В общем, показания Гапановича имели, разумеется, некоторую познавательную ценность, но ничего не добавляли к фактическому материалу, накопленному к тому времени следствием. Был допрошен и соученик Винничевского по 7 «б» классу Краскомир Фёдоров, с которым арестованный сидел за одной партой в 6 и 7 классах. Чудное имя являлось аббревиатурой словосочетания «Красный коммунистический мир» – в те времена самые оголтелые коммунистические активисты упражнялись в изобретении для своих отпрысков новых экзотических имён. Отец Фёдорова Николай, очевидно, был из числа таких вот поражённых коммунистической агитацией. Краскомир Федоров, судя по всему, дружеских чувств к своему товарищу по парте не испытывал. Ничего существенного он о Володе Винничевском не сказал, сидели, дескать, вместе, поведение у него хорошее, а успеваемость – удовлетворительная. Володя хотел бросить учебу и пойти работать, чтобы дома из-за плохих оценок не устраивали нагоняй. В гостях у Винничевских Краскомир не бывал, как, впрочем, и Владимир в его доме тоже. Молодой человек отметил, что Винничевский был всегда при деньгах, покупал в буфете что хотел и «вообще был обеспечен хорошо». Разыскали сотрудники уголовного розыска и Матрёну Берсеневу, 15-летнюю девушку, проживавшую летом 1939 г. в том же доме, что и Владимир Винничевский. Кондратий Андрианов упомянул во время допроса, что молодой человек вроде бы интересовался Мотей и воду набирать всегда ходил в её обществе. Сообщение это показалось интересным, и его решили проверить. Матрёна Никитична Берсенева, закончив 6 класс, пошла работать на фабрику «Уралобувь». На вопрос о профессии ответила с исчерпывающей полнотой и точностью – «работница». В доме №21 по улице Первомайской Матрёна проживала некоторое время в 1937 г., а затем с апреля по 17 сентября 1939 г., то есть Володю Винничевского девушка наблюдала на протяжении довольно длительного времени. Ответы Моти Берсеневой выдают в ней девушку простодушную и незатейливую, чтобы много не рассуждать на эту тему, просто процитируем самое значимое из сказанного ею: «Были случаи, что я вместе с Владимиром ходила за водой к водоразборной будке. Он воду носил себе, почему он ходил за водой {со мною}, я не знаю. Бывало, мы виделись с ним во дворе – разговаривали… Иногда мы разговаривали с ним о школе, учёбе. Он говорил, что ему не хочется учиться, но почему – я этого не спрашивала… В квартире я у Винничевских никогда не бывала, не был Владимир Винничевский и в квартире у нас. Я с Владимиром ни в сад, ни в театр, ни в кино не ходила и не бывало вообще случая, чтобы вместе с ним ходила гулять». На вопрос о наличии у Владимира порнографических фотографий Мотя категорически заявила, что никогда таковых у него не видела, хотя он показывал ей фотооткрытки с артистами и сценами из художественных фильмов. Вот, собственно, и вся содержательная часть допроса. Мотя Берсенева явно не имела с обвиняемым доверительных отношений, по её рассказу видно, что она простодушна и прямолинейна – такая не стала бы наводить тень на плетень и выгораживать убийцу. В те же самые дни начала ноября уголовный розыск по негласным каналам получил весьма интересное сообщение. От кого-то из соседей Винничевских поступила информация, будто арестованного Владимира видели в компании с проживавшим в соседнем доме Борей Селиверстовым. Молодые люди были заняты непотребным делом, каким именно осведомитель сказать не мог, но у подростков были спущены штаны, а местом их уединения являлся сарай, расположенный в глубине двора, который использовался жильцами в качестве кладовой. Постройка эта была разделена на мелкие клетушки, запираемые на замки, там хранился всякий хлам, дрова на зиму и малоценное имущество, не находившее места в жилых комнатах. Сарай этот являлся местом малопосещаемым и вполне подходил для коротких интимных встреч. Боря Селиверстов проживал в доме №116 по улице Луначарского, имевшем с домом №21 по улице Первомайской общий двор. Хотя Борис был на год с небольшим младше Владимира Винничевского, подростки были знакомы и нередко вместе играли в футбол. Данное обстоятельство заставляло со всем вниманием отнестись к рассказу осведомителя. Селиверстов был допрошен лейтенантом Ляминым 2 ноября 1939 г. в присутствии матери. Юноша подтвердил, что учился с Винничевским в школе №168 и отношения поддерживал с ним вполне нормальные, хотя подчеркнул, что «дружбы с ним не было». Затем вышел какой-то неприятный инцидент во время игры в футбол, Винничевский набросился на Селиверстова, который из-за разницы в возрасте уступал ему в силах, и принялся его бить. В происходившее пришлось вмешаться матери Бориса, которая запретила ему впредь когда-либо иметь дела с Владимиром. Аналогичный запрет имел место и со стороны родителей Винничевского. Узнав, с чем связан интерес к его персоне со стороны уголовного розыска, Селиверстов категорически заявил, что никогда не уединялся с Винничевским в сарае и они никогда не снимали друг другу штаны. В силу понятных причин лейтенант Лямин не мог раскрыть источник своей осведомлённости и ему оставалось