– А второй пункт? – спросил Кальвин. – Не кто иной, как отец, приохотил меня к химии. – Элизабет выдохнула. – Наверное, я должна сказать ему спасибо, – горько добавила она. – Но нет. Пытаясь скрыть свое разочарование, Кальвин повернул голову влево. В этот миг он понял, как же ему не терпелось познакомиться с ее родными: как он надеялся посидеть с ними за праздничным столом, как рассчитывал, что со временем они признают его своим, просто потому, что для нее он – свой. – А где сейчас твой брат? – спросил он. – Умер. – В ее голосе звучала жесткость. – Покончил с собой. – Покончил с собой? – задохнулся Кальвин. – Как? – Повесился. – Но… но почему? – Отец сказал, что Господь его ненавидит. – Но… но… – Как я уже сказала, отец обладал даром внушения. Стоило ему сказать, что Господу угодно то-то и то-то, как Господь прислушивался. А Господом и был сам отец. У Кальвина скрутило живот. – Ты… ты была к нему близка? Элизабет набрала побольше воздуха: – Да. – Нет, я все-таки не понимаю, – упорствовал он. – Зачем твой отец произнес такие слова? Кальвин воздел глаза к темному потолку. При почти полном отсутствии навыков общения с близкими он привык считать, что родня – залог стабильности, подспорье в тяжелые времена. Ему и в голову не приходило, что родня сама может стать наказанием. – Мой брат… Джон… был гомосексуалистом, – выдавила Элизабет. – Ох… – выдохнул Кальвин, как будто этим все объяснялось. – Могу только посочувствовать. Приподнявшись на локте, она вперилась в него сквозь темноту. – Как прикажешь тебя понимать? – вырвалось у нее. – Ну, на самом деле… а как ты узнала? Вряд ли он сам тебе рассказал. – У меня как-никак научный склад ума, если ты не забыл, Кальвин. Вообще говоря, в гомосексуализме нет ничего из ряда вон выходящего – это заурядный факт биологии человека. Меня удивляет, что людям это неизвестно. Никто, что ли, не читает Маргарет Мид?[2] Дело в том, что я была в курсе ориентации Джона, и он это знал. Мы с ним говорили начистоту. Он не выбирал для себя такой путь; это была часть его сущности. И вот что хорошо, – задумчиво добавила она, – он тоже знал обо мне. – Знал, что у тебя… – Научный склад ума! – рявкнула Элизабет. – Слушай, я понимаю, тебе трудно это принять, учитывая жуткие обстоятельства твоей собственной жизни, но если мы рождаемся в конкретной семье, это вовсе не значит, что вырастем такими же. – А как иначе: мы вырастаем… – Нет. Пойми, Кальвин. Люди, подобные моему отцу, проповедуют любовь, а сами кипят ненавистью. Они не будут мириться ни с кем, кто ставит под удар их мещанские убеждения. Тот день, когда наша мать увидела, как мой брат держится за руки с другим парнем, стал последней каплей. Целый год ему выговаривали, что такой извращенец недостоин жить в этом мире, и в конце концов он взял веревку и пошел в сарай. У нее в голосе зазвучали непривычно высокие нотки, какие появляются на грани слез. Кальвин потянулся к Элизабет, и она позволила ему себя обнять. – Сколько же тебе было лет? – спросил он. – Десять, – ответила она. – А Джону – семнадцать. – Расскажи о нем, – осторожно попросил Кальвин. – Каким он был по характеру? – Да как тебе сказать… – прошептала она. – Добрый. Заботливый. Именно Джон читал мне сказки на ночь, бинтовал разбитые коленки, учил меня грамоте. Мы часто переезжали, и я не умела заводить друзей, но у меня всегда был Джон. Мы с ним часами просиживали в библиотеке. Для нас это была святая святых – мы знали, что уж библиотеку-то найдем в любом городе. Странно, что сейчас мне это пришло в голову. – Почему странно? – Да потому, что для наших родителей святая святых представлял собой бизнес. Он кивнул. – Я твердо усвоила одно, Кальвин: для решения своих трудностей людям свойственно искать простые пути. Куда легче уповать на нечто незримое, неосязаемое, необъяснимое, неизменное, чем в меру своих способностей постараться разглядеть, нащупать, объяснить, изменить. – Элизабет вздохнула. – Причем не где-нибудь, а в себе. – Она напряглась. Лежа в молчании, каждый погрузился в омут своего прошлого. – А сейчас родители твои где? – Отец в тюрьме. Как-то раз полученный им небесный знак убил троих человек. А мать подала на развод, снова вышла замуж и переехала в Бразилию. Там нет законов об экстрадиции. Я говорила, что мои родители никогда в жизни не платили налогов? Кальвин только присвистнул, тихо и протяжно. Тому, кто в детстве кормился тоской, трудно вообразить, что другому доставалось не меньше. – Значит, после… смерти твоего брата у родителей осталась одна ты… – Нет, – перебила Элизабет. – Я просто осталась одна. Родители неделями бывали в разъездах, и без Джона мне пришлось учиться самостоятельности. А куда было деваться? Приноровилась для себя готовить, даже делала мелкий ремонт. – А школа? – Говорю же: я ходила в библиотеку. – И это все? Элизабет повернулась к нему: – И это все. Они лежали, как поваленные деревья. На расстоянии нескольких кварталов зазвонил церковный колокол. – В детстве, – негромко сказал Кальвин, – я себе внушал, что завтра будет новый день. Завтра будет чудо. Она снова взяла его за руку: – Это помогало? При воспоминании о тех подробностях, которые он узнал о своем отце от епископа в приюте для мальчиков, у Кальвина дрогнула губа. – Наверное, я не так выразился: не нужно зависать в прошлом. Она кивнула, представив, как недавно осиротевший мальчуган пытается рисовать себе светлое будущее. Очевидно, для этого требовалась особая стойкость: ребенок, испытавший худшее, вопреки законам вселенной и доводам рассудка, убеждает себя, что завтра все изменится. – Завтра будет новый день, – повторил Кальвин, словно тот самый мальчуган. Но тут же умолк, потому что память об отце давила слишком тяжелым грузом. – Что-то я устал. Давай закругляться. – Да, надо поспать, – согласилась она, ни разу не зевнув. – У нас еще будет время продолжить, – тоскливо проговорил Кальвин. – Я готова хоть завтра, – покривила душой Элизабет. Глава 6 Институтская столовая Что может быть досаднее, чем зрелище чужого, причем незаслуженно большого счастья? По мнению кое-кого из коллег Элизабет и Кальвина по Научно-исследовательскому институту Гастингса, в случае этой пары несправедливость вообще зашкаливала. Он – талантище, она – красотка. Когда они сошлись, несправедливость автоматически удвоилась и стала просто вопиющей. Но по мнению тех же коллег, хуже всего было именно то, что доля каждого оказалась совершенно незаслуженной: ну, такими уж они родились на свет; иными словами, счастье досталось им не в награду за тяжкий труд, а просто в силу врожденной удачливости. И тот факт, что эти двое решили объединить свои незаслуженные дары судьбы в пространстве романтических и, по всей вероятности, чрезвычайно близких отношений, которые что ни день резали глаз окружающим во время обеденного перерыва, только усугублял сложившееся положение. – О, идут, – сказал геолог с восьмого этажа. – Бэтмен и Робин. – Говорят, съехались уже… не слыхали? – полюбопытствовал сотрудник той же лаборатории. – Да это всем известно.