Нелишне ещё раз подчеркнуть, что вся эта возня с часами была полностью перпендикулярна расследованию убийства Герды Грибановой, другими словами, все эти действия никак не помогали установить личность убийцы девочки. Но понимание целесообразности, сложившееся в голове товарища Вершинина, побуждало его любым способом связать кого-то из подозреваемых (Баранова или Кузнецова – неважно!) с реальным преступлением, пусть даже и незначительным. Связь любого из подозреваемых с реальным преступлением открывала возможность для торга, точнее даже, для давления на арестанта. Его можно было подталкивать к оговору товарища, а потому все усилия по расследованию незначительных преступлений в понимании опытного опера были оправданы априори. Дело тут вовсе не в борьбе за торжество абстрактной справедливости или некое высшее воздаяние, всё проще, перед нами поиск материала для обычного размена: мы сделаем тебе плохо, если ты не сделаешь нам хорошо. Это те азы сыскного ремесла, про которые не пишут в учебниках по оперативно-розыскной работе и криминалистике, но на которых строится реальная работа по раскрытию преступлений. 4 августа областная судебно-медицинская лаборатория направила в Отдел уголовного розыска акт №28/б, в котором временно исполняющая должность заведующего лабораторией эксперт Сизова проинформировала следственный орган о результатах проведённых исследований вещей, обнаруженных в комнатах Грибановых и на чердаке над ними. Кроме вещей, принадлежавших семье Грибановых, в число предметов, проверенных на присутствие следов крови, попала марля, найденная в потолочном перекрытии голубятни Василия Кузнецова, а также складной нож с деревянной ручкой, найденный Анфисой Шуляковой в палисаде у дома Кузнецова (этим ножом Александр Шуляков размешивал чернила). Всего же в лаборатории в ходе экспертизы проверялись 25 предметов. Как это часто бывает в реальной жизни, судебно-медицинское исследование не только ничего не прояснило, но напротив, всё запутало. Начнём с самого важного, с ответа на вопрос, на каких вещах и предметах оказалась найдена человеческая кровь? Прежде всего, экспертиза показала наличие человеческой крови на марле, спрятанной в потолке голубятни. Напомним, Василий Кузнецов утверждал, будто протирал ею плошку, в которую насыпал корм птицам, и крови там быть никак не могло. Но – она там оказалась. Интригующе, не правда ли? Но кроме того, кровь человека была найдена на тряпке, которую оперативники изъяли в комнате Грибановых, причём, крови на ней оказалось много (пятна описывались как «обильные буро-красные»). А помимо этого, пятна человеческой крови были обнаружены на свежестиранном матрасе, развешенном для сушки на чердаке в доме Грибановых и обнаруженном оперативниками ещё влажным. Кстати, избавиться от крови на одежде и обуви весьма проблематично, анализы очень чувствительны, и обычная стирка в этом деле не поможет. И в данном случае она Грибановым не помогла. Кроме этого, экспертиза обнаружила ещё кое-что, хотя с точки зрения расследования этот результат уже никак не помогал изобличить подозреваемого, о нём можно рассказывать, скорее, как о казусе. Трубчатая кость, найденная на чердаке Грибановых, оказалась со следами крови, но не человека (видовую принадлежность установить не удалось). А чрезвычайно подозрительные тёмные потёки внутри фанерного короба, как оказалось, были оставлены кровью свиньи. Кому принадлежал этот короб и кто переносил в нём свиное мясо, так и осталось невыясненным. На всех остальных предметах, в том числе одежде Петра Грибанова и ноже, переданном Александром Шуляковым сотрудникам милиции, крови не оказалось. В общем, следствие получило возможность толковать полученный результат по своему усмотрению. Можно было считать, что теперь имеется подтверждение виновности Кузнецова и Баранова, а можно было видеть то же самое в отношении четы Грибановых. А кроме того, существовал и третий вариант – следствие могло оставить под подозрением и тех, и других. Вообще-то, окровавленные тряпка и матрас, найденные у Грибановых, ничего особенно пугающего могли и не означать; любой гинеколог скажет, что менструальные кровотечения порой бывают очень обильны, а тех средств женской гигиены, что в изобилии представлены в современных аптеках, тогда попросту не существовало. В 1938 г. судебная медицина ещё не обладала методикой определения пола человека по его крови, поскольку открытие полового хроматина М. Барром и Л. Бертрамом произошло много позже, лишь в 1949 г. Судмедэксперт Сизова не попыталась установить количество жидкой крови, попавшей на каждый из предметов, хотя в принципе такого рода методики тогда уже существовали. Они основывались на том, что из 1 литра жидкой крови получается 211 граммов сухого остатка и взвешиванием можно примерно определить количество жидкой крови, попавшей на ткань. Данный метод являлся не очень точным, но интерес представил бы порядок цифр – идёт ли речь о десятках граммов, что может быть объяснено бытовым кровотечением, или же о сотнях. Понятно, что обильное кровотечение уже наводило на мысли о криминале, в то время как незначительным можно было пренебречь. Однако помощник начальника уголовного розыска не ставил перед судмедэкспертом вопрос об определении количества крови, попавшей на предметы, а сама Сизова выйти за формальные пределы экспертизы не пожелала, хотя и имела законное право. Итак, следствие могло двигаться во всех направлениях – экспертиза не снимала подозрений с арестованных. Поэтому в следственном изоляторе остался как Михаил Грибанов, дед убитой девочки, так и молодые любители голубей Василий Кузнецов и Сергей Баранов. 