– Почему? – растерялась Мадлен. – Мы действительно животные. Гарриет про себя засомневалась: может, люди и вправду животные? Своего мнения у нее не было. – Я тебе так скажу, – начала она. – Бывают случаи, когда лучше не спорить. Учительницу полагается уважать, а значит, порой лучше придержать язычок, даже если ты с ней не согласна. Того требует дипломатия. – Я думала, дипломатия – это вежливость. – А я тебе о чем толкую? – Но если она неправильно объясняет? – Да хоть бы и так. Мадлен пожевала нижнюю губу. – Ты сама разве никогда не ошибаешься? Вряд ли тебе будет приятно, если кто-нибудь станет прилюдно тыкать тебя носом в твои ошибки, правда же? Наверное, миссис Мадфорд просто оробела. – По ней не видно было, чтобы она оробела. И притом она уже не в первый раз дает нам ложные сведения. На прошлой неделе, например, сказала, что Землю создал Бог. – Многие в это верят, – сказала Гарриет. – В это верить не зазорно. – А ты сама веришь? – Давай-ка мы с тобой посмотрим, что там, в записке в этой, – быстро нашлась Гарриет, отстегивая булавку от джемпера Мадлен. – Там проект «родословное древо», – сказала Мадлен, опуская на столешницу свой ланч-бокс. – Маме дано задание вписать туда все, что нужно. – Не люблю я такие задания, – пробормотала Гарриет, изучая небрежно изображенный дуб, ветви которого ожидали имен родственников – ныне здравствующих, покойных или давно исчезнувших с горизонта, связанных друг с другом брачными узами, кровным родством или прихотью судьбы. – Вот ведь пиявка дотошная. Она тебе судебную повестку, часом, не пришпилила заодно? – А это обязательно? – ужаснулась Мадлен. – Хочешь знать мое мнение? – спросила Гарриет, складывая листок по прежним сгибам. – Сдается мне, деревья эти – жалкая попытка окольными путями вызнать, что у человека за душой. Обычно сопровождается вмешательством в частную жизнь. Твоя мама до белого каления дойдет. Я бы на твоем месте этого ей не показывала. – Но я ни одного ответа не знаю. Даже про папу. Ей вспомнилась записка, которую мама утром приложила к школьному обеду. «Школьные библиотекари – самые серьезные педагоги. Если они чего-то не знают, то найдут, где посмотреть. Это не мнение, это факт. Не делись этим фактом с миссис Мадфорд». Но когда Мадлен попросила школьного библиотекаря подсказать какой-нибудь кембриджский альманах, та нахмурилась и протянула ей последний номер журнала «Хайлайтс». – О папе ты знаешь немало, – возразила Гарриет. – Например, ты знаешь, что родители его – твои бабушка и дедушка – погибли под колесами поезда, когда он был маленьким. И что потом он жил у своей тети, пока она не врезалась в дерево. А дальше его определили в приют для мальчиков – забыла название, но звучит как-то по-девчачьи. И что у твоего отца была своего рода крестная мать, хотя крестных и не включают в семейное древо. Упомянув крестную мать, Гарриет тут же прикусила язык. Она узнала о крестной только потому, что не упускала ни одной мелочи; не вызывало сомнений, что крестная-то не настоящая, а, так сказать, фея-крестная. А откуда ей это стало известно: однажды Кальвин, задолго до знакомства с Элизабет, в спешке умчался на работу, оставив дом нараспашку, и Гарриет, как добросовестная соседка, пошла прикрыть дверь. Естественно, как и подобает тем, кто всегда доводит начатое до конца, она зашла внутрь – убедиться, что дом не обнесли. Предпринятый ею по собственной инициативе тщательный осмотр соседского жилья показал, что за сорок шесть секунд, истекших с момента ухода Кальвина, абсолютно ничего не произошло. При этом она сделала для себя кое-какие выводы. Во-первых, Кальвин Эванс – ученый с большой буквы: его портрет красовался на обложке журнала. Во-вторых, он неряха. В-третьих, вырос он в Сиу-Сити, в каком-то церковном приюте для мальчиков. Об этом приюте она узнала только потому, что увидела в мусорном ведре листок бумаги – который, естественно, сразу извлекла: каждый может случайно выбросить какую-нибудь мелочь, которую на самом деле необходимо сохранить. Согласно письму, приют нуждался в деньгах. Руководство потеряло главного спонсора – человека, который некогда обеспечивал мальчикам «естественнонаучные образовательные возможности и здоровый, активный отдых». В настоящее время приют обращался к воспитанникам прошлых лет. Можно ли ждать помощи от Кальвина Эванса? Скажите «да»! Сделайте пожертвование в пользу приюта Всех Святых сегодня! Его ответ тоже оказался в мусорной корзине. По сути, там говорилось: да как вы смеете, пошли вы, чтоб вам всем сгнить в тюрьме. – Кто такая крестная? – спросила Мадлен. – Близкая знакомая или родственница, – отвечала Гарриет, запихивая свои воспоминания подальше. – Ее обязанность – приглядывать за твоей духовной жизнью. – А у меня она есть? – Крестная? – Нет, духовная жизнь. – А-а, – протянула Гарриет. – Откуда ж мне знать? Ты, к примеру, веришь в то, чего не можешь увидеть? – Ну, я фокусы люблю. – А я – нет, – сказала Гарриет. – Терпеть не могу, когда меня дурачат. – Но ты же веришь в Бога. – Пожалуй. Да. – А почему? – Просто верю. Как все. – Моя мама не верит. – Знаю. – Гарриет