лишь записать слова свидетеля. Дальнейшие события полной ясности в эту историю так и не внесли. Разумеется, был вызван на допрос и Николай Липцев, тот самый участник группы, готовившейся бежать на Кавказ, который вызывался обворовать продуктовый склад и раздобыть ветчину и колбасу. Допрос проводился 4 ноября. На тот момент Николаю ещё не исполнилось 16 лет, он оставил школу и работал учеником слесаря на фабрике металлоизделий. Коля рос в нужде, воспитывала его одна мать, и по всему видно, что ему совсем было не до учебы. Уже первые его ответы позволяют составить вполне определённое представление об уровне его развития: «…я учился в школе №171 в 7 классе, но проучившись месяц, я за неуспеваемость был переведён в 6 класс. В 6 классе я до этого был два года». Николай обстоятельно рассказал о подготовке к побегу, группа, по его словам, состояла из 4 человек: он, Винничевский, Гапанович и Дробинин. Все участники группы воровали у родителей деньги и покупали на них необходимые припасы – консервы, хлеб, Винничевский украл у отца порох и дробь, кроме того, купил порох в охотничьем магазине. Сам Коля Липцев изготовил «самопал», который мог стрелять дробью. Помимо этого он вместе с Дробининым украл при разгрузке колбасу. Побег провалился по нескольким независимым причинам: во-первых, Липцева на автобусной остановке встретили мать и тетка, которые увели его с собою, а во-вторых, отец Гапановича отобрал у сына револьвер и не выпустил беглеца из дома. «Так у нас поездка и не состоялась», – философски закончил свой обстоятельный рассказ Липцев. Наивности молодого человека нельзя не удивляться. Вот в каких выражениях он описывал планы беглецов на будущее: «Винничевский и Гапанович говорили мне и Дробинину, что когда будем в пути, то кого-нибудь ограбим, добудем денег и заведём ружья. Мы хотели быть охотниками, чтобы убивать зверей и сдавать пушнину, жить хорошо где-нибудь в тайге». Что тут сказать, бизнес-план очаровывает своей простотой – кого-нибудь ограбим, добудем денег… Кстати, опасность малолетних придурков недооценивать не следует, с револьвером в руках, с «самопалом» да ножами они могли наворотить немало дел. Малолетние преступники легко идут на обострение конфликтов и демонстрируют совершенно неадекватную жестокость, поэтому решившись на ограбление, они могли зайти очень далеко. Так что никаких поправок на малолетство и слабосилие делать не следует, самые злобные и пакостные преступники в советское время – это именно малолетняя шпана. Признав кражу колбасы с продуктового склада, Николай, однако, категорически заявил, что никаких хищений с воинских складов они не готовили и даже не обсуждали подобных планов. Кражу оружия пыталась осуществить другая группа беглецов – и Липцев назвал их поимённо – но они к этому отношения не имели. В этом показания допрашиваемого полностью совпали с теми, что ранее дал Гапанович. Но вспоминая о совместном распитии спиртных напитков, Липцев поведал историю, отличавшуюся от рассказанной Гапановичем. По его словам, красное вино принёс в школу Винничевский и все участники неудачного побега: Гапанович, Дробинин, Винничевский и сам Липцев – его выпили. Это заметили их одноклассницы, которые тут же сообщили об этом учительнице, ну и.., дальше известно. Так что пьяными на самом деле были они все, но пострадал один Володя. На вопрос о его нынешних отношениях с Винничевским допрашиваемый ответил дословно так: «Сейчас я не видел его уже месяцев пять, и где он сейчас, что делает, совершенно не знаю». Из этого можно заключить, что даже к концу второй недели со времени ареста случившееся оставалось тайной для подавляющего большинства горожан. Из числа допрошенных друзей и знакомых Владимира Винничевского особый интерес представляют показания Эрнста Неизвестного, будущего известного скульптора. Эрнст был на два года младше обвиняемого, но ввиду того, что последний пошёл в школу с опозданием на год и дважды проходил программу 5 класса, юноши в школе №16 учились вместе. На время допроса 17 ноября 1939 г. Неизвестный жил в доме №13 по улице Физкультурников, который был удалён от места жительства Винничевского примерно на 900 метров. Каждый день Эрнст выходил из дома, встречался с Володей и они вместе шли до школы, расположенной в доме №11 по улице Свердлова – это ещё примерно 400 метров. Понятно, что такие прогулки были бы невозможны при отсутствии симпатии между подростками. Отец Эрнста – Иосиф Моисеевич – работал врачом железнодорожной поликлиники, мать – Белла Абрамовна – заведовала химлабораторией завода «Металлист», семья была интеллигентная, и со стороны родителей вряд ли могли существовать препоны дружеским отношениям юношей. Не совсем ясно, знали ли родители Винничевского о его хороших отношениях с Эрнстом Неизвестным. Скорее всего, знали, поскольку после истории с бегством на Кавказ и дружбы с Гапановичем сын не мог не оказаться под самым пристрастным надзором родителей, тем более таких взыскательных и строгих, как Георгий и Елизавета Винничевские. То, что они не упоминали на допросах Эрнста Неизвестного, свидетельствует, по