4 августа 1938 г., в четверг, помощник начальника уголовного розыска Евгений Вершинин устроил Сергею Баранову и Василию Кузнецову очную ставку. Формальная причина назначения очной ставки заключается в устранении противоречий в показаниях, но в конце 1930-х гг. на данное процессуальное действие смотрели несколько шире. Для следственной практики того времени очная ставка – это венец расследования, во время которого изобличенные преступники подтверждают в присутствии друг друга свою виновность. Если можно так выразиться – это символическая капитуляция, полное разоружение перед следователем. Для того же, кто в преступлении не сознается, очная ставка – это всегда тяжелое психологическое испытание, сильнейший удар по выбранной линии защиты, поскольку подозреваемый получает подтверждение тому, что разоблачать его будут явно, открыто и беззастенчиво, что называется, «глаза в глаза». Для правосудия, которое основывается не на уликах, а на признаниях и оговорах, очная ставка является эффективным инструментом психологического подавления не признающего свою вину подозреваемого. В том же случае, когда обвинение опирается на вещественные улики, польза от очной ставки в значительной степени нивелируется. При очевидной виновности признание подозреваемого своей вины в большей степени повлияет на тяжесть приговора, нежели на сам факт того, что обвинительный приговор окажется неизбежен при любой линии защиты. Баранов в своих первоначальных показаниях утверждал, будто убийство Герды Грибановой Василий Кузнецов совершал в одиночку и не в том месте, где находился он сам, то есть Баранов. Кузнецов же рассказывал об этом иначе, он даже уточнял, что ногу девочке отрезал именно Сергей, поскольку сам он этого не делал. Кроме того, Василий категорически отрицал совершение полового акта с трупом и его раздевание. Очевидно, что все эти противоречия и детали требовали уточнения, так что по логике расследования очная ставка между подельниками была необходима. Во время очной ставки Вершинин задал Баранову 5 вопросов, а Кузнецову – 6. Оба признали своё участие в убийстве, Кузнецов заявил, что раздевал девочку без участия своего дружка, а также, что убийство совершено тем ножом, что ему принёс Баранов 11 июля. Баранов подтвердил, что этот нож был изъят у него милиционерами при задержании 20 июля. Это всё! Никаких вопросов о половом акте с трупом, о расчленении тела жертвы, о наличии второго ножа (не забываем, что до этого Кузнецов утверждал, будто у Баранова имелся второй нож, и даже описывал его. Кстати, описание этого ножа никак не соответствовало тому кинжалу с упором, который якобы сначала хранился в сундуке Баранова, был там обнаружен Молчановым-младшим и Петрушей Царевым, сломан, выброшен и не найден). Заметьте, не были заданы вопросы о распределении ролей между подельниками, а ведь такие вопросы относятся к важнейшим для следователя по своей значимости! Почему же лейтенант Вершинин не задал те вопросы, ответы на которые его должны были интересовать в первую очередь? Ответ может быть только один – он прекрасно знал, что не получит тех ответов, в которых нуждался, поскольку Баранов, хотя уже и был морально раздавлен, всё же оставался ещё не готов «признаваться» в расчленении трупа и половом акте с мёртвой девочкой. Осведомлённость Вершинина основывалась на сообщениях внутрикамерной агентуры, проводившей с обоими обвиняемыми соответствующую работу, но не добившейся пока что желаемого результата в полной мере. Поэтому помощник начальника уголовного розыска самые острые вопросы обошёл молчанием, справедливо рассудив, что вернётся к ним позже, когда Кузнецов и Баранов «дозреют» до согласованных ответов. В конце концов, Вершинин здесь хозяин-барин, он крутит следствием, как хочет, и ему решать, кому, когда и какие вопросы задавать. Точка! Прошло несколько дней, и 8 августа 1938 г. на допросе у Вершинина внезапно оказался Василий Кузнецов, причём допрос был проведён в присутствии старшего помощника областного прокурора Мокроусова. Повод для допроса появился у помощника начальника угро весьма серьёзный. Внутрикамерная агентура сообщила, что Сергей Баранов после проведения очной ставки вдруг принялся уговаривать своего дружка согласованно отказаться от признательных показаний. Трудно удержаться от того, чтобы не назвать поведение Баранова аморальным: пока он был уверен, что ему лично не грозит обвинение в убийстве, он бодро оговаривал своего друга, не испытывая никаких душевных страданий, но как только убедился в том, что в планах Вершинина ему отводится роль подельника, моментально перепугался и бросился к Кузнецову с призывом вместе искать выход из ситуации. Впрочем, глагол «бросился» в данном контексте всего лишь метафора, бросаться Сергею Баранову было некуда и незачем, поскольку последние две недели он содержался в одной камере с оклеветанным им же Кузнецовым. Переговоры дружков, их брань и драки проходили под неусыпным контролем осведомителей уголовного розыска, которых в переполненной камере явно было несколько. В ходе допроса Василия спросили о причине, побудившей Баранова изменить показания, и Кузнецов