроде и власть у тебя — для кого-то это бывает важно — но ведь и клюют все кому не лень.