мнению автора, об их нежелании втягивать в грязную историю людей посторонних, дабы от преступлений сына не страдали те, кто относился к нему хорошо. Ничего также не сказали о дружеских отношениях Эрнста и Владимира и другие свидетели, например, учительница математики школы №16 Лариса Зарганкова или Краскомир Федоров. Похоже, что люди не хотели «стучать» и доставлять неприятности другим. По мнению автора, перед нами классический пример пассивного сопротивления репрессивной машине НКВД, которую к концу 1930-х гг. в Советском Союзе боялись уже все без исключения. Другого объяснения такому упорному замалчиванию дружеских отношений Володи Винничевского и Эрнста Неизвестного найти невозможно, поскольку трудно представить, что они могли успешно скрывать от одноклассников взаимную симпатию. Тем не менее всеобщее молчание не избавило Эрнста Неизвестного от внимания уголовного розыска. Как говорится, мир не без добрых людей и длинных языков. О своих отношениях с Владимиром допрашиваемый сообщил следующее: «Я с Винничевским часто бывал вместе, он очень часто бывал у меня в квартире, утром, идя в школу, он заходил за мной. Иногда вместе с ним ходили в кино, в театр музкомедии». Ни в чём подобном никто из ранее допрошенных сверстников арестанта не сознавался. Начало, что и говорить, весьма любопытное, но далее показания Эрнста Неизвестного становятся ещё любопытнее: «Я могу сказать, что он был мальчик очень смирный, стеснительный, любил бывать один, часто в школе он станет где-либо в угол у стенки и стоит. Бывая с ним вместе, я вёл разговоры о девочках, он всегда отзывался о них с какой-то брезгливостью и говорил, что он половых сношений не любит и никогда не имел». Подросток в возрасте 16 лет, отзывающийся о девочках с брезгливостью и заявляющий, что он «не любит половых сношений», выглядит не просто странно, а очень странно. Юношеская гиперсексуальность – это не вымысел, не абстрактное понятие, выдуманное педагогами с целью объяснить сложности так называемого переходного возраста – это следствие вполне объективной трансформации юношеского организма в мужской. Сами мужчины прекрасно понимают, о чём идёт речь, а потому неудивительно, что ими на тему гиперсексуальности сложено множество анекдотов разной степени приличия. Эрнст Неизвестный потому-то и заострил в своих показаниях внимание на заявлениях Винничевского, что выглядели они неуместно и диссонировали с тем, что и как говорили на эту тему его ровесники. Интересны и другие наблюдения Эрнста о странностях поведения Винничевского: «Я лично часто замечал за ним, что он, уходя в уборную, оставался там очень долго, что он там делал, мне неизвестно. У меня дома есть сестра 5 лет, Винничевский, бывая у нас, брал её себе на руки. Я и сейчас помню случай, когда Винничевский был у нас в квартире, сидел на диване, сестра моя бегала тут же. Я в это время одевался, {а} когда я вышел к Винничевскому, то увидел, что с Винничевским что-то неладно. Он стоял, и вид у него был какой-то странный, и тело его передёргивалось. Впечатление было такое, как его „ломает“. Я ещё спросил: „Что с тобою?“. Он ответил: „Ничего“, – и сел на диван». То есть что-то с Владимиром произошло в те минуты, когда он остался наедине с 5-летней девочкой, но что именно подросток в силу своей неискушенности понять не смог. На самом же деле подтекст странного инцидента довольно прозрачен. Очевидно, что Винничевский был чрезвычайно чувствителен к сексуальным раздражителям, пусть даже в глазах окружающих таковые вовсе и не казались сексуальными. Но из протоколов его допросов нам известны его признания о сильном возбуждении, которое он переживал ещё даже до начала душения жертвы, то есть во время переноски ребёнка на руках, до перехода к «активной фазе» нападения. В те минуты, когда он расстегивал штаны и начинал душить ребёнка, его член уже находился в состоянии сильной эрекции. Очевидно, что нечто подобное произошло и в те минуты, когда он остался наедине с сестренкой Эрнста. Винничевский не пытался её душить – подобное скрыть не удалось бы – но сильно возбудился из-за близости объекта вожделения. Именно для того, чтобы скрыть эрекцию, он и сел на диван – в противном случае неприлично выпирающие брюки без слов рассказали бы о его эмоциях всё. Есть в показаниях молодого Эрнста Иосифовича ещё один интересный момент, мимо которого нельзя пройти без комментария. Процитируем нужный фрагмент: «Вопрос: Часто Винничевский носил с собой конфеты? Ответ: Нет, часто конфет я у него не видел, но семечки у него были всегда в карманах, и он часто ими угощал». Для понимания поведенческой модели преступных посягательств Винничевского в этих двух предложениях содержится очень любопытная информация. Из протокола личного досмотра задержанного мы знаем, что в его карманах были найдены как конфеты, так и обертки от шоколадных конфет. Понятно, что угощение всевозможными сладостями – шоколадными конфетами, пастилой, засахаренными орешками, шоколадкой и т.