Если бы подобной логикой пещерного неандертальца руководствовался российский самодержец, то семья Ульяновых сгинула бы в полном составе где-нибудь в Нарымском крае или в казематах Шлиссельбурга ещё в 1887 г., после неудачной попытки покушения старшего из братьев. Так что, коли уж сам товарищ Сталин сказал, что врагов и их род надо уничтожать до конца, то какие же в этом вопросе могут быть сентенции и колебания начальников региональных управлений НКВД?! Снятие Столяра было обставлено как настоящая тайная операция. Оглашение совершенно секретного постановления Политбюро «О Столяре» было синхронизировано с появлением в городе мало кому известного инструктора отдела руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) Ивана Медведева. Он и был назначен исполняющим обязанности первого секретаря обкома, причём членам бюро обкома сразу же было дано понять, что Иван Михайлович – временная фигура. Ему предстояло перехватить власть до появления у высшего государственного руководства единого мнения о новом постоянном руководителе региона. Это состояние неопределённости продлилось ровно 4 недели. Уже 27 апреля 1938 г. первым секретарем Свердловского обкома ВКП(б) был назначен, точнее, рекомендован Политбюро и после этого избран Пленумом обкома, совершенно новый на Урале человек. Константин Николаевич Валухин попал в Свердловск из Омска, где он возглавлял Управление НКВД по Омской области. Он имел большой чекистский опыт, ещё с начала 1920-х гг. работал в системе особых отделов, участвовал в борьбе с басмачеством в Средней Азии и с националистическим движением на Северном Кавказе, входил в так называемую «северокавказскую» группу чекистов. Идейным руководителем этой группы был крупный чекист и партийный деятель Ефим Евдокимов, весьма авторитетный и даже популярный в 1930-х гг. Достаточно сказать, что это был единственный из чекистов, награждённый четырьмя орденами Боевого Красного Знамени. К этой же группе примыкал и Михаил Фриновский, первый заместитель наркома внутренних дел Ежова. Как упоминалось выше, в начале 1938 г. Дмитриев-Плоткин вступил в конфликт с Фриновским, и это до известной степени объясняет произошедшее после появления в Свердловске Валухина. Последний, будучи прекрасно осведомлён об истинной роли Дмитриева в репрессиях местной партноменклатуры и его огромных оперативных возможностях, с самого своего появления продемонстрировал нерасположение к начальнику местного УНКВД. Скорее всего, Валухин выполнял негласное пожелание Евдокимова и Фриновского, намеревавшихся скомпрометировать Дмитриева, по их мнению пользовавшегося непомерно большим уважением наркома. Ежов, узнав о трениях между Дмитриевым и новым секретарём обкома, предложил первому перевод в Москву (что, кстати, выглядит вполне логично, поскольку между руководителем правоохранительных органов и административной властью региона должен существовать полный консенсус; если такового нет, то руководителя правоохранительными органами надо из региона убирать безоговорочно). Собственно, это было вполне ожидаемое перемещение, которое давно было обещано Дмитриеву. Дмитрий Матвеевич, вне всякого сомнения, хотел возвратиться из провинции в столицу. В Наркомате внутренних дел как раз образовалась прекрасная вакансия – должность начальника Главного управления шоссейных дорог. Прежний начальник ГУШОСДОРа старший майор госбезопасности Михаил Волков-Вайнер ушёл на повышение в Наркомат водного транспорта на должность заместителя наркома. Предложенный Дмитриеву пост по своему статусу был гораздо выше начальника регионального управления. Таким образом Дмитрий Матвеевич не просто возвращался в Москву, а возвращался с повышением по службе. Он быстро сдал дела в Свердловске новому главе областного управления Михаилу Викторову, приехавшему на Урал из Белоруссии, и уже 22 мая был в Москве. Казалось, всё для комиссара госбезопасности третьего ранга складывалось наилучшим образом. Но беда подкралась, откуда Дмитриев её не ждал. Викторов сразу же после отъезда из Свердловска своего предшественника принялся «поднимать» его старые дела, проверяя законность и обоснованность принимавшихся решений. Разумеется, этим он занимался не от скуки, а выполняя поручение Фриновского, жаждавшего поквитаться с Дмитриевым. Найти компромат проблем не составляло, но доклад Викторова, подготовленный в середине июня 1938 г., не вызвал интереса Ежова. Нарком не желал слушать негативных отзывов о руководителе, которого считал одним из самых компетентных в своём ведомстве. Тогда последовал ход конём – через связи Евдокимова, бывшего членом ЦК партии и вплоть до мая занимавшего весьма важный в партийной иерархии пост первого секретаря Ростовского обкома, информация Викторова была доведена до сведения Молотова и Сталина. Особый упор в компромате делался на обвинении Дмитриева в «склонности к еврейской солидарности», что выражалось в стремлении комиссара третьего ранга всемерно выдвигать своих единоплеменников на все более-менее значимые посты и должности. Обвинение, кстати, вряд ли справедливое, поскольку при необходимости Дмитриев с одинаковым педантизмом и равнодушием отправлял в пыточный застенок людей любой национальности. Примеры расправ над командами «русского Кабакова» и «еврея Столяра» говорят сами за себя. Дмитриев являлся вовсе не замаскированным еврейским националистом, а самым настоящим коммунистом-интернационалистом и был готов репрессировать любого, в чью сторону повернётся указующий перст Партии. А то, что он выдвигал на значимые должности людей лично ему преданных, так это, извините, краеугольный камень кадровой политики любого более-менее серьёзного администратора. Ну а кого, скажите на милость, выдвигать – людей не преданных и не лояльных, что ли? Сталин, однако, был очень чувствителен к любым подозрениям в национализме, так что обвинения попали на весьма подготовленную почву. Кроме этого, Дмитриева было за что привлекать к ответственности, следует объективно признать, что в Свердловске натворил он дел немало. Тем не менее не совсем ясно, что же именно побудило Сталина расправиться с Дмитриевым, несмотря на явное покровительство последнему со стороны наркома внутренних дел. Нельзя исключить