– Девочка моя, тебе нехорошо? – кинулся к Лизе встревоженный Игнатий Феликсович. От мысли, что он сейчас к ней прикоснется, Лиза вздрогнула и вытянула руки перед собой: – Не беспокойтесь! Я в себе. – Где графин с водой? – озаботился Игнатий Феликсович. – Ах да, он у вас в гостиной… Бетти, возьми себя в руки, дыши глубже. Вот так! И не упрямься – никого, кроме меня, у тебя больше нет на свете! Лиза покачала головой: – Вас все равно отправят на каторгу. Ведь это случилось у вас на квартире! – Не бойся за меня, – осклабился Пианович. – Скоро мы будем за границей, там нас никому не достать. А главное, твой несчастный воздыхатель лежит сейчас на ковре в луже крови с револьвером в руке. Он застрелился! Сам! – Врете! Ваш револьвер с вами, я видела. – Глупышка Бетти! Неужели ты думаешь, что у меня всего один револьвер? Нет! Все сделано чисто, не придерешься. Ты сама сказала, что я король, и потому… Тихий свист с улицы прервал его речь. Оказывается, мир за окном еще существовал! Свист смолк, какой-то тупой и влажный звук последовал за ним. Звук неживой и неприятный. – Адам! – всполошился Игнатий Феликсович и бросился к окну. Он двинул шпингалет, чтобы выглянуть наружу. Тут же створки, будто живые, дернулись в его руках и со звоном распахнулись. Пианович попятился. Он едва удержался на ногах. Холодный вихрь ворвался в комнату, мигом обежал все углы, и Ваня Рянгин ввалился вместе с ним – мокрый, грязный, с перекошенным левым плечом и марлевыми завязками, которые торчали из распахнутого ворота. – Где Адам? – повторил Игнатий Феликсович, не веря своим глазам. – Чертов щенок, ты же подох! – Лиза, я нашел твое письмо, я пришел! Что он тебе сделал? Что с тобой? – кинулся Ваня к оцепеневшей Лизе. Своими зоркими глазами он сразу заметил и чересчур легкое белое платье, и растрепанные Лизины волосы, и баррикаду у двери. Он видел одну Лизу и совсем не глядел на Пиановича. А зря! Пианович уже пришел в себя. Когда Ваня появился в комнате, адвокат уронил револьвер на пол. Теперь Игнатий Феликсович, не спуская с Вани глаз, медленно клонился вниз и тянул руку к своему оружию. В последнюю минуту, когда белая рука, мерцая яшмой, уже почти коснулась пола, Ваня изо всех сил пнул револьвер. Весело покрутившись на ковре, тот скользнул под стол. – Ты отсюда не уйдешь, мерзавец, – сказал Ваня Пиановичу. Игнатий Феликсович, кирпично-румяный, все еще изогнувшийся над полом, выдавил из себя презрительную усмешку: – Ты? Вы невежливы, юноша. Сразу виден варнак. Бетти – нежной, дивной Бетти – тебе не видать. Она уже моя. Сегодня, здесь, она дала мне свидание. Она моя любовница, глупец! – Он врет, – подала слабый голос Лиза. – Я знаю, – сказал Ваня. – Он всегда врет, но больше не будет. Он сам станет варнаком и загремит кандалами. – Не дождешься! Игнатий Феликсович быстро засунул руку куда-то под мышку, в глубину своего элегантного жилета, и молниеносно наставил на Ваню револьвер – почти такой же, как тот, который ускакал под стол, только чуть поменьше. – Бетти, ты думала, у меня только два револьвера? – засмеялся он. – Ладно, повторим самоубийство здесь, в комнате известной городской красавицы, которая отвергла ухаживания неудачливого поклонника, и тот… Игнатий Феликсович потерял всего несколько секунд, но любовь к красивым жестам и фразам стоила ему успеха. Не дождавшись конца тирады, Ваня ударил адвоката по руке. Третий из револьверов бриллиантового короля кувыркнулся перед носом хозяина и упал на пол. Злой, разъяренный Игнатий Феликсович кинулся на Ваню, сшиб его с ног, и оба они покатились по полу, давя друг друга. От ужаса и отчаяния Лиза не могла сдвинуться с места. Прижавшись к шкафу, она взирала с высоты своего роста на сплетение тел на полу. Игнатий Феликсович, тяжелый, сильный, бешеный, вполне мог бы одолеть Ваню с его растрепавшейся марлевой повязкой. Но Ваня, пусть и раненый, был гибок, длиннорук и в отчаянии. Поэтому даже не драка, а страшное и нелепое объятие длилось целую вечность – так, во всяком случае, показалось Лизе. Вдруг упал задетый чьей-то ногой стул. Загремела и рухнула пустая этажерка, книги из которой пошли на Лизину баррикаду. Внизу в доме забегали, послышался женский крик. Пианович, выкатив нечеловечески круглый глаз с розовым белком, изо всех сил выворачивал раненое Ванино плечо. На Ваниной рубашке, и без того мокрой, быстро ширилось красное пятно. Однако здоровой рукой Ваня, обхватив шею врага, медленно