п. – является прекрасным способом познакомиться с ребёнком, расположить его к себе и увести от дома, пообещав ещё купить подобную вкусняшку. Тем более если речь идёт об очень скудных в материальном отношении довоенных годах и детях из неблагополучных семей. Ну в самом деле, какой ребёнок устоит перед обещанием получить ещё одну конфету, если одну ему уже дали? Ни один не устоит, как бы мама его ни учила отказываться от конфет. Но носить конфеты «с запасом» в карманах неудобно – они тают, слипаются с обёрткой, на них налипает всякий мусор, который всегда имеется в карманах мальчишеских брюк. Поэтому конфеты надо либо всегда носить с собою и постоянно их есть, тем самым обновляя запас, либо конфеты надо покупать непосредственно перед целевым использованием. Фактически Эрнст Неизвестный сказал допрашивавшему его лейтенанту Лямину следующее: Володя Винничевский не был сладкоежкой, он не носил в карманах запас конфет, он грыз семечки, как и все «нормальные пацаны». Кстати, при задержании в карманах Винничевского семечек не оказалось вообще. Это означает, что обвиняемый вовсе не был спонтанным, плохо управляющим собой убийцей, напротив, он заблаговременно планировал свои нападения, покупал конфеты только перед нападением и, возможно, совершал в течение одного дня несколько попыток похищений. Подходил к одному ребёнку, угощал конфетой, заговаривал, если что-то настораживало его и казалось опасным, тут же отходил и принимался искать новую жертву. Таких подходов в течение дня могло быть несколько – пять-семь-десять – пока оставались в карманах конфеты, либо пока попытка похищения не приводила к успеху. Перед нами серийный убийца в своём кристально чистом, если угодно, эталонном виде. Мы должны быть благодарны Эрнсту Иосифовичу Неизвестному – он очень много рассказал нам о своём друге, много больше, чем остальные сверстники, и явно больше, нежели сам мог предположить. Через десятилетия этот рассказ был услышан самыми благодарными слушателями – читателями этой книги. Уже после написания первого варианта нашей книги стало известно о смерти Эрнста Неизвестного, последовавшей 9 августа 2016 г. Месяцем ранее – 7 июля 2016 г. – автор передал через посредника, уважаемого человека, доктора наук, профессора американского университета, 16 вопросов, на которые, как предполагалось, Эрнст Иосифович не откажется ответить. Его суждения как свидетеля, имевшего возможность непосредственно наблюдать Винничевского в неформальной обстановке, представлялись исключительно интересными и могли обогатить книгу уникальным материалом. Более того, автор считает, что ответы Неизвестного могли показать тайную историю Винничевского в очень неожиданном ракурсе и сильно поколебать официальную версию событий. Во всяком случае, расспрашивать Эрнста Иосифовича предполагалось о тех деталях, которыми лейтенант Лямин во время допроса не интересовался. К сожалению, не хватило времени, совсем немного, и от этого очень досадно, поскольку книга потеряла целый пласт важной информации, которую автор предполагал использовать в соответствующем месте для обоснования собственной версии событий, сильно отличающейся от той, которую выработало следствие в 1939 г. В тот же самый день, когда был допрошен Эрнст Неизвестный – 17 ноября 1939 г. – в кабинете лейтенанта Лямина оказалась Зарганкова Лариса Александровна, учительница математики у того самого 7 «б» класса школы №16, в котором обучался Владимир Винничевский. Лариса Александровна уже давала показания 30 октября, но об этом факте мы не упоминали ввиду его совершенной незначительности, учительница явно не хотела говорить ничего плохого о Володе Винничевском либо действительно не знала ничего такого, что представило бы хоть малейший интерес для следствия. Однако к 17 ноября появилось сразу два повода для повторного допроса учительницы, причём оба повода весьма весомых. Но чтобы правильно их понять, необходимо некоторое пояснение. В первой половине ноября 1939 г. произошло важное событие, к которому в той или иной форме нам в дальнейшем придётся возвращаться не раз. Предоставим слово Елизавете Ивановне Винничевской, поскольку она довольно полно рассказала об этом в своём письме на имя Михаила Ивановича Калинина, Председателя Президиума Верховного Совета СССР, написанном много позже указанных событий – в августе 1940 г.: «Мой муж написал отречение от сына и сам просил применить ему высшую меру наказания – расстрел, в чём расписалась и я. Но через некоторое время {я} стала просматривать его тетради, в которых обнаружила нечто подозрительное, по моему мнению. Например: в одном черновике было написано несколько фамилий и номеров телефонов, в другом про Пелагею Нестеровну и Липочку, на одном листке было написано „чем вызвано замедление? телеграф“ и номер телефона 11-23, {а также в} одной тетради с рисунками написано „урок №8“. Некоторые слова написаны не его рукой и ещё ряд подозрительных черновиков, которые были мною сданы начальнику уголовного розыска тов. Вершинину. Возможно, что я ошибаюсь, но по всем признакам его (то есть Владимира Винничевского – прим. А. Р.) кто-то учил всему этому. Об этом я говорила следственным органам, которые на это, видимо, не