без затей ответил следующее: «Потому что я на очной ставке ему в глаза сказал о его участии в деле убийства девочки.., что он также наносил удары ножом…» Баранов на собственной шкуре узнал, сколь порочен и опасен путь клеветы, ведь ставшего на него всегда можно оклеветать в ответ. Допрос этот, как думается, преследовал две цели. С одной стороны, Вершинин явно дал понять арестанту, что тот находится под плотной опекой осведомителей и ни один его чих в камере не пройдет незамеченным, а потому в его положении со следователем лучше не играть. Это было неявное запугивание Кузнецова, а может быть, и вполне явное, ведь понятно же, что в протокол попало далеко не всё, сказанное следователем. Вместе с тем, Вершинин устроил это маленькое шоу в расчёте на глаза и уши присутствовавшего в кабинете работника прокуратуры. Тот должен был уяснить, что обвиняемые колеблются, склонны к отказу от признательных показаний и от них можно ожидать разных фокусов. Прокуратуре предстояло в скором времени принять их от уголовного розыска и повести дальнейшее следствие, поэтому было бы очень хорошо, если бы прокурорские работники заблаговременно узнали про выходки подследственных. Обе задачи лейтенант Вершинин блестяще, как ему казалось, выполнил, после чего получил возможность заняться другими важными делами. Ему следовало подстраховаться на тот случай, если Баранов и Кузнецов всё же решатся официально отказаться от признательных показаний. После проведённого допроса Кузнецов в сопровождении замначальника угро Вершинина и прокурора по спецделам[3] Мокроусова был доставлен к дому №19 по улице Первомайской, где показал место убийства Герды Грибановой. Такого рода действия, связанные с посещением мест совершения преступлений, в последующие годы получили название «следственного эксперимента», но в конце 1930-х гг. они назывались «выездом на местность», или просто «выводка». В ходе «выводки» обвиняемый должен был продемонстрировать знание значимых деталей инкриминируемого преступления, то есть опознать само место, показать свой маршрут подхода и отхода, а также рассказать в подробностях о своих действиях и действиях потерпевшего во время совершения преступного посягательства. Представители следственных органов должны были убедиться в том, что обвиняемый ориентируется в деталях инкриминируемого ему преступления и осведомлён о таких его обстоятельствах, которые составляют тайну следствия и не могут быть известны никому, кроме сотрудников правоохранительных органов и самого преступника. Результаты «выводки» оформлялись специальным актом. Хотя акт «выводки» Василия Кузнецова на место убийства Герды Грибановой из дела исчез, мы точно знаем, что данное следственное действие проводилось. Участвовал ли в аналогичной «выводке» Сергей Баранов, неизвестно, нигде в материалах следствия нет никакой информации на сей счёт. В тот же самый день 8 августа помощник начальника уголовного розыска допросил Аркадия Молчанова, молодого человека из компании Василия Кузнецова. Аркаша держал во дворе дома, в котором проживал, голубятню, и согласно имевшимся в деле показаниям именно эту голубятню Кузнецов попытался обворовать вечером 12 июля. То, что Василий пытался похитить имущество друга, весьма выразительно характеризует нравы этой молодёжной компании, но этические вопросы волновали Вершинина менее всего. Он понимал, что попытка хищения молчановских голубей до некоторой степени создаёт Кузнецову алиби, о котором он может рано или поздно вспомнить. Поэтому Вершинину было важно заблаговременно дезавуировать возможные в будущем ссылки арестантов на этот эпизод. Молчанов дал правильные с точки зрения следствия показания, он заявил, что помнит совершенно точно дату неудачного хищения – это случилось в ночь с 13 на 14 июля, то есть на следующую ночь после убийства Герды Грибановой. И присовокупил для пущей убедительности, что его слова может подтвердить мать. Отпустив на все четыре стороны Аркашу, который, должно быть, не раз перекрестился, выйдя из кабинета помощника начальника угро, лейтенант Вершинин затребовал к себе другого ценного свидетеля. Таковым оказался Виктор Одношевич, 17-летний молодой человек, проживавший в доме №112 по улице Луначарского, ближайший сосед Василия Кузнецова и Сергея Баранова. Он знал их уже на протяжении 9 лет, но близкой дружбы не водил и членом их компании не являлся. Согласно заявлению Кузнецова, сделанному после обыска его жилья и голубятни, марлю, спрятанную в потолочном перекрытии, он получил от Одношевича. Поскольку по результатам криминалистической экспертизы стало ясно, что на марле присутствует человеческая кровь, то вопрос о происхождении этой тряпицы стал для следствия весьма актуальным. Поэтому Вершинин и решил поинтересоваться у Одношевича, на самом ли деле тот передавал марлю Кузнецову? Если бы Виктор подтвердил происхождение этой тряпицы, то следующий вопрос наверняка бы касался того, была ли марля запачкана кровью в момент передачи, но до второго вопроса дело не дошло. Одношевич категорически заявил, что никогда не передавал какую-либо марлю Кузнецову, и для убедительности добавил, что в его собственном доме никакой марли нет. Это был правильный с точки зрения лейтенанта Вершинина, ответ, поскольку Одношевич опровергал сказанное Кузнецовым и тем самым уличал его во лжи. 11 августа Вершинин, наконец-таки, надумал допросить Василия