Буквы мерцали на странице, а потом исчезали, но она ощущала их, когда проводила рукой по бумаге. Вот так, одинокая и заброшенная, закованная в металлические браслеты, притворяясь, что она не та, кто есть на самом деле, Фэйт начала практиковаться в Непостижимом искусстве. Необязательно иметь таланты ведьмы, чтобы быть призванной к этому искусству, достаточно желания увидеть больше того, что перед тобой. * * * Когда они приехали в Грейвсенд, Марта Чейз посадила тридцать кустов малины, но в песчаной почве растения засыхали одно за другим, пока не остался один тщедушный кустик. Фэйт выделили собственный небольшой участок земли, и, несмотря на бедную почву, посадки в ее садике росли так хорошо, что он вышел за границы забора, служившего преградой для кроликов. В Бруклине кролики жили повсюду, вблизи моря было даже место, где эти создания водились в таком изобилии, что его назвали Кроличьим островом. В этих местах жили лоси и индейки, болотные птицы и утки, но сама земля была совершенно бесплодной. Дивный сад Фэйт казался настоящим чудом. Она выращивала пиретрум для оздоровления, плоды шиповника и шлемник для исцеления, лаванду для удачи. Фэйт выдергивала дикий черный паслен, чтобы посадить семена нового. Марта видела, как он вился из земли, его черные цветы вот-вот готовы были распуститься. Она смотрела, как Фэйт стоит среди этого цветения, крашеные волосы при ярком свете казались сине-черными, губы двигались: она читала заклинание, обращенное к Гекате[40], древней богине магии, которая имела власть над небесами, землей и морем. Глядя на Фэйт, Марта в отчаянии прижала руки к груди: она поняла, что, несмотря на все ее усилия, девочка безнадежно заражена материнской кровью, и даже железные наручники не в силах изменить ее истинную сущность. Чем взрослее становилась девочка, тем больше Марта убеждалась, что ее обязанность – излечить ребенка от дурной наследственности. За дочерью ведьмы нужен тщательный присмотр. Раз она сажает паслен, может случиться что угодно. III. Однажды в июне Абрахам Диас лег в постель и не смог подняться. Сначала пытался – Самуэль и Мария помогали, держа его под руки, но голова его тряслась, и он тут же снова ложился. У Абрахама не осталось ни сил, ни желания жить. Он осознавал свою слабость, видел ее раньше у других. Это случалось в конце жизни и выглядело так, будто человек сдался и смирился с приходом смерти. Абрахам перестал есть и, что было еще страннее для мужчины из рода Диасов, прекратил разговаривать. И тогда Мария услышала жука-точильщика. Она опустилась на четвереньки, чтобы отыскать его под мебелью, исследовала чердак и каждый дюйм сырого кирпичного погреба, но так и не нашла злосчастное насекомое. Жук продолжал стрекотать: звук этот мог прекратиться лишь тогда, когда кто-то в доме умирал. Самуэль не мог унять точильщика, просто наступив на него, как когда-то рядом с тюрьмой в Салеме, тогда смерть жука скорее предвещала, что Мария не умрет на виселице. Сейчас все было иначе: жук не выползал, что было дурным предзнаменованием. Мария вспомнила, как Ханна, услышав жука-точильщика, искала его в своем доме на Любимом поле и, сколько ни пыталась, не могла обнаружить, а он предвещал день пожара и разрушения, когда ее пригвоздили к двери собственного дома, сгоревшего затем дотла. Мария обратилась к гримуару, часами читая его, пробуя любое средство, которое могло помочь старику поддержать жизненные силы. Вербена, пиретрум, паслен, сироп из шандры – ничего не действовало. Состояние Абрахама постепенно ухудшалось, и Мария, не найдя никаких заклятий против смерти, собиралась обратиться к темным сторонам магии, которых тем, кто практикует Непостижимое искусство, обычно