обратили внимания…» Итак, Елизавета Винничевская нашла в бумагах сына нечто такое, что показалось ей очень подозрительным. Зная его школьную программу, она поняла, что странные записи не имеют к ней ни малейшего отношения. Любопытно, что на эти записи не наткнулись товарищи милиционеры, нагрянувшие с внезапным обыском к Винничевским утром 25 октября, сразу после ареста сына. В этом обыске, напомним, участвовали самые, с позволения сказать, светила сыска: Урусов, Брагилевский, Вершинин, и масса «шнурков» рангом пониже. Получается, что вся эта компания профессионалов не удосужилась внимательно ознакомиться с книгами арестованного и его рукописными записями. Что тут скажешь? Не в первый уже раз свердловские пинкертоны показали удручающе низкий уровень профподготовки. К слову сказать, их коллеги из управления госбезопасности во время обысков изымали все рукописные материалы, дабы их внимательно изучить в спокойной обстановке, независимо от того, идёт ли речь о блокнотах или записях на полях газет. Вывозили всё! Но то – госбезопасность… Итак, Елизавета Винничевская, абсолютно убеждённая в том, что у сына нет друзей, вдруг с удивлением обнаружила в его непонятных записях какие-то телефоны, даты, странные фразы. Собрав находки, женщина отправилась на приём к начальнику областного угро Вершинину, допрашивавшему её прежде, и передала их для изучения. Несложно догадаться, что Евгению Валериановичу очень не понравился ход мысли матери обвиняемого – та стала подозревать наличие соучастника, выдумывать какие-то усложнённые схемы, дескать, кто-то подучил её любимого сыночка-душегуба, сам-то он мальчик хороший, не додумается до плохого, в общем, городить огород – а это всё было не нужно следствию. Следствие прекрасно шло своим чередом – Владимир Винничевский «кололся», всё признавал, никаких фортелей не выкидывал, так чего ж тут рака за камень заводить? Советская милиция так не работает, теории заговора ей неинтересны. Поэтому Вершинин принял все эти бумажки без всякого оформления и не выразил ни малейшего интереса. Нет никаких описей, текстовых или фотографических копий этих подозрительных бумаг. Скорее всего, Вершинин по-тихому уничтожил бы всё, принесённое Елизаветой Винничевской, и никто бы никогда вообще не узнал о существовании этих бумаг, если бы не одно «но». Дело заключалось в том, что на одном из кусочков бумаги были проставлены какие-то цифры и рядом с каждой какие-то непонятные слова – обязательно одна из двух букв – либо «м», либо «д». Последовательность записей в целом совпадала с последовательностью нападений на детей. Дабы читатель понял, о чём идёт речь, воспроизведём текст странной записки: «I – Ц. П. К. и О. дец II – дец III – ряд. с шк. дец IV – сад. м V – гор. Благ. м VI – увоз м VII – шарташская ул. дец VIII – пион. пос. д IX – виз д». Зашифрованные записи убийцы связанные с его нападениями, своеобразный «дневник» преступника, или, выражаясь точнее, персональный мартиролог. Как и подавляющее большинство серийных убийц Винничевский испытывал неконтролируемую потребность фиксировать преступления, дабы ничего не забыть. Уж на что Вершинин не хотел заниматься этой чепухой, но тут ему пришлось задуматься. Титаническим напряжением ума он понял, что перед ним шифр, каким-то образом связанный с проводимым расследованием. Идут вроде бы порядковые номера и указаны географические названия или ориентиры: «Ц. П. К. и О.» – это Центральный парк культуры и отдыха, «гор. Благ.» – это гора Благодатная, «шарташская ул.» вообще разъяснять не надо, да и с «пион. пос.» тоже всё ясно – это Пионерский посёлок. В некоторых из этих мест Винничевский совершал нападения, о которых правоохранительным органам уже было известно. Но почему-то пунктов в записке всего 9, хотя Винничевский сознался уже в большем числе нападений, и непонятно, что означают приписки «дец», «м» и «д». Наверное, это какие-то условные сокращения, вот только что они сокращают? Это единственная улика, с которой уголовный розыск в конце-концов стал работать, но если не знать предыстории, описанной выше, из следственных материалов понять её происхождение невозможно. Вообще! Её никто не находил, официально не приобщал к следственным материалам, не оформлял никакой справки, никакого постановления – записка эта словно бы сама собой материализовалась из воздуха. Ещё раз подчеркнём, что точная дата появления этой бумажки в распоряжении следствия неизвестна. Но известно, что это произошло до 17 ноября. Потому что во время допроса 17 ноября лейтенант Лямин прямо спросил учительницу математики Ларису Зарганкову о возможном использовании условного шифра учениками её класса (читай, Винничевского). Судя по реакции допрашиваемой, та не поняла о чём идёт речь, но сразу постаралась дистанцироваться от опасной темы: «Случая обнаружения в школе у бывшего ученика Винничевского Владимира какого-либо шифра я не знаю. Мать его я совершенно не знаю, и мне она ни о каком шифре также не говорила. Ученики нашей школы, в частности 7 класса, пользуются иногда азбукой Морзе – это в большинстве мальчике в