– Нелегко нам приходится, вы согласны, преподобный Уэйкли? – спросил епископ. – Спонсоры – публика скользкая. Но признаюсь, ваша помощь нам бы очень пригодилась. Даже если этот Кальвин Эванс рос не здесь, у нас есть мальчики ничуть не хуже. – Не сомневаюсь, что это так, – согласился Уэйкли. – Но я связан по рукам и ногам. Данное пожертвование – я уже упомянул его размер, пятьдесят тысяч долларов? – мне поручено передать именно в тот приют, где воспитывался Кальвин Эванс… – Постойте! – У епископа бешено заколотилось сердце при упоминании такой значительной суммы. – Прошу вас, попытайтесь понять: это вопрос конфиденциальности. Нам запрещено раскрывать имена. Даже если этот мальчик и жил когда-то здесь, мы не вправе это обнародовать. – Понимаю, – ответил Уэйкли. – И тем не менее… Епископ взглянул на часы. Близилось время его любимой передачи «Ужин в шесть». – Нет, подождите! – гаркнул он, не желая ни упустить щедрый взнос, ни пропустить передачу – Вы меня просто вынуждаете. Хорошо, если угодно, только между нами: да, Кальвин Эванс действительно вырос в нашем приюте. – Правда? – спросил Уэйкли, выпрямляясь во весь рост. – А подтверждения у вас имеются? – Естественно, подтверждения имеются, – с обидой ответил епископ, проводя пальцем по всем морщинам, которыми за минувшие годы исполосовал его лицо Кальвин. – Зачем бы мы учредили Мемориальный фонд имени Кальвина Эванса, если бы Кальвин у нас не воспитывался? Уэйкли остолбенел: – Простите: учредили – что? – Мемориальный фонд имени Кальвина Эванса. Мы организовали его много лет назад в честь нашего уникального воспитанника, который впоследствии стал выдающимся ученым-химиком. В любой приличной библиотеке вы сможете найти налоговые документы, подтверждающие его существование. Однако Паркер-фонд, наш спонсор, настоял на том, чтобы мы никогда не опубликовывали факт нашего взаимодействия, и вы, наверное, уже поняли почему. Фонд этот, конечно, не в состоянии помогать каждому приюту, который потерял ребенка. – Потерял ребенка? – переспросил Уэйкли. – Но Эванс умер взрослым. – Д-да, вы правы, – забормотал епископ. – Конечно-конечно. Просто мы всегда относимся к нашим бывшим воспитанникам как к детям, независимо от их возраста. Ведь лучше всего они запомнились нам именно в детстве. Кальвин Эванс, конечно, был незаурядным ребенком. Ум острый как игла. Рост выше среднего. Очень одаренный мальчик. Высокий. Итак, что вы говорили о спонсорской помощи? Через несколько дней Уэйкли снова встретился с Мадлен в парке. – У меня две новости: хорошая и плохая, – начал он. – Ты была права. Твой папа действительно воспитывался в приюте Всех Святых. Он пересказал ей все, что услышал от епископа: каким «незаурядным ребенком» рос Кальвин Эванс и какой у него был острый ум: «как игла». – Существует даже Мемориальный фонд имени Кальвина Эванса, – добавил он. – Я проверил в библиотеке. В течение примерно пятнадцати лет его спонсировал так называемый Паркер-фонд. Мадлен нахмурилась: – А теперь прекратил? – Да, некоторое время тому назад. Такое бывает. Приоритеты меняются. – Но, Уэйкли, папа умер шесть лет назад. – И что из этого? – Так с чего бы Паркер-фонду вносить пожертвования целых пятнадцать лет? Если… – она посчитала на пальцах, – первые девять лет папа был еще жив? – Фу ты. – Уэйкли бросило в краску. Сам он не заметил расхождения в годах. – Ну, возможно, поначалу это был не мемориальный фонд, Мэд. Скорее почетный фонд: Он так и сказал, фонд в честь твоего отца. – А если у них есть этот фонд, почему они об этом не упомянули, когда ты позвонил в первый раз? – Вопрос конфиденциальности, – ответил Уэйкли, повторяя за епископом. В этом, по крайней мере, виделся некий смысл. – Как бы то ни было, теперь я тебя обрадую. Я почитал о Паркер-фонде и обнаружил, что им распоряжается мистер