того, что Дмитрий Матвеевич на свою беду оказался той фигурой, пожертвовать которой было необходимо Ежову для демонстрации лояльности Вождю. К этому времени в отношении Сталина к Ежову уже наметилось явное охлаждение, в начале июня 1938 г. Иосиф Виссарионович даже поинтересовался у наркома внутренних дел, доверяет ли тот собственной жене, Евгении Соломоновне Хаютиной-Ежовой? Разговор этот поверг безжалостного наркома в настоящую панику, он предположил, что у Сталина появились сомнения в его политической надежности. Волнение Ежова оказалось столь сильным, что он даже обсудил с супругой возможность развода. Правда, затем он от этой мысли отказался, но разговор со Сталиным, разумеется, забыть не мог. Поэтому когда в конце июня зашёл разговор о ситуации в Свердловской области и обвинениях в адрес Дмитриева, защищать его Ежов не стал. Утром 26 июня он вызвал начальника ГУШОСДОР к себе для доклада, а когда Дмитриев явился, в приёмной его встретила группа задержания. Зная, как работают мастера заплечных дел с Лубянки, Дмитрий Матвеевич сразу стал сотрудничать со следствием и дал все показания, которые от него ожидали. Сознался в шпионской и террористической деятельности; надеясь максимально оттянуть час расплаты, согласился стать внутрикамерным осведомителем. Его подсаживали в камеры к самым важным для НКВД арестантам, дабы эрудированный и разговорчивый Дмитриев побуждал сокамерников «разоружиться» и прекратить запирательство. Свою стратегию выживания Дмитрий Матвеевич, по-видимому, строил на том, что в какой-то момент его сотрудничество будет оценено должным образом и он получит шанс если не на полное оправдание, то хотя бы на смягчение приговора. План был отнюдь не плох, из ставших ныне известными документов видно, что активной провокаторской деятельностью многие осужденные на смертную казнь не раз отводили от себя смерть. Яркий тому пример – судьба Михаила Ивановича Баранова, начальника Санитарного управления РККА в период с октября 1928 по август 1937 г. После ареста и скоротечного следствия его пять раз включали в расстрельные списки, утверждавшиеся членами Политбюро, но Баранов оставался жив, поскольку оказался весьма результативным внутрикамерным осведомителем (лишь после того, как его в пятый раз приговорили в марте 1938 г. к высшей мере наказания, Баранов был, наконец-таки, расстрелян). Дмитриев, занимая пост начальника УНКВД по Свердловской области, лично дважды сохранял жизнь приговорённому к расстрелу ценному агенту Ельковичу, редактору областной газеты «Колхозный путь», выдавшему более 140 человек. Несмотря на двукратное осуждение на смертную казнь, Дмитриев спасал Ельковичу жизнь и даже распорядился выплачивать ценному агенту деньги, дабы тот мог покупать вещи и продукты питания на воле. По иронии судьбы Елькович пережил своего благодетеля Дмитриева, дождался замены высшей меры наказания тюремным заключением и в конечном счёте дожил до реабилитации. Несмотря на готовность к всемерному сотрудничеству, интерес следователей к Дмитрию Матвеевичу довольно скоро пропал, и уже 7 марта 1939 г. Дмитриев предстал перед Военной коллегией Верховного суда СССР, чей приговор к высшей мере наказания был очевиден и неизбежен. В тот же день Дмитриев был расстрелян. Чтобы придать этой невесёлой картинке законченность, добавим, что в скором времени отправились в руки лубянских «кольщиков» и разоблачители Дмитрия Дмитриева. 9 ноября 1938 г. – менее чем через 5 месяцев – дверь каземата захлопнулась за Ефимом Георгиевичем Евдокимовым, а 30 декабря был снят с должности первый секретарь Свердловского обкома партии Константин Николаевич Валухин. Арестовали его чуть позже, в мае 1939 г. Новый начальник Управления НКВД по Свердловской области Михаил Викторов, так хорошо подсуетившийся со сбором компромата на Дмитриева, тоже не успел состариться на рабочем месте, его арестовали в здании обкома партии 22 января 1939 г. В отличие от Евдокимова и Валухина их ставленник Викторов избежал расстрела, его приговорили к 15 годам лагерей, где он и умер в июле 1950 г. Хотя в июле 1938 г. Дмитрий Матвеевич уже находился в тюремной камере, газеты уральского региона продолжали публиковать заметки, в которых сообщалось, что в Москве работает его общественная приёмная, в которой он как депутата Верховного Совета 1-го созыва принимает своих избирателей. Так что жители Свердловска могли при острой необходимости приехать в Москву и попытаться встретиться со своим избранником. Такой вот казус! Отдел уголовного розыска (ОУР) входил в состав Управления Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ), которое в свою очередь входило в состав Управления НКВД по Свердловской области. Поэтому полное наименование этого подразделения, учитывая иррациональную тягу коммунистических руководителей ко всякого рода аббревиатурам, выглядело на редкость зубодробительно и непроизносимо: ОУР УРКМ УНКВД по Свердловской области. Госбезопасность и милиция действовали максимально автономно – эти службы имели разные служебные помещения, недоступные для чужих сотрудников, разные архивы, подразделения материально-технического обеспечения; подследственные госбезопасности и милиции содержались в различных тюрьмах, сотрудники этих управлений проживали в различных общежитиях и обучались в различных школах. Даже продуктовые распределители и колхозы, поставлявшие в них продукты, были различными. Руководителем областного Управления НКВД всегда назначался сотрудник госбезопасности и начальник УРКМ являлся его заместителем, точнее, одним из заместителей (не первым!). Милиция до известной степени была нелюбимой падчерицей Управления НКВД, что не отменяет, однако, факта широкой вовлеченности милиционеров в репрессивную политику во времена «Большого террора». Сотрудники милиции привлекались к проведению массовых казней, более того, известны даже случаи, когда с целью скорейшего сокрытия следов массовых расправ в помощь сотрудникам госбезопасности и милиции привлекали пожарных. Речь, впрочем, сейчас идёт не о массовых казнях и не о «Большом терроре». Данные темы, безусловно, чрезвычайно интересны сами по себе, но в формате настоящей книги это всего лишь исторический фон. Для правильного