Нет, не все должно быть озвучено. К тому же она не докладывала ему о своих рабочих проблемах, было же такое? Ничего страшного, если между близкими есть один-два секрета. Натянув свои старые треники, Кальвин порылся в их общем ящике для носков, уловил легкий аромат ее духов и приободрился. Его никогда не тянуло к самосовершенствованию: он даже не дочитал книгу Дейла Карнеги о том, как заводить друзей и оказывать влияние на людей, поскольку уже на десятой странице осознал, что ему по барабану, как его воспринимают другие. Но то было до Элизабет – до того, как к нему пришло понимание: делая счастливой ее, он делает счастливым и самого себя. А это и есть, подумал он, доставая кроссовки, самая суть любви. Желание измениться в лучшую сторону ради другого. Когда он наклонился и стал завязывать шнурки, у него в груди всколыхнулось новое ощущение. Чувство благодарности? Рано осиротевший, никогда прежде не любимый, непривлекательный Кальвин Эванс, он всеми правдами и неправдами обрел эту женщину, эту собаку, эту область науки, греблю, бег трусцой, Джека, в конце концов. Обрел намного больше, чем смел ожидать, намного больше, чем заслуживал. Он посмотрел на часы: восемнадцать минут шестого. Элизабет как раз сидит на табурете, а ее центрифуги работают в полную силу. Он свистнул Шесть-Тридцать, чтобы тот ждал его у входной двери. Расстояние до работы – чуть больше пяти миль – во время совместной пробежки преодолевалось за сорок две минуты. Но когда он отворил дверь, Шесть-Тридцать заколебался. На улице было темно и дождливо. – Давай, дружок, – поторопил его Кальвин. – Ну, в чем дело? И тут же вспомнил. Он обернулся к вешалке, снял поводок, наклонился и пристегнул его к ошейнику. Впервые надежно связанный с собакой, Кальвин запер за собой дверь. Через тридцать семь минут его не стало. Глава 11 Сокращение бюджета – Давай, дружище, – повторно услышал Шесть-Тридцать от Кальвина. – Погнали. Пес занял свою обычную позицию на пять шагов впереди хозяина, но то и дело оглядывался, как будто желая убедиться, что Кальвин не отстает. Свернув направо, они пробежали мимо газетного киоска. «ГОРОДСКОЙ БЮДЖЕТ НА ИСХОДЕ, – кричал заголовок. – ПОД УДАРОМ ПОЛИЦИЯ И ПРОТИВОПОЖАРНАЯ СЛУЖБА». Кальвин подтянул поводок, и Шесть-Тридцать свернул налево, в старый район с величественными особняками и необъятными, как океан, лужайками. – Дай срок – мы тоже сюда переберемся, – заверил он пса, когда они сбавили темп. – Вероятно, после того, как я получу Нобеля. – (А Шесть-Тридцать в этом и не сомневался: ведь Элизабет говорила, что так оно и будет.) На следующем повороте Кальвин уже набрал прежнюю скорость, но чуть не поскользнулся на мшистом островке. – Пронесло, – выдохнул он; на горизонте появился полицейский участок. Шесть-Тридцать разглядывал патрульные машины, выстроившиеся в шеренгу, как солдаты перед смотром. Но машинам смотр не грозил. Просто управление полиции в очередной раз – третий за последние четыре года – пострадало от сокращения бюджета. И все три сокращения осуществлялись в рамках инициативы «Работай больше, расходуй меньше!» – этот девиз придумал некий чиновник среднего звена из городского отдела по связям с общественностью. На сей раз тучи нависли над полицией. Зарплаты давно урезали. Продвижения по службе упразднили. Оставалось ждать сокращения штатов. Чтобы избежать отставки, сотрудники полиции пошли на крайность: по-своему истолковав инициативу «Работай больше, расходуй меньше!», они засунули ее туда, где ей самое место: на стоянку патрульных машин. Пусть все последствия сокращения бюджета лягут на плечи железных коней. Никакого им тюнинга, ни замены масла, ни регулировки тормозов, ни шиномонтажа, ни замены лампочек, ничего. Шесть-Тридцать невзлюбил полицейскую стоянку; не нравилось ему и та поспешность, с которой полиция отыграла назад. Дружелюбные копы, иногда махавшие им с Кальвином, ему тоже не нравились: их медлительная походка не выдерживала никакого сравнения с энергией Кальвина. Вид у них, как мыслил Шесть-Тридцать, был подавленный; заложники низкой оплаты труда, они маялись на рутинной службе и закрывали глаза на поток мелких происшествий, которые даже не требовали навыков спасения жизни, усвоенных ими в полицейской академии. Вблизи от полицейского участка Шесть-Тридцать втянул носом воздух. Было еще темно. До рассвета оставалось примерно десять… БАБАХ! Из мрака донесся устрашающей силы хлопок. Не иначе как петарда – резкая, оглушительная, злая. Шесть-Тридцать вздрогнул от испуга: Что это было? Он рванул куда глаза глядят, но поводок, связывавший его с Кальвином, тянул обратно. Кальвин тоже недоумевал: Это что: выстрелы? – и рванул в