Уилсон. Он живет в Бостоне. Уэйкли выжидающе посмотрел на Мэд. – Уилсон, – повторил он. – Так сказать, твой желудевый крестный. Он откинулся на спинку скамьи в ожидании одобрения. Но девчушка молчала, и Уэйкли вынужденно добавил: – Уилсон кажется мне очень благородным человеком. – А мне кажется, он чересчур доверчивый, – сказала Мэд, изучая ссадину на коленке. – Можно подумать, «Оливера Твиста» не читал. В чем-то Мэд была права. Но Уэйкли посвятил этому делу так много времени, что вправе был ожидать чуть большего оживления. Или хоть какой-то благодарности. Хотя с какой стати? Никто и никогда не благодарил его за работу. Каждый день он словно выходил на передовую и нес людям утешение, пропуская через себя чужие беды и невзгоды, но всякий раз слышал одну и ту же избитую фразу: «Ну за что мне это?» Господи. Да кто ж его знает? – Так или иначе, – подытожил Уэйкли, стараясь не выдать своей обиды. – Вот и вся история. Мадлен разочарованно сложила руки на груди. – Уэйкли, – начала она, – это была хорошая или плохая новость? – Хорошая, – со значением ответил он. Не имея большого опыта общения с детьми, он уже начал думать, что это перебор. – А плохая новость заключается в следующем: хоть я и разжился адресом Уилсона в Паркер-фонде, это лишь абонентский ящик. – А чем он плох? – Богатые люди используют абонентские ящики, чтобы оградить себя от нежелательной корреспонденции. Представь себе этакое мусорное ведро, только почтовое. Порывшись в сумке, Уэйкли нашел листок бумаги и протянул его Мэд со словами: – Держи адрес абонентского ящика. Но пожалуйста, Мэд, не строй больших надежд. – Нет у меня никаких надежд, – возразила Мэд, изучая листок. – У меня есть вера. Он бросил на нее удивленный взгляд: – Хм… не ожидал услышать от тебя подобное. – Это почему? – Сама знаешь почему, – ответил он. – Любая религия базируется на вере. – Но ты же понимаешь, – осторожно выговорила Мэд, словно опасаясь, как бы не нанести ему новую обиду, – что вера-то не обязательно базируется на религии. Правильно? Глава 35 Запах беды В понедельник Элизабет вышла из дому затемно, в половине пятого утра, и поехала в гребной клуб. Но, оказавшись на обычно пустой в этот час парковке, увидела, что практически все места уже заняты. Заметила она и кое-что еще. Скопление женщин. Большое скопление женщин. Которые стягивались к зданию сквозь темноту. – Ничего себе, – прошептала она, натянула на голову капюшон и проскользнула мимо небольшой кучки собравшихся, надеясь разыскать доктора Мейсона, чтобы успеть объясниться. Но было уже поздно. Он сидел за длинным столом и раздавал регистрационные бланки. Ее он встретил неулыбчиво. – Зотт. – Вы, наверное, удивляетесь, – приглушенно сказала она. – Да в общем-то, нет. – По-моему, произошло следующее, – начала Элизабет. – Одна из моих телезрительниц просила порекомендовать ей диету для снижения веса, и я предложила для начала увеличить физические нагрузки. Возможно, у меня с языка слетело «гребля». – Возможно. – Скорее всего. Какая-то женщина из очереди повернулась к своей подруге: – Мне уже нравится гребля. – Она указала пальцем на фотографию мужской восьмерки. – Этим спортом занимаются сидя. – Хорошо бы вам освежить память, – сказал Мейсон, передавая ручку следующей женщине. – Сперва вы говорили, что гребля – худший вид наказания, и тут же взяли и посоветовали женскому населению всей страны идти в греблю. – Ну, я же не буквально так высказалась… – Буквально. Могу поручиться: я смотрел вашу передачу, пока у моей пациентки не раскрылась шейка матки. И жена моя смотрела. Она не пропускает ни одного выпуска. – Простите, Мейсон, я виновата. Не думала, что… – Не думала?! – взорвался он. – А между прочим, две недели назад другая моя пациентка отказывалась тужиться, пока вы не закончите объяснять реакцию Майяра.