понимания последующих перипетий сюжета гораздо важнее разобраться в том, как работала следственная «кухня» советского НКВД, и почему, казалось бы, адекватные и разумные люди, попав в руки мастеров допросных дел, вдруг начинали оговаривать как самих себя, так и своих друзей, причём зачастую это делали не только на допросах, но и в залах судов и трибуналов. Первое и самое очевидное, что приходит на ум в этой связи – подобного рода оговоры вырывали из уст невиновных жесточайшими побоями. Отчасти эта догадка верна. Политбюро ЦК ВКП(б) в 1937 г. официально допустило – хотя и негласно – применение мер физического воздействия к арестованным. Причём пытку не следует понимать как брутальное избиение; лишение сна, пищи, содержание узника в неотапливаемой камере способны причинять страдания ничуть не меньшие, чем побои. Товарищ Дмитриев, разумеется, знал все тонкости своего непростого и специфичного ремесла, вникал во все детали оперативной, следственной и кадровой работы. Ответственного отношения к делу требовал и от подчинённых. Фрагменты нескольких зарисовок Д. С. Балдаева, посвящённых допросам и пыткам в органах охраны правопорядка сталинской поры. Ветеран советского МВД, полковник милиции Данциг Балдаев начинал свою карьеру в органах внутренних дел в 1948 г. в Ленинграде. Сначала он был пожарным, затем – тюремным контролёром, после окончания школы милиции попал в УР. Балдаеву довелось общаться с теми самыми офицерами ленинградской комендатуры МГБ, что были причастны к репрессиям 1930-х гг. (Август Беккер, Георгий Жёмов и др.). Потрясённый их рассказами о методах ведения следствия, пыток и казней, Балдаев принялся рисовать миниатюры, каждая из которых основывалась на каком-то реальном эпизоде. Уже после распада Советского Союза более 300 зарисовок Балдаева были изданы как в России, так и за рубежом. Автор настоятельно рекомендует ознакомиться как с самими рисунками Данцига Сергеевича, так и его пояснениями к ним – более выразительную характеристику той эпохи сложно представить. Насколько можно судить по известным ныне материалам, Дмитриев предпочитал действовать по заветам товарища Дзержинского, то есть в большей степени запугиванием и уговорами, нежели откровенным мордобоем. Нет, в Свердловске в конце 1930-х гг. тоже, разумеется, били на допросах – тогда наркомвнудельцы били по всей стране – но далеко не в тех масштабах, как это было принято в других управлениях. В «Большом доме» Управления НКВД по Ленинграду, например, арестантов избивали прямо в кабинетах. Хорошо известен случай, когда начальник управления Леонид Заковский (он же Генрих Штубис), войдя в кабинет, в котором разговаривали два сотрудника управления, без долгих предисловий ударил одного из них кулаком в ухо и со словами «вот так надо допрашивать!» вышел вон. Комизм ситуации заключался в том, что в кабинете в тот момент арестованного не было вообще и от рукоприкладства начальника пострадал действующий сотрудник. Это вовсе не исторический анекдот и не шутка, петербургский историк отечественных спецслужб Василий Бережков, рассказывая об этом инциденте, подчёркивал, что лично беседовал со свидетелем этой дикой во всех смыслах сцены. Для Дмитриева-Плоткина такого рода выходки были немыслимы. Дмитрий Матвеевич руководствовался принципом: «Работать головой, а не кулаками», – сам не бил, да и другим сотрудникам не рекомендовал. О пыточной практике, заведённой тогда в стенах управления, известно из первых уст – из коллективного письма, переданного осенью 1938 г. арестованными сотрудниками НКВД в Москву. Если арестанта требовалось подвергнуть пытке, его приводили в заблаговременно оборудованное для этого помещение. В кабинетах надземной части здания избиения не разрешались. Избивали резиновыми шлангами, что здоровью не угрожало, но субъективно воспринималось как очень болезненная процедура. Лишь одного из пяти упомянутых в письме сотрудников избивали 6 раз, остальные прошли через эту процедуру единожды. Одного из арестантов поместили в камеру смертников и устроили имитацию расстрела. Всех лишали сна и устраивали допросы, растягивавшиеся на десятки часов. Все арестованные сотрудники госбезопасности содержались в холодных сырых камерах. Вот, в общем-то, и весь набор методов воздействия. Конечно, перечисленное совсем негуманно, но никаких поджогов волос на голове, закладываний пальцев в створки дверей, забивания гвоздей в пальцы и кисти рук, ничего похожего на тушение папирос о лицо, что можно в избытке встречать в описаниях пыток, принятых в то же самое время в других управлениях НКВД и даже в Москве, на Лубянке, мы в Свердловске не видим. Дмитриев учил, что основная работа с арестантом должна проводиться отнюдь не в пыточной камере. Побои выполняли роль сугубо прикладную – с их помощью следователь давал понять арестанту, что прав у того нет ни малейших и с ним можно сделать все, что угодно – надзорный прокурор не вмешается, а адвокаты согласно принятому большевиками Уголовно-процессуальному кодексу на этапе дознания и следствия вообще не допускались к обвиняемому. Иными словами, у бедолаги, попавшего в чекистский застенок, правовой защиты не существовало в принципе, и избиение выражало его полное бесправие в наиболее доходчивой и конкретной форме. Тем не менее унижение арестанта являлось не самоцелью следствия, а лишь инструментом; задача же заключалась в том, чтобы обвиняемый оговорил сам себя и своих товарищей, сделал это максимально убедительно и придерживался оговора на всем протяжении своего пребывания в изоляторе. Так сказать, топил сам себя не за страх, а за совесть. В этом деле допросным мастерам помогала внутрикамерная агентура – величайшее, пожалуй, изобретение советской ЧК и её восприёмников в лице ГПУ-ОГПУ-НКВД. Ни в одной стране мира не наблюдалось такого широчайшего вовлечения сокамерников-провокаторов в следственный процесс. Точная статистика на этот счёт неизвестна, но трудно отделаться от ощущения, что внутрикамерное осведомление позволило раскрыть больше преступлений, реальных и вымышленных, чем работа всех вместе взятых оперативных подразделений. На практике работа внутрикамерных стукачей выглядела примерно так. В камеру с объектом «разработки» помещался