и страшно двигал ее куда-то вбок. Ничего кошмарнее этого Лиза в жизни не видела! – Лиза, беги, – чужим беззвучным голосом сказал Ваня, неподвижно глядя на багровую шею Пиановича, которую давила не только Ванина рука, но и край щегольского крахмального воротника (Пианович всегда славился безупречным бельем). Снова, как когда-то под бузиной, Лиза раздумывать не стала. Она вскочила на подоконник, протянула руки в темноту. Мокрый, липкий, не такой послушный, как всегда, но знакомый ствол в виде французского S принял ее. Лиза скользнула вниз, цепляясь за ветки. Платье трещало, пальцы не слушались. Кое-как добралась до земли и спрыгнула в черную мокрую траву. К ее плечам и спине прилипли тонкое платье и расплетенная коса. Все стало ледяным и насквозь мокрым в один миг. Сделав два шага, Лиза упала: она наткнулась на что-то большое и мягкое. Это был Адам Генсерский. Он лежал лицом вниз. Из-под него, как колючее крыло нетопыря, торчал поломанный, изуродованный зонтик, которым он, очевидно, защищался. Лиза так испугалась, что не стала выяснять, жив ли Адам. Кажется, что-то в нем хрипело? Или это дождь булькал в луже? Минуту Лиза не могла решить, как быть. Домой ломиться бесполезно: что тетка, Матреша или няня могут сделать со страшным человеком, который сейчас убивает Ваню? Огромная, мокрая, холодная ночь – без единого просвета, без малого огонька – заполнила мир. Дождь лил так, что ни единой сухой нитки на Лизе не осталось. Ее колотило от холода. Бежать! Но куда? Ведь на Почтовой стоит разбойничья пролетка! Скользя и спотыкаясь, Лиза пересекла огород и пробралась через забор к Фрязиным. Фрязинский сад, сейчас такой же пустой и незнакомый, как ее собственный, она преодолела быстрее – по песчаным дорожкам было легче бежать. Во дворе зашевелилась Дамка и недовольно рявкнула из конуры. – Милая, молчи! – попросила Лиза, задыхаясь и цепляясь руками за невидимые злые кусты, которые били по лицу. Она хотела перелезть через фрязинский забор, чтобы выйти в боковой проулок. Но едва взялась за гладкие, недавно ставленные, неприступные доски (все-то у Фрязиных новое, добротное, трудное!), как недалеко, на Почтовой, шлепнули и стукнули копыта. Коротко гаркнул Степан. Пролетка с расправленным верхом, мокрым, слабо блиставшим в темноте, проехала мимо. Экипаж набирал скорость, громко чавкала грязь. Лиза не сомневалась: это удирал Пианович! А как же Ваня?.. Лиза вернулась во двор Фрязиных, прошла мимо Дамкиной конуры. Дамка ее узнала и приветственно фыркнула, но сунуться наружу не решилась. Уже не прячась, Лиза отодвинула деревянный засов калитки и выбежала на Почтовую. Пролетка скрылась, ее почти не было слышно – куда громче лил, шуршал, стучал дождь. Особенно звонко он бился во фрязинской водосточной трубе, тоже новой и голосистой. Нигде ни души! Лиза перебежала улицу, разъезжаясь в грязи туфельками, которые недавно были атласными. В колеях грязь стояла по щиколотку. Добравшись до калитки Тихуновских, принялась стучать в нее и кричать тонким негромким голосом, который почему-то давался ей страшно тяжело: – Откройте! Ольга Михайловна! Матвей Матвеич! Никто не отозвался. Но скоро – через час, как показалось Лизе, – вышла в калошах и большом платке девушка Тихуновских, Феня. Она долго из-под своего платка выглядывала на улицу и наконец тихо ахнула: – Господи Исусе, барышня одинцовская! В сенях, еще не разобрав ничьих лиц и не понимая, на кого она похожа в своем грязном и рваном платье, Лиза закричала: – Скорее! Он уехал! Он убежит! К нам идите, там Ваня! Скорее! – Господи, что такое? – вскричала Ольга Михайловна Тихуновская. Она была в японском халате и в папиросных бумажках на волосах. – Что случилось, откуда вы? Пожар у вас, что ли? Матвей, у Одинцовых пожар! Надо послать Николая… Лиза размазывала по лицу воду, слезы и прилипшие волосы. Кричала она, не переставая: – Скорее! Да, пошлите Николая! Только не к нам – у нас нет пожара! Пошлите Николая на телеграф! Телеграмму в полк капитану Матлыгину от меня! Пусть едет короткой дорогой в Лезово, пусть ловит! Иначе он во Владивосток уйдет, скорее! – Да кто он, милая? О ком вы говорите? Какой капитан? – не понимала Ольга Михайловна. – Феня, быстро неси козью шаль! И самовар ставь. А ты, Матвей, сюда не заходи – мадемуазель Одинцова не одета. – Не надо самовара! На телеграф… И к нам… Скорее… Ваня… Эпилог Это была бы очень громкая новость. Все газеты писали бы о ней