Молчанова, того самого мальца, что устроил в квартире Баранова фокус с поиском и последующим уничтожением некоего ножа-кинжала с отломанным кончиком. То, что помощник начальника уголовного розыска тянул с этим допросом почти две недели, явственно свидетельствует о его полной осведомлённости об истинной подоплеке случившегося и спокойствии относительно результатов произошедшего. Можно не сомневаться, что если бы Васька Молчанов действительно отыскал и уничтожил некую важную улику, то Вершинин в считанные часы вытряхнул бы из него и его родителей душу. Флегматичность товарища лейтенанта лучше любых умозрительных аргументов доказывает то, что в исчезновении ножа он не усматривал для следствия ни малейших проблем. Однако 14 августа, в воскресенье, Вершинин запаниковал. В этот день было принято решение о прекращении предварительного расследования по линии уголовного розыска и передаче Василия Кузнецова и Сергея Баранова прокуратуре для формального завершения следствия, подготовки обвинительного заключения и направления дела в суд. Соответственно, надо было «подчистить хвосты» и подготовить для передачи все собранные вещественные доказательства. В англо-американском праве совокупность улик часто называют «телом доказательств»[4], так вот, если задуматься над тем, что представляло собой «тело доказательств», собранное Вершининым при расследовании убийства Герды Грибановой, то следовало признать, что «тело» это выглядело весьма убого. Вся сумма материалов, уличающих обвиняемых, сводилась к куску марли со следами человеческой крови, найденному в потолке голубятни, и признательным показаниям, которые Кузнецов и Баранов дали друг на друга и на самих себя. И это всё! Ни орудий убийства, ни внятного мотива.., словом, полная чепуха! На одежде подозреваемых крови нет, на ноже, которым якобы расчленяли девочку, – тоже, да что же это за такое?! Понимая, что месячная работа следствия выглядит провально, Вершинин 14 августа настрочил судмедэксперту Сизовой обращение, которое сильно смахивало на панический вопль. Процитируем самую существенную его часть (стилистика и орфография подлинника сохранены): «В частной беседе с Вами Вы высказали то предположение, что в связи с наличием большого налёта на кинжале ржавчины присутствие крови могло быть и не обнаружено.., могла ли при тех исследованиях, которые Вы производили, оказаться необнаруженной кровь на вещ. доказательстве – кинжале, в связи с наличием на нём налета ржавчины? В связи с окончанием дела ответ прошу дать сегодня же». Кстати, этот документ подписан уже не «помощником начальника ОУР» Вершининым, а «заместителем начальника», из чего можно сделать вывод, что лейтенант вырос в должности (ещё 11 августа он собственноручно указывал, что занимает должность помощника). Судмедэксперт Сизова вошла в положение засуетившегося заместителя и дала требуемый ответ, правда, не в тот же день, а на следующий: «На ваш запрос от 14/VIII-38 г. за №24-46 сообщаю, что при производимых нами исследованиях с целью обнаружения крови на металлических предметах при наличии ржавчины кровь может быть и не обнаруженной даже при наличии таковой». Это был хороший ответ. Конечно, он не превращал изъятый у Баранова нож в улику, но до известной степени объяснял неудачу следствия, мол, это не мы плохо поработали, а нож очень ржавый попался. В остальном, дескать, мы – молодцы. Несмотря на своевременно полученный из лаборатории ответ, следственные материалы 15 августа в прокуратуру не ушли. Лишь 16 августа свежеиспеченный заместитель начальника уголовного розыска Свердловской области Евгений Вершинин подписал постановление о направлении собранных материалов и улик прокурору по спецделам областной прокуратуры Миролюбову для рассмотрения. В своём постановлении лейтенант Вершинин не обошёлся без маленькой фальсификации, указав, будто отец убитой девочки заявил органам милиции о её исчезновении только 15 июля. На самом деле, как мы знаем, Пётр Грибанов неоднократно обращался в различные подразделения милиции (территориальные и транспортную, на вокзале) начиная с ночи на 13 июля, но его обращения игнорировались дежурными сотрудниками. Лейтенант Вершинин переложил вину с больной головы на здоровую и предпочёл бросить тень подозрений на отца жертвы, но не поступиться корпоративной солидарностью. Что ж, подобное выгораживание коллег по цеху являет собою яркий пример профессиональной деформации и довольно типично даже для наших дней. Но ещё до того, как оформленные заместителем начальника уголовного розыска бумаги покинули стены подразделения, следственные материалы обогатились ещё одним любопытным документом. Сразу скажем, что этот документ никак не повлиял на движение дела, но он заслуживает небольшого о себе рассказа. Скажем так, ремарки на полях. Коля Бунтов – а если официально, то Николай Яковлевич Бунтов – родился в 1921 г. и закончил обучение в школе после 6-го класса, в возрасте 14 лет. В 1935 г. он подался на шарикоподшипниковый завод учеником токаря и очень быстро понял истинный смысл главного лозунга социализма «От каждого – по способностям, каждому – по труду!». На практике это означало, что работать надо было много, а получать приходилось шиш в кармане. Молодой человек решил, что работать на заводе он не будет, и в феврале 1937 г. устроился в столовую №1 Трансторгпита, обслуживавшую точки общественного питания на железнодорожном