следует избегать. «Это не наше дело, – учила ее Ханна. – Если ты погружаешься во тьму, она входит в тебя». В самом конце книги, на странице, которую прежде не замечала, она все же нашла искомое. Запись была невидима без телесных выделений, но Мария ощущала, как слова извиваются на странице, словно взывая, чтобы к ним обратились. Мария послюнила большой палец и провела им по странице. И тогда появились буквы, написанные мелким, но почти каллиграфическим почерком: «Используй только в случае крайней необходимости». Когда Самуэль вошел в тот вечер в комнату отца, он был ошеломлен. Они никогда не обсуждали с Марией, откуда она родом и, что еще более важно, кто она по сути. Теперь Самуэль увидел явное колдовство. Вокруг постели старика горели черные свечи, их было так много, что дым поднимался до самого потолка и клубился в углах комнаты. Вдоль стен была насыпана полоска соли, чтобы воспрепятствовать проникновению зла, на кровати разбросаны травы. Мария сидела перед стариком обнаженная, скользкая от пота и читала древнее заклятие, столь опасное и могущественное, что произносимые слова, обращенные к Гекате, богине магии, колдовства и света, сгорали, становясь пеплом. Рот ее был обожжен. – Авра кадавра, я создам то, о чем говорю, я сделаю сущим невозможное и несообразное, все, что противоречит людским законам, – щит против смерти, не важно как, сколь бы тяжкими ни были последствия. – Хватит! – Самуэль Диас оттащил Марию от кровати и накрыл одеялом. Он топтал свечи, как будто они были жуками, гася языки пламени. Открыв окно, Самуэль стал махать руками, выгоняя клубы дыма, затем повернулся к Марии. Он не часто бывал сердит, но, когда это случалось, весь горел от гнева. – Мой отец, он что, поле эксперимента для занятия твоими искусствами? – Это лечение! Когда я исцелила тебя, Абрахам был счастлив. Почему же ты против? – Тут совсем другое! Единственное лекарство от старости – смерть. Есть то, что нельзя и не нужно менять. Предоставим все естественному ходу вещей. Самуэль был прав, и она это знала. Насильно возвращенное от смерти никогда не бывает таким, как прежде. Живет человек или умирает, решает судьба. Ее можно изменить в моменты выбора, но некоторые вещи предначертаны заранее, и их нельзя переписать. Время Абрахама Диаса подошло к концу. Линии жизни на обеих его руках достигли конца ладони. Мария прекратила сражение, которое не могла выиграть. Вымывшись и одевшись, она наблюдала из окна за одиноко сидевшим в саду Самуэлем, который готовился к уходу из жизни последнего члена своей семьи. Когда стало ясно, что Абрахам вот-вот умрет, Мария хотела позвать к его постели Самуэля, но старик остановил ее. Положив ладонь на ее руку, он с трудом заговорил. Этот человек мог часами рассказывать всякие истории и научил этому сына. Дыхание жизни еще его не покинуло. Когда человек умирает и ему есть что сказать напоследок, ничто не может ему помешать. – Мне нужна только ты, – сказал он Марии, – потому что ты понимаешь Самуэля. Мария уселась рядом со стариком, чтобы выслушать его последний рассказ. Неудивительно, что этот рассказ оказался о любви Абрахама к сыну. – Когда случилось несчастье, моему мальчику было одиннадцать лет, – начал он. Пока Абрахам говорил, он казался молодым, словно вернулся в те далекие годы. – Не буду рассказывать тебе, какой он был умный, – всякий отец это скажет о своем сыне. Но ни у кого нет такого большого сердца. Когда он родился, акушерка сказала, что сердце занимает всю его грудь. Даже до его рождения, когда я прикладывал ухо к животу жены, сердце билось так громко, что я знал: он ни на кого не будет похож. Когда произошло это ужасное событие, нас не было дома. Мы пошли в лес, чтобы