Но потом Зотт взбрыкнула и все испортила: отмочила такой номер, какого не могла позволить себе ни одна из сторон. – Вот, – сказала она и бросила ключ от лаборатории ему в кофе. – подавитесь своей паршивой работой. Да еще метнула свой бейдж в мусорную корзину, швырнула белый халат ему на стол и вылетела из кабинета, унося с собой все гневные слова. – Звонили четыре раза, – говорила Гарриет. – Первый раз – насчет каких-то референтных групп для телерейтингов. И три звонка были от некоего Уолтера Пайна. Пайн просит ему перезвонить. Говорит, дело срочное. Дескать, вы с ним чудесно побеседовали насчет покушать, ой, нет-нет, простите, насчет обеда, – поправилась она, вновь проверяя свои листки. – Загруженный какой-то. Мужчина, по всему, приличный, но на взводе. – Уолтер Пайн, – сквозь стиснутые зубы повторила Элизабет. – Отец Аманды Пайн. Пару дней назад я заезжала к нему на работу поговорить насчет школьных обедов. – И как прошел разговор? – Как стычка. – Без мордобоя, надеюсь, не обошлось. – Мам? – донеслось с порога. – Привет, зайка. – Стараясь говорить спокойно, Элизабет одной рукой обняла худышку-дочь. – Что было в школе? – Я завязала мертвый узел, – сказала Мадлен, поднимая над головой какую-то веревку. – У нас был «показ-и-рассказ». – Твой узел всем понравился? – Нет, не всем. – Ничего страшного, – сказала Элизабет, прижимая к себе дочку. – Другим не всегда нравится то же, что и нам. – Мои показы никто не хвалит, никогда. – Вот гаденыши, – пробормотала Гарриет. – Но ребятам же понравился наконечник стрелы, который ты приносила. – Нет. – Ладно, тогда почему бы на следующей неделе не выступить с периодической таблицей элементов? Она всегда имеет успех. – А то возьми да покажи мой финский нож, – предложила Гарриет. – Пусть знают, что с тобой шутки плохи. – Что у нас на ужин? – спросила Мадлен. – Я проголодалась. – Я одну твою латку поставила разогреваться, – обернулась Гарриет к Элизабет, тяжело шагая к дверям. – Мне пора зверя кормить. А твоего звонка Пайн дожидается. – Ты была у Аманды Пайн? – ахнула Мадлен. – У ее отца, – ответила Элизабет. – Я же тебе говорила. Заезжала к нему пару дней назад разобраться со школьными обедами. Думаю, он понял нашу позицию; я уверена, что Аманда больше не будет лопать твои обеды. Брать чужое гадко! – резко добавила она, возвращаясь мыслями к Донатти с его статьей. – Гадко! Мадлен и Гарриет даже вздрогнули. – Она… она и сама приносит обед, мама, – осторожно сообщила Мадлен. – Но неправильный. – Это не наша забота. Мадлен посмотрела на мать как на неразумную. – Свой обед, зайка, ты должна съедать сама, – более спокойно продолжала Элизабет. – Чтобы тянуться вверх. – Да я уже вон как вытянулась, – посетовала Мадлен. – Слишком высокая стала. – Слишком высоких не бывает, – вставила Гарриет. – А Роберт Уодлоу даже умер из-за слишком высокого роста, – возразила Мадлен, постукивая пальчиком по обложке Книги рекордов Гиннесса. – У него была опухоль гипофиза, Мэд, – указала Элизабет. – Девять футов! – подчеркнула Мадлен. – Вот бедняга, – сказала Гарриет. – Где такие люди одежку покупают? – Высокий рост убивает человека, – сказала Мадлен. – Человека в конечном счете все убивает, – сказала Гарриет. – Каждый кончает смертью, милая. – Но, увидев, как опустились уголки рта у Элизабет и как съежилась Мадлен, она прикусила язык. И отворила дверь черного хода. – Завтра утром пораньше приду, до твоей гребли, – сказала она Элизабет. – А с тобой, Мэд, увидимся, как встанешь. Такой режим существовал у них с того момента, когда Элизабет вернулась к работе. Гарриет провожала Мадлен в школу, Шесть-Тридцать встречал ее после уроков, Гарриет сидела с ней до прихода Элизабет. – Ой, чуть не забыла. – Гарриет достала из кармана листок бумаги. – Вот же тут еще одна записка. – Она со значением посмотрела на Элизабет. – Сама знаешь от кого. Миссис Мадфорд. Элизабет уже знала, что Мадфорд недолюбливает Мадлен. Учительнице не нравилось, как ребенок читает, как гоняет мяч, как вяжет сложные морские узлы: этот навык Мадлен тренировала постоянно, даже в темноте, под дождем, без посторонней помощи – просто на всякий случай. – На случай чего, Мэд? – как-то раз