противоположном направлении. БАХ! БАХ! БАХ! Канонада захлебывалась, как пулеметная очередь. Решив действовать, Кальвин оттолкнулся и побежал вперед, рывками поводка призывая Шесть-Тридцать теперь сюда, в то время как Шесть-Тридцать с выпученными от страха глазами поднимался на дыбы и дергал поводок на себя, как бы говоря: Нет, в эту сторону! А поводок, натянутый, как канат, не оставлял простора для компромиссов. Ступив на пятно моторного масла, Кальвин скользнул вперед – ни дать ни взять неуклюжий конькобежец; тротуар стремительно приближался, как старый друг, которому не терпелось поздороваться. БУХ. Шесть-Тридцать прибежал на помощь, когда вокруг головы Кальвина уже стал расплываться багровый ореол, и в тот же миг их обоих накрыло какой-то тенью, похожей на огромный корабль, и неведомая сила налетела с такой скоростью, что разорвала поводок надвое, отбросив пса на обочину. Приподняв голову, он успел заметить, как тело Кальвина переезжают колеса патрульной машины. – Господи, что это было? – спросил патрульный своего напарника. Им было не привыкать, что при пуске двигателя их колымаги постоянно выдают обратную вспышку, но на этот раз произошло нечто иное. Выскочив из машины, копы оцепенели: на земле лежал высокий мужчина с широко раскрытыми серыми глазами; кровь из раны на голове обильно сочилась на тротуар. Пострадавший дважды моргнул при виде стоявшего над ним полицейского. – Боже ж ты мой, мы его сбили? О господи… Сэр… вы меня слышите? Сэр? Джимми, вызывай «скорую». Кальвин лежал с проломленным черепом и раздробленной силами патрульной машины рукой. На запястье болтался обрывок поводка. – Шесть-Тридцать? – прошептал он. – Это что было? Что он сказал, Джимми? О господи… – Шесть-Тридцать? – снова прошептал Кальвин. – Нет, сэр, – ответил, наклонившись, полицейский. – Еще шести нет. Примерно пять пятьдесят. Пять пять ноль. Сейчас мы вас отсюда вытащим… поможем… поверьте, сэр, все под контролем. Из здания за его спиной высыпал весь штат отдела полиции. Где-то вдали карета «скорой помощи» кричала о своем намерении поскорее добраться до места. – Вот угораздило, – пробормотал один из полицейских, когда из легких Кальвина вышел воздух. – Не из-за этого ли парня нам телефон обрывают… дескать, бегает тут? Шесть-Тридцать – с вывихом плеча, с болтающейся на истерзанной шее половиной поводка – наблюдал с расстояния в десяток футов. Больше всего на свете ему хотелось подойти к Кальвину, прижаться мордой к его лицу, зализать раны, пресечь дальнейшие истязания. Но он все понял. Понял даже издали. Глаза у Кальвина закрылись. Грудная клетка застыла. На глазах у пса в машину «скорой помощи» грузили накрытое простыней тело Кальвина; правая рука свисала с края каталки, разорванный поводок туго обматывал запястье. Еле живой от горя, Шесть-Тридцать отвел глаза. Повесив голову, он поплелся к Элизабет – сообщить страшную весть. Глава 12 Прощальный дар Кальвина Когда Элизабет было восемь лет, ее брат Джон предложил ей спрыгнуть с утеса, и она согласилась. Внизу была заполненная аквамариновой водой каменоломня; Элизабет прыгнула солдатиком. Пальцы ног коснулись дна, и она оттолкнулась, а когда вынырнула на поверхность, очень удивилась при виде брата. Он прыгнул сразу за ней. «Каким местом ты думала, Элизабет? – надсадно кричал он, оттаскивая ее к берегу. – Я же пошутил! Ты могла разбиться насмерть!» Сейчас, неподвижно сидя на своем лабораторном табурете, она краем уха слышала, как полицейский говорит о каком-то погибшем, а кто-то другой настойчиво предлагает ей свой носовой платок, а кто-то третий упоминает ветеринара, но все ее мысли были о том случае из детства, когда ее ноги касались дна и мягкий, шелковистый ил приглашал остаться. Сейчас, зная то, что ей сообщили, она молча твердила одно и то же: «Жаль, что тогда этого не случилось». Она винила только себя. И пыталась внушить это полицейскому. Поводок – ее покупка. Но сколько раз она ни повторяла свои слова, полицейский вроде как изображал недоумение, отчего ей пригрезилось, что все случившееся – плод ее фантазии. Кальвин жив. Он либо на тренировке. Либо в отъезде. Либо сидит у себя пятью этажами выше и делает записи в блокноте. Кто-то велел ей идти домой. Потом Шесть-Тридцать несколько дней лежал у нее под боком на скомканной постели: они не смыкали глаз, не прикасались к еде, смотрели в потолок и только ждали, когда же Кальвин снова войдет в эту дверь. Мешало им только одно: бесконечно трезвонивший телефон. Каждый раз в трубке звучал один и тот же скорбный голос – это не кто иной, как владелец похоронного бюро требовал «принять окончательное решение!». Какому-то покойнику требовался похоронный