под видом соседа-арестанта агент НКВД. Этот человек являлся либо настоящим арестантом, либо уже осужденным, но оставленным тюремной оперчастью в тюрьме именно с целью его последующего использования в агентурной работе. Иногда таких агентов могло быть в одной камере несколько и они проводили заблаговременно согласованную линию поведения в отношении «разрабатываемого». Кто-то изображал из себя злобного упыря, другой – честного и справедливого, третий – был юридически подкован и давал ценные советы. Если один, к примеру, пытался отнять вещи арестованного, то другие его защищали. Разыгрывались настоящие мини-спектакли, в ходе которых «разрабатываемого» могли «подставить», то есть свалить на него вину за какой-то умышленно подстроенный проступок, а потом милостиво «простить». Заготовок разной степени достоверности и изощрённости существовало огромное количество. Каждый из подсадных агентов отыгрывал свою роль таким образом, чтобы в процессе вынужденного общения один из них вошёл в доверие к ничего не подозревавшему объекту «разработки», после чего на правах старшего и более опытного товарища принимался давать ему советы. Советы, кстати, не всегда были вредными, скорее напротив, большинство из них были вполне здравы – как вести себя с сокамерниками, как добиваться встречи с родными, как правильно построить общение с тюремным врачом и т.п. Пребывание в следственном изоляторе – это целая наука, и там есть масса нюансов, о которых рядовой обыватель даже не догадывается. Но после того, как устанавливалась нужная степень доверия и взаимопонимания – обычно на это уходило не более двух-трёх дней – агент-провокатор приступал к своей основной миссии. Доходчиво, со ссылками на свой собственный опыт и опыт товарищей он доказывал «разрабатываемому», что дела его – швах!; у «следаков» доказательного материала очень много, коли его, бедолагу, маринуют в изоляторе, а потому тупое запирательство не поможет. Дескать, защиту свою надо строить тоньше, а то и до суда не доживёшь. Главное – дожить до суда, а во время процесса заявишь о незаконных способах ведения следствия, дело отправят на дорасследование и – вуаля! – новый следователь во всём разберётся. И даже если будет обвинительный приговор, то ничего страшного в этом нет, надо будет написать апелляцию, а её рассмотрение растянется на год минимум. Опять-таки, будет новый следователь, и он-то точно внимательно изучит все материалы дела, коли ты невиновен, так ничего тебе не грозит. Не надо бояться расстрела, в Советском Союзе так просто не расстреливают! Хорошенько избитый к тому времени подследственный слушал эти россказни, разинув рот. Полностью дезориентированный, запуганный, шокированный тяжестью обвинений, несчастный арестант воспринимал советы внутрикамерного агента как изречённую истину в последней инстанции. И когда провокатор ему советовал придумать достоверный рассказ, такой, чтобы следователь поверил, то объект «разработки» действительно начинал такой рассказ сочинять. Бытует представление, согласно которому в сталинское время существовали две специализации следователей – одни назывались «кольщиками», потому что «кололи» арестантов во время интенсивных допросов посредством пыток и унижений, а другие – «писатели», поскольку, владея хорошим литературным языком и имея живое воображение, могли придумывать правдоподобные сюжеты выдуманных преступлений. Это деление на «кольщиков» и «писателей» очень сильно смахивает на домыслы литераторов, весьма далёких от реальной следственной кухни советского НКВД. В региональных управлениях (краевых, областных, автономных республик) никаких следователей-«писателей» не существовало. Просто потому, что следственные подразделения в этих управлениях не справлялись с загрузкой и следствие вели оперативные сотрудники. Ужас террора 1930-х гг. заключается в том, что люди, попавшие в лапы НКВД, не просто становились жертвами некоей абстрактной неведомой и неуправляемой силы, а целенаправленно оговаривали себя сами. Они выдумывали правдоподобные обвинения, и если эти выдумки не устраивали следователя, то они изобретали другие, более правдоподобные, и так продолжалось до тех пор, пока следователь не приходил к выводу, что придумано достаточно. Этот психологический аспект массового террора, в отличие от экономического или политического, пока ещё не изучен должным образом историками и психологами. Пусть только читатель вдумается на секунду в чудовищность сценария: перед разумными, адекватными, весьма неглупыми людьми ставилась задача: «Оговори себя так, чтобы я поверил», – и эти люди истово, со всей готовностью и фантазией принимались выдумывать повстанческие организации, диверсионные ячейки, теракты на транспорте и промышленных объектах, планы биологической войны. Вся эта фантасмагорическая ересь заносилась в протоколы, и обвиняемые подписывались под каждой страницей. Такое поведение жертвы кажется абсурдным. Но именно так технология самооговоров и последующих убийств и работала. Итак, резюмируем сказанное (вряд ли современному читателю так легко это понять): арестанты наговаривали на себя сами просто в силу того, что их умело ломали на первых допросах, а внутрикамерная агентура развивала первоначальный успех следователя. Описанная технология прекрасно решала стоявшие перед следственным аппаратом задачи! Если кто-то всерьёз думает, что с ним такая проделка не удалась бы, то.., не надо зарекаться от сумы и от тюрьмы! Чтобы дать читателю наглядное представление о том, как работала описанная выше технология, можно привести замечательный пример, сославшись на следствие по делу Михаила Андреевича Павлова, начальника Пермского отделения железной дороги имени Лазаря Кагановича. Подопечные Дмитрия Дмитриева арестовали его в начале 1938 г. (Пермь тогда входила в состав Свердловской области), и Павлов очень скоро оговорил самого себя и некоторых из своих товарищей, кстати, без всяких побоев и пыток! Но случилось чудо – после ареста Дмитриева в конце июня 1938 г. в Москве следователь, работавший с Павловым, сам отправился под суд. Дело Павлова было пересмотрено и в конечном счёте расстрельный приговор оказался отменён. Приведем всего две цитаты, в которых