транспорте. Коля подружился с карманниками, неким Вовкой из «Столовой №3» и Тонким, имени и фамилии которого не знал. Обоих дружков в конечном счёте уголовный розыск изловил и отправил на нары, о чём Бунтов упомянул во время допроса не без сарказма: «Тонкому давали три года, но он недели через две после суда снова был в Свердловске…» Согласно его собственному признанию Коля стал промышлять карманными кражами с весны 1938 г. Скорее всего, в этом вопросе он врал, но сие не представляется сейчас важным. Весной его дважды задерживала милиция – сначала при хищении у женщины 15 рублей из кошелька, а потом при попытке украсть у мужчины 27 рублей из нагрудного кармана пиджака. Николашу оба раза дактилоскопировали, но далее этого дело не шло, видимо, загруженным работой сотрудникам милиции было не до подобной шелупони. В середине августа 1938 г. Бунтов угодил в милицию в третий раз. Это по милицейским понятиям, видимо, был перебор, и на карманника возбудили уголовное дело. В рамках этого расследования Колю допросил упоминавшийся выше оперуполномоченный уголовного розыска Чемоданов. Последний в ходе общения с Бунтовым поинтересовался, знаком ли тот с Василием Кузнецовым. Коля проживал в доме №72 по улице Луначарского, что называется, в шаговой доступности от домов Баранова и Кузнецова, так что вопрос казался резонным. Выяснилось, что Бунтов не только хорошо знаком с Кузнецовым, но даже был с ним во время воровства часов у неизвестного пьяного гражданина в мае. Вот так поворот! Чемоданов, разумеется, знал о попытках уголовного розыска отыскать владельца часов и интересе Вершинина к обстоятельствам этого происшествия, так что расспросил Бунтова о деталях. Согласно рассказу последнего в тот вечер он гулял по району в компании Василия Кузнецова, Ивана Бахарева и Ивана Гладких. Часы Кузнецов забрал у спавшего пьяного мужчины, то есть это было не ограбление, а именно хищение. Ценным приобретением, однако, Василий насладиться не успел – его в скором времени забрал наряд милиции и доставил во 2-ое отделение, где при обыске часы были найдены милиционерами и… отобраны. Без протокола, разумеется, просто отобраны. Чемоданов снял копию с протокола допроса Бунтова и 16 августа направил её лейтенанту Вершинину. Мы не знаем, как отнёсся к полученному документу заместитель начальника уголовного розыска, ведь рассказ Бунтова вступал в прямое противоречие с показаниями, полученными ранее от Евгения Попова, согласно которым тот ворованные часы за №58619 у Кузнецова выменял. Теперь же получалось, что упомянутые часы исчезли в бездонных карманах неких безвестных милиционеров! Вполне возможно, что Вершинин нелестно помянул услужливого дурака, который опаснее врага, а возможно, промолчал и только подумал. Как бы там ни было, заместитель начальника ОУР подшил копию допроса Бунтова к следственным материалам и вместе с паспортами Кузнецова и Баранова, а также уликами – отломанным кончиком ножа, окровавленной марлей и карманными часами за №58619 – отправил спецкурьером пакет с грифом «совершенно секретно» в областную прокуратуру, в новое здание по адресу улица Малышева, дом №2-а. Спустя три недели – 8 сентября 1938 г. оперативный дежурный по Отделу уголовного розыска вернул паспорта Николаю Ляйцеву и Ивану Леонтьеву (брюки, изъятые для проведения судебно-медицинской экспертизы, последний получил много позже – только 10 ноября 1938 г.). Таким образом, они перестали считаться подозреваемыми и «версия №1» окончательно ушла в небытие. Глава IV. Следствие окончено… Забудьте! Материалы уголовного розыска по расследованию убийства Герды Грибановой принял в работу начальник 2-го отделения Отдела по спецделам облпрокуратуры Николай Подбело. Отдел по спецделам являлся одним из важнейших структурных подразделений в составе любой областной прокуратуры того времени, он занимался расследованием резонансных, как мы сказали бы сейчас, преступлений, не подлежащих огласке. Это могли быть самые разные расследования, связанные как с государственной изменой и подозрениями на диверсию, так и куда менее тяжкие, которые квалифицировались как направленные против порядка управления или пережитки родового строя. Под последними понимались выплата калыма, умыкание невесты, кровная месть. Расследование половых преступлений также относилось к компетенции прокуроров по специальным делам. Все материалы расследований, отнесённых к компетенции отделов, имели гриф «секретно» или «совершенно секретно», и для обычного советского человека этих преступлений как бы не существовало. Если по результатам таких расследований всё же публиковались газетные репортажи или устраивались открытые судебные процессы, то это всегда было политическим решением, принимавшимся на высшем уровне. Самого Отдела по спецделам, как и его таинственной деятельности, тоже как бы не существовало. Люди знали, что есть транспортный прокурор, есть военный, есть надзорные прокуроры, следящие за соблюдением на территории области трудового, природоохранного, гражданского законодательства, а вот о том, что в ранге заместителя областного прокурора работает некий прокурор по спецделам, никто и не догадывался. Год 1938-й оказался для Свердловской областной прокуратуры тяжелым, но объективности ради следует признать, что весьма непростым был весь предшествующий период. В начале 1934-го областная прокуратура, существовавшая к тому