встретиться там с владельцем корабля, который клялся, что увезет нас далеко от ужасов Португалии. Все хотели уплыть в Амстердам, и мы были готовы заплатить требуемую цену. Но человек, с которым мы встречались, оказался лжецом, присвоившим наши самые ценные вещи: принадлежавшую жене золотую цепочку, серебряную молельную чашу и две нитки жемчуга, которые должны были надеть мои дочери, когда придет время их замужества. Мы помчались домой, собираясь забрать жену и дочерей и отвести их в лес, но было слишком поздно. Жену увели, дочери исчезли. Я велел Самуэлю оставаться дома, но, как ты знаешь, он никогда не делает то, что ему говорят. Он отправился искать мать и сестер на площадь. Наша семья приехала в Португалию из испанского города Толедо, что в Кастилии, тогда известного под своим арабским именем Тулайтула. Мы рассчитывали, что в новой стране окажемся в безопасности: за право въезда в Португалию мы заплатили высокую цену. Наша семья была насильно обращена в христианство, но мы тайно исповедовали свою религию. И тут началось сущее безумие: новообращенных массово казнили, устраивая аутодафе. Мир, черный и одновременно золотой, окрасился кровью. В тот день Самуэль все видел. Колпаки, которые надевали на головы евреям, бичевание, которому они подвергались, горящие костры. Плоть превращалась в пепел, тело – в душу, улетающую на небеса. С того дня Самуэль замолчал, ни слова не мог из себя выдавить. С помощью соседей, которые должны были уехать с нами, мы захватили обещанный корабль. Я убил владельца судна и его капитана. Оставил часть команды, которая встала на нашу сторону, а от прочих избавился: заставил их прыгать в море и не испытал никакой жалости, когда они утонули. Вот что сделала со мной жизнь. Самуэль обычно молча сидел рядом с навигатором, евреем по имени Лазарь, и научился у него ориентироваться по звездам. Я опасался, что сын так и не заговорит, но через два года, ему исполнилось тринадцать, он прервал молчание. Он стал мужчиной, пока мы искали место, где могли бы чувствовать себя в безопасности. Мы отправились в Бразилию, но вслед за португальцами инквизиция добралась и до этой земли. В конце концов оказались на Кюрасао, где нам разрешили жить. Когда мы оказались на мелководье, Самуэль спрыгнул с носа корабля. Он крикнул: «Смотри, папа!» – и я не узнал его голоса, настолько он изменился. Это был голос мужчины, но в нем звучала мальчишеская радость: в тот день он понял, насколько красив мир. Он катался верхом на дельфине, и я слышал, как он смеется. Именно об этом я мечтал. Я знал: пока он будет говорить, все с ним будет хорошо. Вот почему я прошу тебя, Мария: не давай ему молчать. Старик взял ее руку в свою. Он все еще носил обручальное кольцо: евреи дарят их друг другу с десятого века как знак любви и верности. Его кольцо было украшено иудейскими символами удачи, выполненными филигранью из золота и синей эмали. Старик берег его как величайшее сокровище и носил, не снимая, так давно, что с трудом стянул с распухшего сустава. На пальце осталась глубокая вмятина – след супружеской жизни. Абрахам попросил Марию отдать кольцо Самуэлю и сказал, что, когда он умрет, его тело надо будет завернуть в белую ткань и зарыть без гроба в землю, чтобы он стал с нею единым целым. Он успел привыкнуть к жизни на суше и полюбить Нью-Йорк. Море осталось только в его памяти. Никогда не знаешь, чего хочешь, пока не постареешь. Преклонный возраст – это тайна, которую невозможно раскрыть, пока ты не вступишь в ее лабиринт. Тернии, кровь, земля, любовь – части головоломки, которую Абрахам Диас держал в своей руке. Когда он умирал, Мария рыдала, и слезы обжигали ее, оставляя на лице красные полосы. Абрахам