одно и то же следствие описано с разных точек зрения – следователя и обвиняемого. Они настолько красноречивы, что комментировать их попросту незачем. Итак, показания следователя после ареста: «Для того чтобы Павлов дал показания, мы поместили его в камеру №13… к Корчагину и Тихонову, которые Павлова быстро обработали. При приходе на допрос Павлов советовался со мной, как начинать давать показания, что, собственно говоря, нужно писать, и просил моей помощи. В процессе ведения следствия… я уговорил Павлова дать дополнительные показания. На что Павлов согласился, сказав: „Раз следствию нужно, я не возражаю”… Я вызвал Павлова и предложил ему дать нужные Габову показания и чтобы он подтвердил свои показания на очной ставке с Суетиным. Павлов согласился, сказав: „Раз сказал «а», нужно сказать «б»“». Теперь рассказ о том же самом обвиняемого: «Корчагин и Тихонов мне доказывали, что у меня другого пути нет, как только давать показания, хотя и выдуманные, указав вербовщика и якобы завербованных мною лиц (…). Кроме того, Тихонов, учившийся в школе красной профессуры, политически развитый, доказывал, что сейчас существует особая политика по борьбе с действительными врагами народа и что наши показания в деле борьбы с действительными врагами будут играть решающее значение, а нас направят куда-нибудь на работу, а действительных врагов будут уничтожать»[2]. Кстати, внутрикамерная агентура очень часто использовалась для физического воздействия на особо несговорчивого «разрабатываемого». Тогда избиения и разнообразные издевательства могли продолжаться часами без всяких попыток контролёров изолятора остановить бесчинства сокамерников. Так что самим следователям вовсе не было нужды лично марать руки и тратить силы на истязания арестантов – с этим прекрасно могли справиться – не за страх, а за совесть! – казематные сидельцы. Во всех следственных изоляторах Советского Союза с ведома местных органов внутренних дел существовали особые «пресс-хаты», в которых доводились до крайнего изнурения даже самые упорные и непримиримые подследственные. Система «пресс-хат» надолго пережила времена «Большого террора» и в почти неизменном виде просуществовала вплоть до распада Советского Союза. (Кстати, одна из основных целей реформы системы ИТК в послесоветское время заключалась именно в том, чтобы вывести следственные изоляторы и места лишения свободы из подчинения МВД и КГБ и передать их Министерству юстиции, дабы исключить беззакония следственных работников, творимые руками внтрикамерной агентуры.) В описываемое нами время – то есть второй половине 1930-х гг. – Управление Рабоче-Крестьянской милиции (УРКМ) входило в состав Управления НКВД по Свердловской области и его сотрудники в своей работе использовали те же самые оперативные приёмы и методы ведения следствия, что и их коллеги из Управления государственной безопасности (УГБ). Комиссар госбезопасности третьего ранга Дмитриев умел организовать работу своих подчинённых, независимо от того, чем они занимались – контрразведкой, борьбой с хищениями соцсобственности или же уголовным розыском – все они работали по единым правилам и равно эффективно. Ведь не зря же красный нарком Ежов, карающий меч Партии, ставил свердловское управление в пример прочим и любил повторять: «У Дмитриева стопроцентная раскрываемость!» Глава III. Раз, два, три, четыре, пять! Иду тебя искать. Итак, в начале последней декады июля 1938 г. расследование убийства Герды Грибановой имело в своём распоряжении целых три как казалось тогда перспективных версии случившегося. Руководство уголовного розыска могло выбирать, какое же направление считать приоритетным, и решило, что двигаться надо во всех направлениях сразу. 22 июля в восьмом часу вечера представительная делегация сотрудников свердловского уголовного розыска явилась в дом №19 по улице Первомайской с целью проведения обыска как в комнатах, занимаемых семьей Грибановых, так и в чердачном помещении над ними. Обыском руководил помощник начальника Отдела уголовного розыска лейтенант милиции Евгений Вершинин, а в состав группы помимо него входили также начальники 1-го и 5-го отделений ОУР Кузнецов и Крысин с подчинёнными. От такого числа милицейских начальников и рядовых милиционеров у жильцов дома, должно быть, разбежались глаза. Пётр Грибанов, заявивший несколькими днями ранее о своих подозрениях в адрес Леонтьева и Ляйцева, наверное, немало удивился тому, что сам оказался в роли подозреваемого. Вот уж воистину говорится, не рой яму другому. Результаты обыска оказались интригующими. В чулане Грибановых, под ворохом вещей, была найдена белая тряпка с большим количеством кровавых пятен. В нижней части голубой шторы, повешенной на окне в комнате, также оказались пятна, похожие на кровавые, а на вешалке в кухне был найден пиджак, принадлежавший Петру Грибанову, отцу убитой девочки, с пятном красного цвета на правом рукаве. Особое внимание сотрудников уголовного розыска привлекла старая клеёнка с розовыми разводами, похожими на замытые следы крови, которую они извлекли из-под ванной. Казалось, что клеёнку умышленно спрятали подальше от глаз. Немалое подозрение вызвали свежестиранные и ещё не полностью высохшие вещи, среди которых – двое мужских брюк и бязевая наволочка. Хотя они не имели видимых следов крови или подозрительных пятен, сотрудники милиции на всякий случай изъяли их для проведения экспертизы с целью обнаружения человеческой крови. В число вещей, вызвавших подозрение, попали также детский матрасик из мешковины с коричневыми пятнами непонятной природы и тумбочка, на внутренней стороне которой был обнаружен буро-красный след, как будто оставленный пальцем. После этого обыск переместился на чердак. Там свердловские пинкертоны обнаружили две детские кроватки, одна из которых принадлежала убитой Герде. На этой кровати оказались бурые мазки, оставленные как будто бы запачканными в крови пальцами. Разумеется, у сыщиков сразу же родился вопрос: когда детские кроватки вынесли из жилых комнат? Оказалось, что произошло это 17 июля, на следующий день после обнаружения тела убитой девочки, что казалось подозрительным. Заинтересовали сотрудников уголовного розыска и иные предметы, найденные