спросила дочку Элизабет, застав ее с бечевкой в руках во дворе, под укрытием из брезента, куда со всех сторон затекал дождь. Мэд удивленно подняла глаза на мать. Разве не ясно, что «на всякий случай» предполагает не разные варианты, а один-единственный случай? В жизни нужно быть готовым ко всему; спросите ее покойного отца. Хотя, если честно, доведись ей обратиться к покойному отцу с вопросом, она бы спросила, что он почувствовал, впервые увидев маму. Это была любовь с первого взгляда? У бывших коллег тоже оставались вопросы к Кальвину, например: как он умудрился огрести столько наград и премий, если на работе как будто ничего не делал? А как насчет секса с Элизабет Зотт? Со стороны она вроде фригидная, а на деле? Даже у миссис Мадфорд, учительницы Мадлен, были вопросы к давно покинувшему этот мир Кальвину Эвансу. Но задавать вопросы отцу Мадлен, естественно, нечего было и думать, причем не столько потому, что он покинул этот мир, сколько потому, что в 1959 году отцы не касались вопросов образования своих детей. В этом смысле отец Аманды Пайн стал исключением, но лишь потому, что рядом с ним не было миссис Пайн. Она его бросила (и правильно сделала, по мнению Мадфорд), а потом затеяла шумный, скандально прославившийся бракоразводный процесс, на котором утверждала, что Уолтер Пайн намного ее старше и поэтому не способен быть отцом, а тем более мужем. Здесь сквозил постыдный сексуальный подтекст; миссис Мадфорд не желала вдаваться в подробности. Но в конечном итоге миссис Уолтер Пайн ободрала мистера Уолтера Пайна как липку, отсудив у него все, включая Аманду, которая, как вскоре выяснилось, была ей вовсе не нужна. И у кого бы повернулся язык ее осуждать? Аманда росла трудным ребенком. Так и получилось, что Аманда вернулась к отцу, и Уолтер пришел в школу, где миссис Мадфорд вынуждена была выслушивать его жалкий лепет по поводу весьма странного содержимого ланч-бокса Аманды. Но как ни досаждали ей беседы с мистером Пайном, это были цветочки в сравнении с теми беседами, которые ей приходилось вести с Зотт. Бывает же такое: двое родителей, к которым она испытывала меньше всего симпатии, чаще других появлялись у нее в кабинете. Впрочем, надо признать, что это закономерно. Поведенческие проблемы ребенка коренятся в семье. И все же, окажись она перед выбором между Амандой Пайн, похитительницей обедов, и Мадлен Зотт, любительницей задавать недопустимые вопросы, миссис Мадфорд, бесспорно, выбрала бы Аманду. – Мадлен задает недопустимые вопросы? – встревожилась Элизабет, когда ее в прошлый раз вызвали в школу. – Да, это так, – резко ответила миссис Мадфорд, отдирая катышки с рукава, как паук, атакующий мушек. – Не далее как вчера, когда мы сели в круг и начали обсуждение ручной черепахи Ральфа, Мадлен перебила нашу дискуссию вопросом, как стать борцом за свободу в Нэшвилле. Элизабет помолчала, словно пытаясь уловить подоплеку. – Перебивать нехорошо, – наконец произнесла она. – Я поговорю с Мадлен. Миссис Мадфорд цокнула языком. – Вы меня не поняли, миссис Зотт. Детям свойственно перебивать; с этим я могу смириться. Но есть вопросы, с которыми мириться нельзя, например если ребенок хочет перевести тему обсуждения в русло гражданских прав. У нас здесь группа детей дошкольного возраста, а не теледебаты. Далее, – продолжала она, – ваша дочь недавно пожаловалась библиотекарю, что не может найти на полках Нормана Мейлера. Очевидно, она хотела заполучить «Нагие и мертвые»[16]. – Учительница вздернула бровь и стала сверлить взглядом вышитые на машинке проституточьим курсивом инициалы «Э. З.» чуть выше нагрудного кармана. – Она рано приохотилась к чтению, – сказала Элизабет. – Вероятно, я забыла об этом упомянуть. Учительница, сцепив на столе руки, угрожающе подалась вперед: – Норман. Мейлер. Дома Элизабет развернула записку, которую передала ей Гарриет. С листка кричали два слова, написанные почерком Мадфорд. ВЛАДИМИР. НАБОКОВ Она положила на тарелку Мадлен порцию запеченных спагетти-болоньезе. – А если не считать «показа-и-рассказа», хороший был денек? – Она уже перестала спрашивать, узнала ли Мадлен что-нибудь новое. Это попросту не имело смысла. – Не люблю я школу.