костюм. «А кого хоронят? – спрашивала она. – С кем я разговариваю?» Вытерпев множество подобных диалогов, Шесть-Тридцать, измученный ее растерянностью, толчком обратил ее внимание на шкаф и лапой открыл дверцу. И тогда она увидела, как болтаются мужские рубашки – ни дать ни взять иссохшие трупы на виселице. И тогда же поняла: Кальвина больше нет. В точности как после самоубийства брата и нападения Майерса, плакать она не могла. Море слез стояло у нее в глазах, но отказывалось излиться в никуда. Из нее словно вышибло дух: никакие глубокие вдохи не могли наполнить воздухом ее легкие. Ей вспомнилось, что еще ребенком она подслушала, как некий одноногий мужчина сообщил библиотекарше, будто между стеллажами кто-то кипятит воду. Он еще добавил, что это опасно, и потребовал принять меры. Библиотекарша в свою очередь пыталась его заверить, что воду никто не кипятит, ведь в библиотеке всего один зал, который у нее как на ладони, но мужчина настаивал на своем, срываясь на крик, после чего двоим посетителям пришлось вытолкать его за дверь, а один из них объяснил, что бедолага еще не оправился от контузии. И наверное, уже не оправится. Теперь, на беду, она тоже слышала бульканье кипятка. Чтобы пресечь телефонные звонки, нужно было разыскать какой-нибудь костюм. Собственно костюмов Кальвин не носил, поэтому она собрала те вещи, которые, по ее ощущениям, выбрал бы он сам: экипировку для гребли. А затем отнесла маленький сверток в похоронное бюро и передала распорядителю. – Вот, – сказала она. Деловитый мужчина, имевший за плечами большой опыт общения с убитыми горем клиентами, вежливым кивком подтвердил получение пакета. Но стоило ей выйти за порог, как он обратился к своему ассистенту: «Жмур в четвертом: сорок шестой сверхдлинный». Подхватив сверток, ассистент швырнул его в какой-то чулан без опознавательных знаков, где за долгие годы скопился целый ворох несуразных вещей, принесенных скорбящими родственниками. А сам подошел к массивному платяному шкафу, выудил оттуда сорок шестой размер на высокий рост, встряхнул брюки, осторожно сдул осевшую на плечах пыль и направился в бокс под номером четыре. Не успела Элизабет миновать и десятка кварталов, как он благополучно запихнул окоченевшее тело Кальвина в установленные костюмом пределы: руки, которые совсем недавно ее обнимали, протолкнул в темные рукава, а ноги, которые совсем недавно ее обхватывали, втиснул в цилиндры брючин из плотной шерсти. Потом застегнул рубашку, затянул ремень, поправил галстук и завязал шнурки, постоянно перегоняя пыль – эту вечную спутницу смерти – с одной части костюма на другую. Отступив назад, он полюбовался проделанной работой, а затем пригладил лацкан пиджака. Потянулся было за расческой, но передумал. Затворил дверь и пошел по коридору за своим упакованным в бумажный пакет ланчем, остановившись только для того, чтобы дать указания сотруднице, сидевшей за громоздким арифмометром в тесной канцелярии. Не успела Элизабет пройти и двенадцати кварталов, как засаленный костюм был добавлен к ее счету. На похоронах было не протолкнуться. Пришли несколько гребцов, один репортер, человек пятьдесят из Гастингса, причем некоторые из них, несмотря на поникшие головы и траурную одежду, явились на похороны Кальвина не скорбеть, а позлорадствовать. Динь-дон, молча ликовали они. Умер наш король[6]. Ученые мужи кучковались на одном месте, но кто-то все же заметил в сторонке Зотт, а при ней – собаку. И снова эта проклятая псина оказалась без поводка – несмотря на новый городской закон о поводке и развешенные по всему периметру кладбища таблички о запрете входа с собаками. Все по-старому, все по-прежнему. Даже смерть – не повод для Зотт и Эванса следовать общим правилам. Элизабет прищурилась, издалека разглядывая пришедших. Хорошо одетая любопытствующая пара, стоя в стороне, совсем у другой могилы, жадно наблюдала за происходящим, словно за столкновением пятидесяти автомобилей. Элизабет погладила забинтованного Шесть-Тридцать и задумалась, как же поступить. Дело в том, что приближаться к гробу она страшилась, поскольку не ручалась за себя: не ровен час, она, подобравшись вплотную к гробу, откинет крышку и залезет внутрь, чтобы ее похоронили вместе с ним, но тогда придется как-то отбиваться от тех, кто попробует ее остановить, а она не хотела, чтобы ее останавливали. Шесть-Тридцать чуял такое желание смерти, а потому всю неделю как мог удерживал ее от суицида. Одна только загвоздка – он и сам-то жить не хотел. А хуже всего то, что он видел ее ровно в таком же свете: несмотря на собственную жажду смерти, она считала своим долгом сохранить жизнь ему. До чего же запутанная штука – верность.