попыталась скрыть неодобрение. Она считала, неправильно это – не верить в Бога. Что за гордыня? С ее точки зрения, вера в Бога необходима, как зубная щетка или нижнее белье. Ясное дело, все порядочные люди в Бога веруют… и даже непорядочные, вроде ее муженька, тоже веруют. Во имя Господа она все еще и состояла в браке с мистером Слоуном, только бремя этого брака несла в одиночку – так повелел ей Господь. Господь не упускает случая возложить на человека ответственность и старается никого не обойти. И вот еще что: кто не верит в Бога, тот не верит ни в рай, ни в ад, а ей ох как хотелось верить в ад – ох как хотелось верить, что мистер Слоун отправится именно туда. Она встала: – Где твоя веревочка? Пошли учиться вязать узлы. – Я уже умею, все до единого, – ответила Мэд. – А с закрытыми глазами? – Тоже. – А за спиной? Сможешь? – Смогу. Гарриет делала вид, будто поддерживает странные увлечения Мэд, но, если по совести, она их не одобряла. Девочка не интересуется куклами Барби, не горазда на шалости: ей подавай морские узлы, книги о войне да о стихийных бедствиях. Давеча она подслушала, как Мадлен пытает городскую библиотекаршу насчет Кракатау: когда, мол, ждать следующего извержения? Как оповестят местных жителей? Сколько примерно будет жертв? Она обернулась проследить, как Мадлен работает над своим фамильным древом: большие серые глаза скользили по голым ветвям, а зубы беспрестанно жевали нижнюю губу. Кальвин тоже вечно губу жевал. Неужто такая привычка по наследству передается? Вряд ли. Гарриет родила четверых: каждый был не похож на троицу других, а с нею и вовсе не имел ничего общего. А что теперь? Все они чужие, разъехались по дальним городам, у каждого своя жизнь, свои дети. Ей хотелось верить, что какая-нибудь железная связь соединит ее с ними на веки вечные, но такого не бывает. Над железными связями надо работать и работать. – Кушать хочешь? – спросила Гарриет. – Сырку нарезать тебе? Пока она шарила в глубине холодильника, Мадлен вытащила из школьного ранца какую-то книгу. «Пять лет в Конго среди каннибалов». Гарриет заглянула ей через плечо: – Милая моя, а учительница знает, что ты это читаешь? – Нет. – Вот пусть и дальше не знает. Чтение – еще один пункт, по которому у Гарриет возникали разногласия с Элизабет. Год и три месяца назад Гарриет была убеждена, что Мэд всего лишь притворяется, будто умеет читать. Дети вечно подражают родителям. Но вскоре выяснилось, что Зотт не просто научила Мадлен грамоте на сборнике каких-то детских сказок, но и подсовывала ребенку крайне сложное чтиво: газеты, романы, журнал «Популярная механика». Гарриет задумалась: уж не гений ли эта девчушка? Отец-то у нее точно был гением. Но нет. Мадлен представляла собой результат неусыпных стараний Элизабет. Зотт просто отказывалась признавать какие-либо рамки, как для себя, так и для других. Когда минул примерно год после смерти мистера Эванса, Гарриет, прибираясь на столе Элизабет, наткнулась на записи о том, как Зотт пыталась обучить Шесть-Тридцать несусветному количеству слов. В то время Гарриет списала это на временное умопомрачение соседки, то есть на скорбь. Но потом, когда трехлетняя Мэд спросила, не видел ли кто ее раскидайчик, именно Шесть-Тридцать в считаные секунды принес и бросил ей на колени эту вещицу. «Ужин в шесть» представлял собой столь же невероятное явление. В начале программы Элизабет каждый раз утверждала, что готовить очень нелегко и следующие тридцать минут могут оказаться крайне мучительными. – Кулинария – не точная наука, – буквально вчера отметила Зотт. – Помидор у меня в руке отличается от вашего. Именно поэтому необходимо взаимодействовать со своими ингредиентами. Экспериментируйте: попробуйте на вкус, пощупайте, понюхайте, присмотритесь, прислушайтесь, проверьте, оцените. Затем Элизабет подробно описала для своих зрителей химические процессы, посредством которых смешивание различных ингредиентов при определенных температурах приводит к замысловатой череде ферментативных реакций и в результате к чему-то вкусному. Велись также беседы о кислотах, щелочах, ионах водорода, и по прошествии месяца Гарриет, как ни странно, начала что-то понимать. На протяжении всего кулинарного процесса Элизабет без тени улыбки внушала своим зрителям, что их ждет нелегкое испытание, но они, по ее мнению, люди изобретательные и способные, она в них верит. Странная это была передача. Не совсем развлекательная. Но сродни альпинизму. Вроде даже удовольствие доставляет, но лишь когда восхождение завершено. Тем не менее Гарриет и Мадлен, затаив дыхание, ежедневно смотрели «Ужин в шесть» в полной уверенности, что каждый новый выпуск будет последним. Мадлен открыла библиотечную книгу и теперь изучала гравюру, которая изображала человека, зубами впившегося другому в бедро. – А люди вкусные? – Почем я знаю? – Гарриет раскладывала на тарелке сырные кубики. – Смотря как приготовить. У твоей мамы, думаю, кто угодно вкусным получится. «Кроме мистера Слоуна, – добавила она про себя. – Потому как у него нутро гнилое». Мадлен кивнула: – Всем нравится, как мама готовит. – Кому это «всем»?