времени менее года, пережила весьма болезненный раздел штата на три примерно равные части. Связано это было с изменением административного деления региона и расчленением существовавшей на тот момент огромной Уральской области на три новых, меньших по размеру – Свердловскую, Обско-Иртышскую и Челябинскую. В Свердловске осталось немногим более трети первоначального состава организации – из 12 прокуроров, положенных по штату, таковых насчитывалось лишь 8 человек. На протяжении последующих двух лет штат был заполнен, однако уже в середине 1937 г. в условиях развернувшегося массового террора прокуратура пережила первую «зачистку», устроенную местным управлением госбезопасности под руководством товарища Дмитриева. Тогда был арестован первый областной прокурор Густав Лейман и на смену ему в сентябре 1937 г. пришёл Павел Баранов. В августе 1937 г. Прокуратура СССР приказом за подписью прокурора Союза Андрея Вышинского разрешила органам внутренних дел проводить аресты без прокурорских санкций. Это разрешение действовало вплоть до снятия Ежова с должности наркома внутренних дел в ноябре 1938 г., и жертвами его оказались в том числе и сами работники органов прокуратуры. Некомплект штатов прокуратур разных уровней по всей стране оказался к концу года столь велик, что Вышинский был вынужден просить санкцию Политбюро ЦК ВКП(б) на проведение партийно-комсомольской мобилизации для поддержания хотя бы минимальной работоспособности возглавляемой им структуры. К концу 1937 г. в органы прокуратуры были направлены более 2 тысяч новых работников, зачастую с минимальным профильным образованием либо даже вообще без оного. Все эти люди нуждались в продолжительной стажировке, и их появление ничуть не помогло преодолеть кадровый голод. В середине 1938 г. около 35% работников Свердловской областной прокуратуры имели стаж работы менее 1 года, то есть они фактически не могли вести самостоятельно и компетентно более-менее серьёзные дела. Кадровый голод Прокуратуры СССР весной 1938 г. принял чудовищные размеры. Например, из 36 районов Читинской области без районных прокуроров одновременно оказались 20. В то же самое время в 7 районах Грузинской ССР вообще не осталось ни одного прокурора – все находились либо в местах лишения свободы, либо под следствием. После первой волны ежовской «зачистки» во второй половине 1937 г., весной следующего года пришла пора второй. На этот раз застрельщиком борьбы за «чистоту рядов» выступил сам прокурор Союза Андрей Януарьевич Вышинский. 5 апреля он подписал приказ №346 «О решительной борьбе с клеветническими обвинениями честных людей», а 21-22 мая собрал в Москве Всесоюзное совещание работников республиканских, краевых и областных прокуратур, посвящённое борьбе с этими самыми «клеветническими обвинениями». На этом совещании Вышинский устроил дикий и эпатажный спектакль с «разоблачением» прокурора Омской области Бусоргина, который, согласно обвинениям Вышинского, подписывал обвинительные приговоры не читая. На самом деле, на месте бедолаги Бусоргина мог оказаться любой другой региональный прокурор, поскольку практика тех лет была для всех примерно одинакова. Но для расправы был выбран именно прокурор Омской области, круто повздоривший с проверяющей комиссией, и его Вышинский прилюдно наказал в присущей ему хамской манере. Андрей Януарьевич сообразно своему уму и вкусу устроил настоящую буффонаду – сначала прямо в зале заседаний провёл допрос провинившегося, во время которого Бусоргин был вынужден отвечать с места, из-за чего половина его реплик была не слышна присутствующим, а затем с позором выгнал его за дверь. Как несложно догадаться, прокурор оказался в скором времени арестован и осужден. Всё как обычно. Действия Вышинского не имели ничего общего с борьбой за восстановление законности и правопорядка – это было чистой воды лицемерие и попытка успокоить население, перепуганное масштабами развязанного Ежовым «Большого террора». Произвол органов внутренних дел и госбезопасности в 1938 г. только нарастал. Его зримым выражением явилось принятие 14 сентября 1938 г. закона, запрещавшего обжалование приговоров по делам о «вредительстве» и «саботаже». Понятно, что в этой обстановке были в значительной степени дезориентированы сами работники прокуратур, оказавшиеся между молотом и наковальней. С одной стороны, они никак не могли влиять на противозаконные действия работников органов внутренних дел и госбезопасности, а с другой, их обвиняли в том, что доносы и оговоры, поступающие в систему НКВД, приводят к компрометации честных граждан. Работники прокуратуры на местах, лишившиеся всякой, даже символической поддержки собственного руководства, оказались предоставлены сами себе – выживай, как хочешь. Органам НКВД в явной форме нельзя было мешать – это грозило физическим уничтожением в кратчайшие сроки. С другой стороны, соглашательство с явно преступной практикой НКВД-шников также грозило работникам прокуратуры уничтожением как профессиональным, так и физическим. Нельзя не признать того, что интеллектуальный уровень прокурорских работников в своём большинстве был на голову выше их коллег из НКВД. Поэтому первые, в отличие от вторых, прекрасно понимали трагизм ситуации. В этой обстановке каждый из них пытался спастись как мог. Например, Михаил Панкратьев, секретарь парткома Прокуратуры СССР и будущий прокурор Союза, уничтожал все