попросил ее не плакать, а выполнить его последнее желание, в котором нельзя отказать. В последние месяцы он думал об этом каждый день, каждую минуту. Абрахам хотел, чтобы она заботилась о его сыне. – Конечно, – заверила его Мария. – Прошу тебя о всякой заботе, в которой нуждается мужчина. Всем сердцем. Мария рассмеялась. – Ну, это уж не ваше дело, – сказала она Абрахаму мягко, но решительно. – Любовь – мое дело, – не унимался старик. – Давным-давно я был настоящим художником. Ты не знаешь, да и зачем тебе? Ты ведь мало что обо мне слышала. Я занимался этим до того, как начал ходить в море. Изготовлял самые красивые брачные контракты, какие только могут быть. Будущая невеста была готова просить домашних заплатить за мою работу самую высокую цену. Я готовил документ, используя всего лишь один кусок пергаментной бумаги, из которого маленькими ножницами вырезал геометрические формы и слова. Когда невесты видели брачный документ, они рыдали, а женихи падали на колени, благодарные за то, что живут в этом мире. Поверь, я знаю кое-что о любви. Марии пришлось наклониться поближе: его едва было слышно. Голос изменял старику, превратившись в шепот. Он весь словно светился изнутри. Мария открыла окна, чтобы его дух мог свободно покинуть тело. «Мы птицы, – однажды сказала Ханна. – Они сидят внутри нас, ожидая, когда можно будет улететь». – Никто не сможет полюбить меня, – сказала Мария Абрахаму. – И не желайте, чтобы это случилось с вашим сыном. – Я узнаю любовь, когда она есть, – настаивал старик. – Вижу ее в тебе. Абрахам отдал ей кольцо и поведал тайну о любви, которую понял за время, проведенное им на земле. Потом он закрыл глаза. Больше сказать ему было нечего: старик уже находился не в своей комнате в Манхэттене в 1691 году, не в доме на Мейден-лейн. Абрахам был со своей женой, когда впервые ее встретил. Как красива она была с ее прямыми черными волосами, такими длинными, что она могла на них сидеть или заплетать на голове так, что выглядела как королева с темной короной! Когда влюбляешься настолько сильно, время утрачивает свою власть. Это и была тайна, которую он раскрыл Марии. Последние слова, что он произнес. «Что принадлежало тебе однажды, навсегда останется с тобой. Будь благодарна, если прошла через этот мир, неся сердце другого в своей руке». * * * Абрахама Диаса похоронили на кладбище Первый Шеарит Израиль[41], около Чэтэм-сквер, завернутым в белую холстину, как он и хотел. Его опустили в могилу без гроба, чтобы он скорее стал частью земли. Абрахам был евреем-сефардом, которые странствовали по свету в поисках безопасного места, где можно спокойно жить и умереть. Они нашли то, что искали, на Манхэттене. Погребение состоялось в солнечный июньский день, прекрасная погода еще больше усугубила боль от утраты. Более уместны были бы дождь, или град, или черная буря, налетевшая с моря, стихия, от которой человек желает укрыться, а не этот дивный день. Женщины с покрытыми головами заняли свое место на краю собрания, мужчины надели молитвенные покрывала, сшитые женами и дочерями, и объединились, чтобы прочитать траурный кадиш, древнюю арамейскую молитву, декламируемую евреями в память умерших. Самуэль Диас не следовал предписаниям религии, но в позаимствованном у кого-то молитвенном покрывале вместе со всеми прочитал кадиш на древнееврейском и спел погребальные песни на португальском, как когда-то это сделал его отец в ночь, когда были убиты его близкие. Потом Самуэль опустился на колени и зарыдал. Он отказался стричься, его волосы падали на плечи. Хотя Диас-младший выглядел грубым мужчиной, его единоверцы никогда не видели, чтобы кто-то проявлял такую скорбь. Незамужние женщины, наблюдавшие