на чердаке: фанерная коробка размером 59 на 35 см с пятнами «тёмно-бурого цвета» на дне, два столика под цветы, на одном из которых бросались в глаза красно-бурые пятна, старое стёганое одеяло с замытыми как будто бы пятнами крови, стиранное и ещё мокрое, а также кусок холста с пятном, напоминавшим кровавое. Все эти предметы также были изъяты для проведения экспертизы происхождения подозрительных пятен. По окончании обыска последовал новый допрос Петра Грибанова. Допрос проводил лейтенант милиции Вершинин, помощник начальника уголовного розыска, и по тому, что за это дело взялся лично Евгений Валерианович, можно догадаться о том значении, которое придавалось допросу. Вершинин считался одним из лучших «кольщиков» свердловского угро, то есть мастером развязывать языки упорно запирающимся преступникам. Ещё до того, как попасть в милицию, он попробовал себя в разных промыслах и занятиях – работал на почте, закончил курсы телеграфистов и устроился приёмщиком телеграмм, «морзистом», как говорили тогда. После пошёл служить в армию – это, кстати, считалось в 1920-е гг. достаточно престижным, поскольку всеобщей воинской обязанности не существовало, и для того, чтобы попасть на службу, требовалось выдержать конкурс. Отдав долг Родине, Евгений Валерианович подался в торговлю, благо кооперация во времена НЭПа процветала, и стал секретарём торговой артели. Вообще, милицейские оперработники той поры, как правило, успевали пройти определённую школу жизни до того, как судьба заносила их в сплоченные ряды наркомвнудельцев – такая практика позволяла отбирать людей тёртых и понимающих что в этой жизни почём. Летом 1936 г. Вершинин уже числился инспектором свердловского ОУР на правах начальника отделения в звании младшего лейтенанта (это специальное звание соответствовало старшему лейтенанту Красной армии). Это означало, что хотя для него в штатном расписании не имелось должности, он считался ценным сотрудником и рассматривался как приоритетный кандидат на повышение. Через два года – во время описываемых событий – Евгений Валерианович уже вёл важнейшие расследования и фактически являлся правой рукой Цыханского, которого в скором времени и заменил на посту начальника Отдела уголовного розыска. Судя по всему, Вершинин с помощниками предполагали быстро опровергнуть алиби допрашиваемого и получить от него признание в участии либо соучастии в убийстве. Грибанов, явно понимая, к чему клонится дело, повторял свой прежний рассказ о событиях 12 июля без изменений. Настаивая на собственном алиби, он уточнил, в какой театр ходил (имени товарища Луначарского), что именно смотрел (постановку «Петра I» по роману Алексея Толстого), и назвал встреченных в театре знакомых – трёх работников административно-хозяйственного отдела управления НКВД. Далее последовали вопросы по результатам обыска, явно призванные своей неожиданностью дезориентировать Грибанова и сбить с толку. Вершинин поинтересовался, когда Грибанов перенёс кровать убитой дочери на чердак, на что допрашиваемый ответил, что кровать выносили в его отсутствие 17 июля. После этого помощник начальника угро поинтересовался, кто и для чего стирал вещи Герды? Грибанов пояснил, что этим занялась его жена после похорон дочери, а цель стирки очевидна – «чтобы убрать». Трудно сказать, какой именно ответ намеревался услышать Вершинин, но далее стало интереснее. Лейтенант спросил, кому принадлежит фанерная коробка, найденная на чердаке, та самая, дно которой оказалось сильно запачкано тёмно-бурым веществом. Грибанов ответил, что коробка не его, а чья – он не знает. Прямо скажем, ответ оказался неудачным, жители советских коммунальных квартир и домов тщательно считали свои и чужие квадратные дециметры, и поставить без разрешения хозяина на чужую площадь коробку, тумбочку или даже пару обуви значило получить на собственную голову серьёзный скандал. Причём неважно, о посягательстве на какую площадь могла идти речь – в коридоре, кухне, на чердаке, где-нибудь под лестницей или в подвале – логика советского обывателя, закаленного теснотой и убогостью быта, демонстрировала несокрушимую прямолинейность, выражавшуюся незатейливой формулой: своё барахло заноси к себе, а на чужую или общую площадь не залезай! Вершинин, разумеется, почувствовал странность ответа Грибанова и тут же уточнил, когда тот поднимался на чердак в последний раз? Отец девочки заявил, что был на чердаке в последний раз 13 июля, когда осматривал его в поисках Герды, и тогда подозрительной фанерной коробки там не было. Вот это уже по-настоящему казалось интересным. Неужели Грибанов подобным утверждением намекал на то, что коробку с подозрительными пятнами ему подбросили? Кому и для чего это делать? Быть может, он знает, что в коробке человеческая кровь, и заблаговременно пытается создать видимость, будто не имеет к этому ни малейшего отношения? Вершинин продолжал наседать на Грибанова, добиваясь ответов о происхождении подозрительных следов на различных предметах. Появление похожих на кровь пятен на кровати Герды отец объяснил тем, что «это может быть только краска и попала она туда в мастерской». Объяснение также было из разряда неудачных, поскольку кроватка была белой, – неужели рабочие, собиравшие её, не заметили оставленных пятен? А происхождение красного пятна на пиджаке, найденном в кухне, Грибанов связал с привычкой носить цветные карандаши в карманах, дескать, грифель намок и дал такое вот пятно. При этом Петр Михайлович уточнил, что не надевал указанный пиджак полтора года, что тоже звучало, мягко говоря, недостоверно. Трудно было представить, чтобы редко используемую вещь на многие месяцы оставили висеть на кухне, не позаботившись убрать в шкаф. Не по-хозяйски это как-то, не по-советски. В целом же, показания отца убитой девочки звучали не очень убедительно, и можно сказать, что версия об умышленном убийстве Герды Грибановой её дедом при соучастии родителей – или, по крайней мере, отца – оставалась актуальной. Теперь решающее слово должна была сказать криминалистическая экспертиза подозрительных пятен, найденных на одежде и деталях мебели в доме на Первомайской. Эти вещи были отправлены в лабораторию судебной медицины, а уже 23 