анонимные письма, не читая. Ему их доставляли мешками, и он их даже не касался, секретари были свидетелями того, что он анонимки не брал в руки принципиально. Так Панкратьев подстраховывался на случай обвинений в потворстве клевете и оговорам. Другие прокуроры действовали иначе, более тонко. Во многих прокуратурах получила распространение негласная практика умышленного затягивания принятия процессуальных решений. Поскольку любое решение можно было поставить в вину принявшему его, имело смысл демонстрировать как можно меньше активности. Тут, видимо, работала логика такого рода: пока ты не принял решения, ты не допустил ошибки. Разного рода обращения, жалобы, дела, требовавшие прокурорского решения, дожидались рассмотрения месяцами и даже годами. Мало кто знает, что Роман Руденко, будущий Генеральный прокурор СССР, с позором изгонялся из прокуратуры в 1940 г. как раз за такого рода умышленную волынку. Об этом фрагменте его жизни, кстати, ничего не написано в русскоязычной «Википедии», интернет-ресурсе весьма информативном, аккумулирующем в себе большое количество источников, но в этом вопросе явно неполном. Затягивание с принятием процессуальных решений прокуроры могли объяснять перегруженностью работой и кадровым дефицитом, упомянутым выше, но совершенно очевидно, что проблема была куда серьёзнее. Со стороны значительной части такого рода «волынщиков» имело место умышленное уклонение от исполнения обязанностей. Это очень неприятная страница нашей общей истории, но знать о ней необходимо. Поскольку кадровая проблема прокуратур всех уровней в 1938 г. не только не была решена, но ввиду продолжавшегося террора лишь усугублялась, Андрей Вышинский нашёл, как ему казалось, оптимальный выход. Для работы в прокуратурах стали массово привлекаться… передовые рабочие. Это дикое и даже абсурдное с точки зрения современных представлений движение получило несколько бредовое название «социалистическое совместительство». На протяжении всего 1938 г. эту тему раскручивали, так сказать, на общественных началах, но в следующем году «совместительство» стали насаждать директивно. Забегая немного вперёд, сообщим, что 4 апреля 1939 г. Вышинский провёл в Прокуратуре СССР совещание «соцсовместителей», а по результатам оного 16 апреля издал приказ под витиеватым названием «О мероприятиях по усилению работы органов прокуратуры с активом». Из приказа следовало, что каждая районная прокуратура должна ввести в штат одного – двух «соцсовместителей», каждая областная – не менее 10-15 таких работников, а Прокуратура СССР – не менее 60-100. Комментировать этот приказ затруднительно. Сначала расстреливать профессиональных юристов, а потом удивляться провалам в работе и привлекать для исправления ситуации «передовых рабочих» – такое безумие было возможно только в сталинском СССР. Именно в такой непростой ситуации Николай Подбело принял к производству поступившее из уголовного розыска дело об убийстве Герды Грибановой. У Подбело не было подчинённых, которым он мог бы поручить это расследование, поэтому он занимался им лично. Его работу курировал прокурор по спецделам Миролюбов, являвшийся заместителем областного прокурора Павла Баранова. Компетентность всех этих людей оставляла желать много лучшего. Может, с точки зрения советской юстиции они и были хорошими следователями, но сексуальные преступления они расследовать не могли и не умели. Областная прокуратура получила на руки из уголовного розыска нелепое, без единой улики, без внятного мотива, без всякой логики, построенное на самооговорах и явно шитое белыми нитками дело, и… застряла с ним всерьёз и надолго. Началось всё с так называемых передопросов, то есть повторных допросов подозреваемых, которые прокурор Подбело стал проводить во второй декаде сентября. И тут последовали чудесные открытия. Во время допроса 15 сентября Сергей Баранов вдруг заявил, что вечером 12 июля на голубятне у Кузнецова произошла пьянка с участием самого Василия, его отца, Толика Мерзлякова и его, Баранова. Анатолий Мерзляков был хорошим знакомым обоих арестантов, родился он в 1918 г., на момент описываемых событий работал слесарем в тресте «Уралэнерго», судимостей не имел, один раз задерживался милицией за шум в общественном месте – в общем, с точки зрения правоохранительных органов, биографию он имел совершенно заурядную и ничем особенным внимания к себе не привлекал. Появление обновленной версии воспоминаний Баранова чрезвычайно вдохновило прокурора Подбело. В тот же самый день, 15 сентября 1938 г., он потребовал доставить в спецотдел Анатолия Мерзлякова и Василия Кузнецова, между которыми устроил очную ставку. Во время неё молодые люди признали факт знакомства и хорошие отношения друг с другом, после чего в один голос заявили, что вечер 12 июля провели порознь. Это утверждение, как легко заметить, противоречило утверждению Баранова, из которого следовало, будто друзья уходили куда-то после распития спиртного и вернулись после полуночи. Почти двухмесячное пребывание в застенке, может, и не добавило ума Василию, но научило важному правилу, которого он придерживался в дальнейшем: поскольку любая фраза и слово могут быть обращены следователем против говорящего, лишнего болтать не следует нигде и ни с кем, особенно на допросе. Понятно, что перекрестный допрос никак не мог устроить Подбело, поэтому отправив до поры Мерзлякова домой, он