переписке между собой». Ну что ж, преподаватель отрицает свою осведомлённость о любых деталях сокрытия Владимиром Винничевским содержания своих записей, хорошо! Другой вопрос, требовавший разъяснения во время допроса Ларисы Зарганковой, касался возможного наличия у обвиняемого алиби на время похищения и убийства Таисии Морозовой 2 октября 1939 г. Изучение сотрудниками уголовного розыска классного журнала 7 «б» показало, что Владимир Винничевский в октябре 1939 г. учился во вторую смену и 2 октября присутствовал на всех уроках. Но, как известно, в тот же самый день в 17 часов либо несколько позже этого времени была похищена Тася Морозова. Однако, если Винничевский учился в школе во вторую смену, то у него железное алиби! Значит, не он похищал Тасю, не он убивал и не он сбрасывал её труп в выгребную яму барака №29 по улице Первомайской в районе ВИЗа. Итак, что же припомнила учительница математики на допросе 17 ноября? Дословно Лариса Александровна о событиях того дня рассказала так: «2 октября сего года Винничевский учился во вторую смену, в этот день первые два урока были по математике и проводила оба урока я. Я не помню случая, чтобы Винничевский отсутствовал на {моих} уроках. Случаи опозданий у него были. В части 2 октября сего года я, проверяя себя, разговаривала с учениками этого класса, и никто не сказал, чтобы Винничевский в этот день сбегал с уроков». Очевидно, что свидетельство Ларисы Александровны достоверно, поскольку учительница восстанавливала события того дня, уточняя детали у учеников. Даже спустя полтора месяца вспомнить детали конкретного урока можно, имея перед глазами записи, сделанные в тот день, а у школьников таких записей хватало. Вряд ли ученики стали бы покрывать бегство Винничевского с уроков – тот уже три недели как находился под арестом, и всем было ясно, что влип он в какое-то очень скверное дело. Выгораживать его – значит подставлять самого себя, а кому это надо? Так что к словам учительницы математики можно относиться с доверием – они точны. Но что это означает? Уроки во вторую смену начались в тот день в 14 часов 30 минут, то есть два академических часа по 45 минут и 5-минутный перерыв между ними не могли закончиться ранее 16:05. Даже если считать, что Винничевский сбежал с 3-го и последующего уроков – что Зарганкова отрицает, хотя, разумеется, и не может гарантировать – то из школы он ушёл примерно в 16:10. Как нам известно, мать заметила исчезновение Таси Морозовой в 17 часов, хотя соседка впоследствии утверждала, что «несколько позже 17 часов» видела девочку возле соседнего дома (ул. Плеханова, д. 20). Хорошо, положим, что соседка видела девочку в 17:10. Это означает, что у Винничевского на движение от школы по адресу ул. Якова Свердлова, д. 11а до дома №20 по улице Плеханова оставался примерно час. Расстояние по прямой между этими адресами – 2,2 км. Погода в тот день была на удивление тёплой, днём воздух прогрелся почти до +11° С, осадков не было. Начало октября 1939 г. оказалось в Свердловске вообще весьма комфортным, заморозки ударили только после 7 числа. Прямиком пройти от школы к улице Плеханова было невозможно, поскольку этому мешал Г-образный выступ Городского пруда. Обойти его можно было как с севера, так и с юга. Карта центральной части г. Свердловска с указанием возможных маршрутов движения Владимира Винничевского от школы к дому Таси Морозовой 2 октября 1939 г. Как гласит народная мудрость, нет ничего невозможного для того, кто не должен это делать сам. Именно поэтому свердловские пинкертоны не особенно ломали голову над правдоподобием многих деталей из показаний Винничевского. Например, никто из глубокомысленных сыщиков не поставил под сомнение физическую возможность обвиняемого преодолевать большие расстояния по пересечённой местности с похищенным малолетним ребёнком на руках. Однако, даже ленивые умом сотрудники уголовного розыска не смогли игнорировать явное несоответствие рассказа Винничевского о похищении Таси Морозовой 2 октября 1939 г. фактическим данным о его пребывании в школе, полученным во время следствия. Приведённая схема поясняет возникшую коллизию. Обозначено: 1 – здание школы №16 по адресу: ул. Якова Свердлова, д.11а; 2 – место похищения Таси Морозовой, ул. Плеханова, д.22; пунктирная линия – возможный маршрут движения от школы к дому жертвы с огибанием Городского пруда с севера; шрих-пунктирная линия – возможный маршрут от школы к месту похищения с огибанием пруда с юга. Расстояние от 1 до 2 по прямой чуть более 2,5 км., длина «северного» маршрута – около 2,9 км. и он полностью пешеходный, а «южного» – 4 км. или чуть более, но большую его часть можно было преодолеть на трамвае. Занятия в школе проводились 2 октября во вторую смену и учительница математики уверенно утверждала на допросе, что первые два урока Винничевский находился в классе. Это заявление, на точности которого учительница Зарганкова настаивала категорически, сильно сужало «окно возможностей» Винничевского покинуть незаметно школу с целью совершения убийства. Обвиняемый должен был оставаться в школе до 16:05, а