за ним, были тронуты таким искренним проявлением эмоций. Как мужчина может испытывать столь глубокие чувства? Что вообще таится в его душе? Если бы они это узнали, им открылась бы великая тайна. Замужние женщины взирали на мужей с неодобрением, поскольку при виде такого чрезмерного проявления скорби те отводили глаза. Для них это было чересчур: давно забытая история, когда им было лет по тринадцать. Став мужчинами, они заперли свои чувства на ключ, чтобы справиться с жестокостью мира. * * * Казалось, в ту ночь дом на Мейден-лейн опустел. Самуэль разорвал свою одежду – так принято делать тем, кто оплакивает близких. Семь дней он просидел за порогом дома, плача до самой темноты, даже когда шел дождь. Красивое лицо Самуэля опухло, он перестал разговаривать, как и опасался его отец. Зато пил ром и никак не мог остановиться, с каждой новой порцией алкоголя делаясь все более молчаливым и угрюмым. Когда Самуэль наконец вернулся в дом, Мария принесла ему отцовское обручальное кольцо, надеясь, что это заставит его говорить. Самуэль, сощурившись, стал разглядывать его при свете камина. – Есть причина, почему отец отдал это кольцо тебе, – сказал он. – Он хотел, чтобы ты хранил его. Самуэль Диас покачал головой. Он знал, как его отец смотрел на мир, и понимал значение этого подарка. Это кольцо было посланием, и Самуэль был признателен за него отцу, надеясь, что и Мария его примет. – Нет, он хотел, чтобы ты взяла его себе. Мария покачала головой. – Это фамильная драгоценность. Я не смогу этого сделать. – Если бы он хотел отдать его мне, надел бы на мою руку, – возразил Самуэль. – Нет, оно должно принадлежать тебе. Нам следует выполнить его пожелание. – Встав на колени перед Марией, он надел кольцо ей на палец. – Вот чего он хотел. Чтобы ты стала моей. Мария не хотела его обижать. – Этого не случится, если я не соглашусь, а я не могу, ты же знаешь почему. – Но ведь ты уже согласилась! Послушай, ведь этого нельзя отрицать: отец считал нас мужем и женой. – Настаивая на своем, Самуэль ставил себя в дурацкое положение, но его это мало волновало. – Вот почему он отдал кольцо тебе согласно нашей традиции. Мария пыталась стащить кольцо, но оно сидело плотно: даже когда она намазала его мылом, застревало на костяшке пальца. Это казалось невозможным – ведь ее рука была намного меньше, чем у Абрахама. – Кольцо приходится впору тому, кому оно должно принадлежать, – сказал Самуэль. – Хочешь мне надоесть? Самуэль пожал плечами. Ему не приходило в голову, что он может быть надоедливым. Понятно, что его иногда называли и куда более ругательными словами. – Я пытаюсь донести до тебя правду. Утомившись от спора, они поднялись наверх. Кровать была мала, но это не имело значения. Посреди ночи пошел дождь, но он им не мешал. «Еще раз и больше никогда», – говорила она себе, но то была ложь, обжигавшая ей рот, хотя она и не произносила эти слова вслух. Он заметил, что она носит сапфир, и громко рассмеялся. Самуэль был уверен, что Мария принадлежит ему, по крайней мере в постели, когда она просила его не останавливаться. Но утром, когда они сидели за столом друг против друга и Самуэль попытался взять ее за руку, она ее отдернула. Мария полагала, что они заключили молчаливое соглашение: никакой любви, никаких обязательств, а о браке и речи быть не может. Самуэль более, чем кто-нибудь, должен ее понять, – ведь он был свидетелем ее казни. – Прошлой ночью ты хотела, чтобы я был с тобой, – сказал Самуэль. – Одарила меня милостью по случаю смерти моего отца? – Это было ошибкой, – ответила Мария. – Из-за проклятия? – Он едва сдерживал гнев. – Какая идиотская выдумка! – Потому что слова обладают властью, и их нельзя взять обратно.