устроил допрос Кузнецову. Его он начал с напоминания Василию о показаниях, данных в уголовном розыске. Этот фрагмент очень красноречив, его имеет смысл воспроизвести в оригинальном виде: «Вопрос: Вы помните, как показывали в милиции, когда я Вас допрашивал? Ответ: Помню. Баранов на меня показывает, а на самом деле я этого не делал, в этот день я с Барановым не был. Вопрос: Вы помните разговор наш с Вами? Ответ: Помню. Вопрос: Помните, как Вы подробно говорили то, что убивали, взяли на себя это убийство, вы ведь не оправдываете себя, а обвиняете. Ответ: Я рассказывал всё, чтобы оправдаться. Вопрос: Вы рассказывали мне подробно, как убивали девочку. Ответ: А зачем Вершинин говорил, что если расскажете подробно, Вас отпустят, я что знал – я всё рассказал, знал я, что рассказывали ребята, которые видели труп». Вот такое лыко-мочало, причём ясно, что протокол передаёт в весьма сжатой форме лишь самую суть общения следователя с обвиняемым и за текстом остаётся очень много из сказанного. Можно не сомневаться, что сцена в кабинете начальника 2-го отделения была достойна пера классиков социальной драмы уровня Фёдора Достоевского или Всеволода Крестовского. При этом нужно понимать и ту неловкую ситуацию, в которую из-за отказа Кузнецова от признательных показаний попадал начальник Николая Подбело, заместитель облпрокурора Миролюбов. Ведь ещё 26 июля тот приезжал в здание УНКВД и в присутствии начальника областного уголовного розыска лично допрашивал подозреваемого. Как не раз отмечалось выше, убийство Герды Грибановой было до того специфичным, что опытный следователь в ходе допроса довольно быстро мог определить осведомлённость подозреваемого в деталях преступления. Одна из важнейших задач любого допроса заключается именно в определении истинности ответов допрашиваемого и выявлении возможных оговоров и самооговоров. К сожалению, уровень профессиональной компетентности прокурора по спецделам Миролюбова был столь низок, что проведённый им допрос Василия Кузнецова оказался беспомощным и потому бессмысленным. Но ведь Подбело не мог сказать непосредственному начальнику, что тот некомпетентен и занимает чужое кресло! Строго говоря, тот же самый упрёк с полным основанием можно было адресовать и самому Подбело. В общем, нынешний отказ Кузнецова от признательных показаний выставлял прокурора по спецделам Миролюбова в свете неприглядном и даже анекдотичном. Любой руководящий работник теперь мог с полным основанием сказать ему: послушайте, товарищ прокурор, вы ведь его лично допрашивали почти двумя месяцами ранее, неужели ещё тогда вы не заподозрили самооговор? Примечательная деталь показывает, насколько беседа с обвиняемым выбила Подбело из колеи. В конце допроса он опять вернулся к тому же, с чего начинал, то есть лжесвидетельству допрашиваемого, что, вообще-то, противоречит самым азам тактики допроса. Ещё одна красноречивая цитата: «Вопрос: Нехорошо Вы себя так ведёте. Ответ: Если человек этого не делал, зачем я буду говорить, мне Цыханский сказал, что тебя будет допрашивать прокурор области, ты ему скажи это, я и сказал. Вопрос: Зачем Вы говорили неправду? Ответ: Я говорил, этого не отрицаю, думал, что меня освободят, зачем-то Баранов не взял вину на себя, а показывает на меня». Вот такая жвачка для мозга. Подобное словоблудие даже в отредактированном виде читать непросто, а уж что происходило в прокурорском кабинете в действительности, вообще не представить. Хотя допрос, устроенный 15 сентября, оказался крайне неприятен как Подбело, так и Кузнецову, начальник 2-го отделения Отдела по спецделам в ходе его проведения помимо эмоциональных всплесков сумел получить и ценную информацию. Василий Кузнецов признал, что владел острым топориком с крашеной красной ручкой. Топорик этот он получил от Баранова для строительства голубятни, да так и не вернул его владельцу. Обвиняемый указал место хранения топорика – ящик под кроватью в нижнем отделении голубятни. Как мы помним, голубятню сотрудники уголовного розыска обыскивали, причём тщательно, они даже отыскали марлю, спрятанную в потолочном перекрытии, но вот о топорике в милицейском протоколе обыска ничего не сообщалось. Уже на следующий день ящик под лежаком в нижней части голубятни был осмотрен и в нём найден упомянутый топорик. В этой связи непонятны два момента: во-первых, почему его не нашли сотрудники уголовного розыска во время июльского обыска, якобы дотошного и профессионально проведённого; а во-вторых, чего ради Подбело ухватился за информацию о топорике и ревностно принялся «копать» в этом направлении? На теле Герды Грибановой не было рубленых ран, происхождение которых можно было бы связать с ударами топора. Рука и нога были отделены ножом, на это однозначно указывают неровные края ран, описанные в судебно-медицинском акте. В те годы судебная медицина уже прекрасно определяла природу травм и ранений, так что в этом вопросе вполне можно было положиться на суждение эксперта. Тем не менее прокурор с упоением – иного слова и не подобрать! – ухватился за рассказ про топорик и двинул расследование по новому пути. Удивительно даже, почему это Николай Подбело не озаботился поиском в вещах Василия Кузнецова отвёрток, стамесок, пил и иных ручных инструментов. Топорик немедленно направили на судебно-медицинскую экспертизу и, забегая немного вперёд, скажем, что крови на топоре отыскать не удалось.