Тася Морозова исчезла в 17 часов или самое позднее – в 17:10. Это означало, что в распоряжении Винничевского имелось всего-то 55-65 минут на то, чтобы добраться до посёлка ВИЗа, отыскать одинокую девочку и похитить её. Мог ли он действительно уложиться в этот интервал? В первом случае следовало пройти мимо городской мельницы, через подъездные железнодорожные пути, далее дорогой вдоль пруда и через мост-плотину у так называемых Генеральских дач попасть на территорию бывшего деревообрабатывающего завода, ставшего позднее Парком железнодорожников. С южным маршрутом дело обстояло ещё хуже – двигаясь этим путём, следовало пройти всю улицу Челюскинцев, далее мимо ипподрома выйти на улицу Кирова и от неё отправиться прямо на север – на улицу Бебеля. Последняя была параллельна улице Плеханова, так что можно было считать, что преступник попадал к месту совершения преступления. Длина первого маршрута – то есть с огибанием пруда по северной стороне – составляла 2,9 км, а второго – при подходе к месту похищения девочки с юга – 4,4 км. Правда, обвиняемый мог воспользоваться общественным транспортом: трамвай маршрута №2 шёл от улицы Якова Свердлова в район ВИЗа. Мог ли Винничевский успеть преодолеть такое расстояние за 60 минут? Да, мог, но для этого ему следовало убежать с третьего урока и более в школу не возвращаться. А это противоречило как записям в классном журнале, так и сообщениям одноклассников. Ситуация вырисовывалась очень интересная, возникала явная «логическая вилка»: либо ошибаются школьные педагоги и соученики Винничевского, либо… либо врёт сам Винничевский. Разобраться в возникшем дуализме следовало непременно, но лейтенант Лямин интереса к показаниям Ларисы Александровны Зарганковой не проявил ни малейшего. В последующие дни не были вызваны на допросы учителя, проводившие 2 октября третий и четвёртый уроки, не появились в кабинете лейтенанта Лямина и ученики 7 «б» класса. То есть, какие-то опросы, быть может, и проводились с целью разбить алиби Винничевского, но поскольку разбить его не получилось, про них забыли. Опытные свердловские сыскари сделали вид, будто ничего не было: ни классного журнала, подтверждавшего присутствие обвиняемого в школе, ни показаний Зарганковой, ни самого алиби. Другим педагогом, мнение которого об обвиняемом чрезвычайно интересовало следствие, оказалась преподаватель по классу фортепиано Антонина Владимировна Булыгина. Разумеется, следствие интересовала вовсе не абстрактная тяга Винничевского к прекрасному, а намного более прагматичный вопрос: замечала ли Антонина Владимировна на открытых частях тела или одежде ученика следы крови или грязи, следы борьбы или нечто такое, что указывало на недавнее нападение, совершённое Винничевским? На одном из допросов он заявил, что совершил убийство по пути на урок музыки, после чего явился на занятие, благополучно оттарабнил гаммы и отправился домой с чувством честно выполненного долга. Поиски Булыгиной оказались до некоторой степени анекдотичны. В начале ноября выяснилось, что Антонина Владимировна выехала из Свердловска в Ленинград к своей матери Ксении Николаевне Рудаковой, и потому 3 ноября начальник областного угро Вершинин «накатал» целый опус в адрес ленинградского уголовного розыска, в котором предложил отыскать Булыгину и задать 20 вопросов о её бывшем ученике Винничевском. Все вопросы содержались в тексте письма, причём особое умиление доставляет его последнее предложение: «Допрос Булыгиной прошу поручить опытному оперативному работнику и материал срочно выслать нам». Почему умиление? Да потому, что на самом деле Булыгина находилась отнюдь не в Ленинграде, а уже выехала обратно в Свердловск. Здесь её через 3 дня благополучно и допросили. И никто, разумеется, не сообщил в Ленинград, что прежнее обращение утратило актуальность и незачем тратить силы и время на розыск учительницы музыки. Ленинградские сыщики добросовестнейшим образом провели свою часть работы – совершенно бесполезную – и отписали в Свердловск то, что там и так уже знали: в городе на Неве Антонины Владимировны нет, она, дескать, отправилась обратно в столицу Урала. И деликатно напомнили товарищу Урусову, что тот ещё в середине сентября посылал в Питер алармистское письмо с просьбой помочь в расследовании и заняться розыском похитителей детей. Каковы оказались результаты работы питерских сыщиков, мы не знаем – да это сейчас и неважно! – но важно другое: в Ленинграде случайно выяснили, что похититель детей в Свердловске уже найден, а их никто об этом не предупредил. Получалось очень некрасиво: товарищ Вершинин раздавал поручения направо и налево, но при этом не считал нужным передать «отбой», чтобы сотрудники не тратили силы и время на выполнение ставших ненужными заданий. Заместитель начальника ОУР Ленинграда младший лейтенант Веселов в письме от 17 ноября 1939 г. на имя начальника свердловского УРКМ Урусова не без скрытого раздражения попенял за подобную бесцеремонность: «На основании присланного Вами отношения от 14/IX-39 г. нами производится розыск преступников о хищении малолетних детей. В