июля оттуда в Отдел уголовного розыска пришло заключение по исследованию первой партии вещей, связанных с расследованием. Речь идёт о матерчатом пояске Михаила Андреевича Грибанова, его рубашке и брюках, кинжале и ножнах, найденных в сенях квартиры Баранова, а также вещах, обнаруженных на трупе Герды Грибановой. (Любопытна деталь, позволяющая составить представление об уровне канцелярской культуры работников уголовного розыска: из милицейских документов невозможно понять, что представлял собою пресловутый нож, найденный у Баранова, поскольку его никто толком не описывал. Опера произвольно называли его то «кинжалом», то просто «ножом большого размера». Лишь благодаря акту судмедэкспертизы мы можем понять, о каком же именно предмете идёт речь – это был «кинжал с чёрной деревянной ручкой, металлическая часть кинжала 17,5 х 3 см, с обеих сторон лезвия имеются буро-красные пятна».) Экспертное заключение гласило, что на предметах одежды, обнаруженных на трупе девочки (пальто, безрукавка, платье, чулки), человеческая кровь присутствует, что, в общем-то, было вполне ожидаемо. Странным было бы противоположное заключение. На вещах же, изъятых у деда Герды Грибановой: пояске, брюках и рубашке – крови не обнаружено. Вообще никакой – ни человеческой, ни животного. Кроме того, крови не оказалось на трусиках Герды – эта деталь позволяла предполагать, что раздевание жертвы являлось прижизненным, до нанесения ножевых ударов. Заключение судмедэксперта Сизовой было принято к сведению, но никаких видимых последствий за собой не повлекло – Михаил Андреевич Грибанов остался под стражей и вышел на свободу много позднее. В те же самые июльские дни сотрудники уголовного розыска деятельно отрабатывали версию о причастности к убийству девочки группы молодых людей в составе Баранова, Кузнецова и, возможно, кого-то ещё. 25 июля опера угро явились с обыском в дом №111 по ул. Луначарского, где проживал до ареста Василий Кузнецов. Честно говоря, не совсем понятно, чем объяснялась такая задержка с обыском, ведь подозреваемый находился в тюрьме с 21 числа. Во время обыска были изъяты детали одежды Василия, на которых оказались пятна, напоминавшие кровавые: серая рубашка, серые брюки и ботинки с брезентовым верхом. Неожиданное разнообразие в довольно рутинную процедуру внесло в высшей степени интригующее заявление соседа Кузнецовых, некоего Александра Васильевича Шулякова, поведавшего о находке ножа в палисаднике перед домом. Согласно рассказу неожиданно появившегося свидетеля его жена Анфиса Георгиевна несколькими днями ранее обнаружила в кустах складной перочинный нож, по-видимому, кем-то заброшенный в палисадник. Принадлежность находки Шуляков определить не смог, соответственно, не смог и вернуть нож хозяину, а потому оставил его себе. Этим ножом он перемешивал чернила в своей чернильнице, а после того, как сотрудники угро заинтересовались находкой, передал его им для последующей экспертизы. История с таинственным ножиком могла бы показаться анекдотичной, поскольку непонятно, кого и в чём подобная улика могла изобличать, но сотрудники уголовного розыска отнеслись к ней со всей серьёзностью. Впоследствии этот нож наряду с вещами Василия Кузнецова был передан на экспертизу с целью обнаружения следов крови, по-видимому, свердловские следопыты всерьёз считали, что убийца Герды Грибановой избавится от орудия убийства просто выбросив его из собственного окна под окно соседу. Допущение, конечно, в высшей степени наивное, но.., таков был уровень мышления доблестных борцов с криминальным беспределом. В тот же самый день – 25 июля – сотрудники уголовного розыска провели обыск голубятни, в которой Василий Кузнецов содержал своих птиц. Это была унылая клетушка, построенная молодым человеком во дворе дома, на первом этаже которой были устроены примитивные полати, способные служить спальным местом для двух или даже трёх человек, а на втором – место для птиц. Никакой связи между этими помещениями не существовало, на второй этаж можно было попасть только по приставной лестнице. Внимательный осмотр голубятни позволил сотрудникам уголовного розыска обнаружить в потолочном перекрытии первого этажа потайную полость, в которой находилась марлевая тряпица размером с носовой платок, испачканная чем-то, напоминавшим по внешнему виду кровь. Находку приобщили к вещам, изъятым из комнаты Василия Кузнецова, и перочинному ножу, найденному Анфисой Шуляковой в палисаднике. Вечером того же самого 25 июля, после окончания обыска, был проведён допрос находившегося под арестом Кузнецова. Допрос проводил заместитель начальника свердловского ОУР старший лейтенант Вершинин, упоминавшийся выше. Он курировал расследование и, по-видимому, не считал возможным передоверить важный допрос рядовому сотруднику. Евгения Валериановича, прежде всего, интересовал вопрос о наличии или отсутствии у Кузнецова алиби на время убийства Герды Грибановой. Василий утверждал, что весь день 12 июля провёл на голубятне, где вместе с друзьями Барановым и Гребеньщиковым гонял голубей до 22 часов. После этого Сергей Баранов покинул дружную компанию минут на 30, сходил домой поужинать и вернулся обратно. На вопросы о происхождении пятен на одежде и спрятанном в тайнике куске марли Василий ответил однозначно и лаконично: пятна на одежде – это следы краски, а марля, найденная в потолочном перекрытии голубятни, использовалась для протирания миски, в которую насыпали корм для птиц, что там могут быть за пятна, он не знает. И более про пятна молчок, что на его месте выглядит логично: похоже, что на четвёртые сутки ареста молодой человек уже смекнул, что «раскручивают» его на какое-то серьёзное дело. Спросили Василия и о ножах, которыми тот владел. Подумав немного, Кузнецов заявил, что имел два перочинных ножа, один из которых был с отломанным кончиком. Самое забавное заключалось в том, что сотрудники уголовного розыска ножей этих не нашли, так что разговор вёлся, в общем-то, ни о чём. В тот же день помощник начальника ОУР Вершинин допросил лично ещё одного весьма интересного с точки зрения проводившегося расследования свидетеля – Александру Кузнецову, младшую сестру арестованного Василия. Девушке шёл 15-й год, и она