– Времени остается – всего ничего; хотел спросить, не планируешь ли ты… не планируешь ли ты съездить домой и позвать с собой меня, чтобы… – Он запнулся, но тут же выпалил: – Чтобы представить своим родным. – Что? – прошептала в ответ Элизабет. – Домой?! Нет. Домой не поеду. Я думала, мы с тобой здесь отметим. Вдвоем. Если, конечно… Ну… А ты-то не собираешься домой? – Категорически нет, – ответил он. За прошедшие несколько месяцев Кальвин с Элизабет успели обсудить почти всё: книги, продвижение по работе, свои устремления, вопросы веры, политику, кино, даже аллергию. Единственное исключение, причем совершенно очевидное, составляла семья. Так выходило само собой – по крайней мере, на первых порах, но, месяцами замалчивая эту тему, оба поняли, что она может и вовсе кануть в небытие. И ведь нельзя сказать, что их не интересовали корни друг друга. У кого не возникает желания копнуть поглубже, чтобы найти в детстве близкого человека набор обычных подозреваемых: сурового родителя, вечных соперников – братьев и сестер, безумную тетку? У Элизабет с Кальвином такое желание возникало. И со временем тема родни стала напоминать отгороженную комнату во время экскурсии по историческому особняку. Можно просунуть голову в дверь и мельком увидеть, что Кальвин вырос в каком-то определенном месте (в Массачусетсе?), что у Элизабет есть брат (а может, сестра?), но внутрь нипочем не зайдешь и домашнюю аптечку вблизи не разглядишь. Но Кальвин сам заговорил о Дне благодарения. – Не знаю, кто меня за язык дернул, – нарушил он тягостное молчание. – Но я сообразил, что даже не знаю, откуда ты родом. – Я-то? – встрепенулась Элизабет. – Ну… из Орегона. А ты? – Из Айовы. – Серьезно? – удивилась она. – Я думала, из Бостона. – Нет, – поспешно отрезал он. – А братья у тебя есть? Или сестры? – Один брат, – сказала она. – А у тебя? – Никого, – ответил он безо всякого выражения. Элизабет лежала неподвижно, стараясь уловить его тон. – Тебе не бывало одиноко? – Бывало, – так же скупо ответил он. – Прости. – Она нащупала под одеялом его руку. – Твои родители не хотели больше детей? – Трудно сказать. Обычно дети родителям таких вопросов не задают. Наверно, хотели. Да, определенно. – Тогда почему… – Когда мне исполнилось пять лет, они погибли. Мать была на восьмом месяце… – Боже мой. Я так сочувствую тебе, Кальвин. – Элизабет резко села в постели. – Что произошло? – Попали, – буднично сообщил он, – под поезд. – Кальвин, прости меня, я же ничего не знала. – Не переживай, – сказал он. – Много воды утекло. Я их даже не помню. – Но… – Теперь твоя очередь, – нетерпеливо перебил он. – Нет, постой, постой, Кальвин: кто же тебя воспитывал? – Тетушка. Но потом она тоже умерла. – Что? Как? – Мы ехали в машине, и у тетушки случился инфаркт. Машина свернула на обочину и врезалась в дерево. – Господи… – Считай, такая у нас семейная традиция. Смерть от несчастного случая. – Это не остроумно. – Я и не пытался острить. – Сколько же тебе было лет? – не отступалась Элизабет. – Шесть. Она зажмурилась: – И тебя отдали в… – У нее сорвался голос. – В католический приют для мальчиков. – И?.. – поторопила она, ненавидя себя за назойливость. – Как тебе там жилось? Кальвин выдержал паузу, словно пытался найти ответ на этот до неприличия простой вопрос. – Тяжко, – выговорил наконец он, но так тихо, что она еле расслышала. Где-то далеко взвыл паровозный гудок, и Элизабет содрогнулась. Сколько ночей Кальвин вот так лежал рядом с ней и, слыша этот гудок, вспоминал покойных мать с отцом и неродившегося младенца? А может, он о них и не думал – сам ведь сказал, что успел их забыть. Но кого-то же он должен вспоминать? И что это были за люди? И как именно следует понимать это «тяжко»? Она хотела спросить, но его голос – темный, низкий, незнакомый – подсказал ей, что лучше прикусить язык. А как ему жилось впоследствии? Как получилось, что в центре засушливой Айовы он увлекся греблей? И что совсем уж непонятно – как его занесло в Кембридж, где он выступал за команду колледжа? А на какие средства он получил высшее образование? Кто за него платил? А где ходил в школу? Приют в Айове вряд ли мог предложить блестящее начальное образование. Одно дело – блистать талантами, но совсем другое – блистать талантами, не находя им применения. Появись Моцарт на свет не в Зальцбурге – цитадели культуры, а в трущобах Бомбея, неужели он бы сочинил Симфонию номер тридцать шесть до мажор? Исключено. Каким же образом Кальвин поднялся ниоткуда до высот мировой науки? – Ты упомянула, – начал он деревянным тоном, заставляя Элизабет опуститься на подушку, – Орегон. – Да, – подтвердила она, содрогаясь оттого, что сейчас ей придется изложить свою историю. – Часто туда наведываешься? – Никогда. – Но как же так? – Кальвин почти кричал, потрясенный ее разрывом с благополучной семьей. В которой, по крайней мере, никто не умер. – По религиозным соображениям. Кальвин умолк, словно чего-то недопонял. – Мой отец был, так сказать… большим спецом по религии, – объяснила она. – Это как? – Ну, приторговывал Богом. – Что-то я не догоняю. – Сыпал мрачными предсказаниями, чтобы нажиться. Знаешь, – с нарастающей неловкостью продолжала она, – некоторые возвещают близкий конец света, но предлагают спасение: крестины по особому обряду или дорогие амулеты, способные немного отодвинуть Страшный суд. – Неужели таким способом возможно прокормиться? Она повернулась к нему лицом: – Еще как. Кальвин умолк, пытаясь вообразить эту картину. – Короче говоря, – продолжила она, – из-за этого нам все время приходилось переезжать с места на место. Нельзя же постоянно внушать соседям, что конец света уже близок, если кругом тишь да гладь. – А твоя мама? – Она как раз изготавливала амулеты. – Нет, я о другом: она тоже была очень набожна? Элизабет замялась: – Ну, если считать алчность религией, то да. В этой сфере жестокая конкуренция, Кальвин, – дело-то исключительно прибыльное. Но мой отец был невероятно талантлив, и доказательством тому служила ежегодная покупка нового «кадиллака». Но если уж на то пошло, отец умел вызывать спонтанное возгорание и этим выделялся среди прочих. – Подожди. Это как?! – Не так-то просто отмахнуться от человека, который кричит: «Дай мне знак!» – и после этого рядом загорается какой-нибудь предмет. – Стоп. Ты хочешь сказать… – Кальвин, – она перешла на строго научный тон, – тебе известно, что фисташки легковоспламеняемы? Это обусловлено высоким содержанием жиров. Фисташки хранят с соблюдением особых условий влажности, температуры воздуха и давления, но стоит нарушить эти условия – и содержащиеся в фисташках жирорасщепляющие ферменты начинают производить свободные жирные кислоты, которые разлагаются, когда ядро ореха насыщается кислородом и выделяет двуокись углерода. И что в результате? Огонь. Надо отдать должное моему отцу по двум пунктам: он мог вызвать мгновенное возгорание, получив необходимый знак от Господа. – Она тряхнула головой. – Мама дорогая. Сколько же мы израсходовали фисташек!