настоящий момент вами задержан и арестован Винничевский В. Г., а поэтому просим сообщить, дальнейший розыск продолжить или же прекратить». Впрочем, не станем более углубляться в таинства бюрократической переписки, а вернёмся к интересующей нас учительнице музыки. Антонина Булыгина, родившаяся в 1915 г., являлась студенткой Свердловской консерватории, и уроки Володе Винничевскому давала неофициально, то есть занималась репетиторством. До 1932 г. Антонина жила в Ленинграде, но в том году вышла замуж за командированного в город на Неве чиновника Народного Комиссариата путей сообщения и отправилась с мужем по месту его жительства в город Свердловск, где и проживала до лета 1939 г. Муж Антонины до июля 1939 г. занимал крупную должность в управлении железной дороги им. Кагановича, женат он был вторым браком и от первого имел 15-летнюю дочь. Проживала семья в квартире 12 дома №14 по улице Шевченко – это был новый 5-этажный дом для номенклатурных работников, там, в своём узком мирке обреталась новая советская элита. На первый взгляд, всё вроде бы складывалось у четы Булыгиных неплохо: молодая жена-студентка, муж – важный функционер, всем обеспеченный, живи да радуйся! Однако важный чиновник оказался запойным алкоголиком, лечился несколько раз в психиатрической больнице в Ленинграде, а также в Свердловске. Брак явно пошёл под откос, и после того, как в августе 1939 г. мужа направили на работу на Дальний Восток, в бухту Нагаева, Антонина поехала не к нему, а к матери в Ленинград. В Свердловск она вернулась 4 ноября. Лейтенант Лямин, допрашивавший Антонину, углубился в обсуждение не только её социального происхождения, но и семейной и даже половой жизни, вытащил из уст допрашиваемой рассказ об аборте, сделанном ещё до официального запрета в Советском Союзе такого рода операций, попросил назвать поименно подруг, с которыми Антонина общалась в Свердловске. Протоколы допросов многих десятков молодых женщин подшиты к делу, но ни в одном нет столь пристрастного интереса к подобного рода деталям личной жизни. Это до известной степени даже сбивает с толку: что хотел услышать Лямин? Что он заподозрил? Или заподозрил не он, а его шеф Вершинин, а лейтенант Лямин лишь выполнил поручение и задал вопросы? После того, как были записаны имена подруг жены и друзей мужа, допрос коснулся репетиторства и Лямин предложил назвать всех учеников, бравших у Антонины Булыгиной уроки по классу фортепиано. Покончив и с этим, добрались-таки до Винничевского. Владимир попал к Антонине по рекомендации другого педагога, занимавшегося с Винничевским ранее. Булыгина согласилась работать с юношей при одном условии – чтобы он приходил к ней домой, а не наоборот. Между домами 600 метров, и учителя, приходящие на дом к ученику, обычно берут большую плату, но Антонина Владимировна ценила свои комфорт и время больше каких-то там копеек. Так что к Винничевским она никогда не ходила. Услыхав такое, лейтенант Лямин задал довольно неожиданный вопрос: «Как смотрел ваш муж на эти уроки, не было ли на этой почве ссоры, ревности?». Булыгина в ответ заявила, что «муж был не против этого, а наоборот – он этим был доволен, и никогда никаких ссор у меня с ним на этой почве не было». Зимой 1937-1938 гг. Антонина занималась с Винничевским по рабочим дням два раза в пятидневку[11]. Занятия начинались в 12 или 13 часов и продолжались 30 минут. Винничевский после этого шёл в школу ко 2 смене. После летнего перерыва – то есть с осени 1938 по весну 1939 г. включительно – занятия проводились в четвёртый день пятидневки и начинались либо в 15, либо в 16 по договоренности. Занятия прекратились в мае. Булыгина подчеркнула, что на каждом уроке делала записи в тетрадях учеников, поэтому точные даты занятий установить очень легко. Также она подчеркнула, что Винничевский всегда приходил один. Антонина Владимировна дала ему такую характеристику: «Винничевский и в прошлый год, и нынче уроки пропускал, но указать точную дату пропусков я не могу, но повторяю, что это можно узнать из тетради Винничевского… Стучал он в дверь очень тихо, и было несколько случаев, когда его видели мои соседи стоящим у нашей двери, но он боялся постучать. Я ему об этом несколько раз говорила». На самом деле это больше похоже на то, что молодой человек подходил к двери и слушал доносившиеся через неё звуки, кстати, интерес его могла вызывать вовсе и не квартира Булыгиных, а кого-то из соседей. Но манера поведения, конечно, примечательная. О чистоплотности ученика Антонина Владимировна высказалась следующим образом (стилистика оригинала сохранена): «Я его ругала один раз за неряшливый вид, и это {было} по отношению его верхней одежды… Руки у него были часто грязны, за что я ему также неоднократно говорила и не один раз я его заставляла у себя же вымыть руки и сама же остригала ногти на руках». Как видим, урок музыки приравнивался к посещению маникюрного салона! Насчёт наличия пятен крови на видимых частях тела или одежде Булыгина высказалась однозначно: «Пятен крови или похожих на это пятен ни на руках, ни на его одежде я никогда не замечала».