явно была сознательной ученицей, пытавшейся изо всех сил помочь следствию. Это её желание ничего хорошего старшему брату не сулило. Саша хорошо запомнила день 12 июля, и вовсе не потому, что тогда пропала маленькая Герда, а потому, что ходила в кинотеатр на вечерний сеанс и смотрела немецкую комедию «Маленькая мама». Так что привязка к дате оказалась у сестры Василия железной. Вспоминая о событиях того вечера, девушка припомнила, правда, ссылаясь на слова отца, будто старший брат уходил из дома в начале двенадцатого часа ночи, а когда вернулся, ни она, ни отец не заметили. Это было очень плохое для Василия сообщение, ведь он настаивал на том, будто не уходил со двора вечером, по его словам, уходил только Баранов, чтобы поужинать дома. Теперь же следствие получило информацию, из которой можно было заключить, что Василий Кузнецов лжёт на допросах, и из этого вытекал вполне резонный вопрос: зачем он это делает и что скрывает? То, что свои показания Александра давала спустя две недели после интересующих следствие событий и при этом ссылалась не на личные наблюдения, а на рассказ отца, сейчас никого не интересовало, главное заключалось в том, что подозреваемый Кузнецов пойман на лжи. По-видимому, поздно вечером 25 июля или уже 26 июля в расследовании убийства Герды Грибановой произошло важнейшее событие, предопределившее последующие шаги следствия и его конечный результат. Сергей Баранов собственноручно написал заявление, в котором сообщил о том, что убийство маленькой девочки совершено Василием Кузнецовым. Под заявлением поставлена дата – 25 июля. Понятно, что после такого заявления должен был немедленно последовать допрос написавшего, поскольку по всем понятиям следственной практики тянуть с ним было никак нельзя, ведь сознавшийся может переменить свое решение либо даже покончить с собою. Однако допрос Баранова датирован следующим днём – 26 июля. Несовпадение дат выглядит странно и требует какого-то объяснения, поскольку заявление Баранова и всё, что с ними связано, очень важно для понимания произошедшего в дальнейшем. Можно предположить, что события развивались так. Находящийся в камере следственного изолятора Баранов попросился на допрос незадолго до полуночи, сообщив, что желает сделать важное заявление. Следственные действия в ночное время были запрещены, но в 1938 г. процессуальные нормы игнорировались НКВД повсеместно, так что конвой имел инструкции насчёт того, как действовать в случае такого рода обращений содержащихся под стражей лиц. Баранов был доставлен в кабинет здесь же, в здании изолятора, где и написал на неровно оборванной половинке листа своё заявление. Происходило это до полуночи, и потому дату Баранов проставил ту, которая была по факту, то есть 25 июля. Старший конвойной смены, ознакомившись с содержанием написанного, понял, что арестант «пошёл на сознанку», и немедленно связался с уголовным розыском. Начальства на месте уже не было, поэтому сообщение принял дежурный по Отделу самый что ни на есть рядовой опер Чемоданов, тот, который ездил в Черемхово производить обыск и арест Михаила Грибанова. Чемоданов, разумеется, потребовал немедленно доставить арестованного для допроса, что и было сделано. Произошло это уже после полуночи, то есть в ночные часы 26 июля. Именно поэтому важнейший для последующего расследования допрос проводил Чемоданов, а не Вершинин, и именно поэтому протокол датирован 26 числом и написан другими чернилами, нежели заявление Баранова. Итак, что же написал Серёжа после недельного пребывания в свердловском застенке? Это эпическое сказание заслуживает того, чтобы воспроизвести его дословно, благо оно предельно коротко. Текст его гласил (орфография оригинала сохранена): «Когда я принёс ножик к Кузнецову он лежал у него в дровяннике. Он спал потом он стал меня уговаривать что обокрадём квартиру. Если кто помешает то укокошим. Когда попала девочка то он мне сказал она мешает принеси конфект я её уманю а ты посмотриш что-бы никто не видел. То я стоял и смотрел на жухаре когда он её порезал вышел и сказал пойдём после этого я ушол домой. Конфекты были у него. 25/VII-38 г. Баранов». Автор явно не дружил со знаками препинания и испытывал серьёзные затруднения с изложением даже предельно простых мыслей. Но не это самое примечательное в тексте, вышедшем из-под пера Сережи Баранова. В качестве причины преступления он выдвигает абсолютно нелепый мотив – намерение ограбить квартиру и очевидно оговаривает своего друга Кузнецова. Именно желание автора «сочинения» оболгать товарища придаёт его эпистолярным потугам вид непримиримо отталкивающий. Сотрудники уголовного розыска, знакомые с деталями совершённого убийства и результатами судебно-медицинской экспертизы тела Герды Грибановой, должны были почувствовать бьющую в глаза нелепость и лживость написанного Барановым. Как же был проведён его допрос? А никак. Сержант милиции Чемоданов тупо записал ересь из уст Баранова, не задав ни одного вопроса по содержанию его монолога. Вот самая существенная часть пресловутого допроса: «У ворот я стоял потому, чтобы сказать Кузнецову в случае, (если) кто-то пойдёт по двору дома, а это нужно было, чтобы нас никто не заметил. Уведенную девочку Кузнецов в саду изрезал, после чего вышел из сада обратно ко мне во двор дома и сказал, что давай пойдем домой. Мы с ним вернулись обратно и разошлись по домам, кражу не совершили, но почему, я и сам не знаю». Баранов в его собственном рассказе ведёт себя как идиот, он стоит у ворот, где его видят все входящие и выходящие, и делает это для того, чтобы злоумышленников никто не заметил. Он стоит, по его собственным словам, на «жухаре», но при этом убийство совершается совсем в другом месте, в тёмном саду. О чём он должен предупреждать Кузнецова, а главное – как, если расстояние от места убийства до жилого дома, согласно протоколу осмотра места обнаружения трупа, не менее 80 метров, а может, и более. Странное впечатление производит цель преступников. Ну, в самом деле, имея намерение обворовать квартиру вечером выходного дня (это когда все жильцы находятся дома!), они для чего-то решаются на убийство, которое не планировали, но при этом саму кражу даже не пытаются совершить.