долго, в самых сенсационных красках. Сочинились бы и бульварные книжки с названиями вроде «Кровавая страсть, или Месть невинной души». Однако пришли события иные, более страшные, до всех касающиеся. Удивить роковыми страстями стало трудно, а растрогать – еще трудней. Все переменилось: война! Все-таки 29 октября 1914 года в Нетске кое-какое волнение наблюдалось: в этот день должны были читать приговор. Суд над бриллиантовой шайкой привлек внимание даже столичной прессы: три корреспондента из Петербурга, в новомодных, в талию пиджачках и в полувоеннных куртках с массой карманов, прибыли накануне. Что до нетских газет, то они уже месяц наперебой помещали фотографии обвиняемых – героев дня. Правда, фотографии были нечеткие и явно старые, тех еще времен, когда у Игнатия Феликсовича усы не корректно облегали рот, а закручивались двумя колечками, как теперь носят только мастеровые. И мерзавец Семен Бойко на портретах не имел ни канотье, ни переливчатого галстука. Но лицо у него было такое же битое, а на голове красовалась бескозырка с надписью «Оля» (говорили, у одного одесского скоробогата была такая красавица яхта). Тот бандит, что прихрамывал и походил на Горького, оказалось, и прежде напоминал Горького, только совсем молодого, не вкусившего славы. Другие члены шайки выглядели еще противнее. – А все-таки Пианович очень хорош собой. Есть в нем что-то роковое, демоническое, – перешептывались накануне дамы, склоняя банты и цапельи перья своих лучших шляп. – Ни одна женщина не в силах устоять перед таким, – слышалось из-под других перьев. Зал суда во все дни процесса был набит дамами. Игнатий Феликсович выглядел теперь бледнее, чем год назад. Почему-то волосы у него сильно поредели, стала явно заметна плешка. Зато костюм на нем был прекрасный, моднее, чем у репортеров, и глаза щурились по-прежнему презрительно и сладко. Его очень дорогой адвокат был выписан из Петербурга. Элегантный, с нервными морщинами вокруг профессионально подвижного рта, адвокат этот выступил блестяще. Он был мастер речей, от которых публика плакала, а дам выносили в припадках. Его подзащитных чаще всего оправдывали. В Нетске он произнес незабываемую речь, одну из самых заметных в своей карьере. Дело было нерядовое – Игнатий Феликсович являл слишком резкий контраст со своими зверообразными помощниками, которые выполняли грязную и кровавую работу. Эти ужасные люди, сплошь бывшие каторжники, не имели никаких шансов разжалобить присяжных: раскаивались они топорно, скучными фразами, заученными во время прежних процессов. Пианович сожалел о содеянном иначе – глубоко, всерьез. Он не стенал, как его сотоварищи, в голос, не пускал слюнных пузырей и не рвал на груди манишку. Он рыдал пусть и много, но глухо, закрыв лицо руками и превозмогая дрожь. Адвокат не начал своей речи, пока присяжные и публика не наслушались как следует плача Пиановича. Затем широкими штрихами он набросал образ подзащитного. Любовь и ревность – вот самые что ни на есть смягчающие обстоятельства. А Игнатий Пианович очень много любил и ревновал. Во время следствия сообщники дружно указывали на Пиановича как на главного организатора преступного предприятия. Однако адвокат решил свалить всю вину на Адама Генсерского – сладострастного душителя и вообще человека очень странного. Получив под окнами Одинцовых удар по голове, Адам все-таки выжил, но проявил признаки буйного и опасного помешательства. Он стал одержим манией убийства и сидел теперь в психиатрической клинике за железной решеткой. Там он рычал, как зверь, ежевечерне исходя кровавой пеной. Успеху защиты чуть было не повредило то обстоятельство, что Нетск город небольшой. Все присяжные много лет знали Адама как человека пустого, неумного и во всем послушного патрону Пиановичу. Как-то не верилось, что все аферы выдумал Генсерский. Впрочем, и особой симпатии к помощнику Пиановича не было. Даже гражданская жена Адама, с которой он прижил младенца, стала утверждать, что сын рожден ею совсем не от душегуба, а от секретаря казначейства Паршукова, который помер год назад. Тем не менее адвокат Игнатия Феликсовича своего добился: в некоторых местах его речи дамы вскрикивали и теряли сознание. У одной из них, владелицы мануфактурного магазина, прямо в зале суда начались родовые муки, да такие спешные, что малютка явился на свет прямо в здании суда, в личном кабинете председателя, чуть ли не на председательском столе, крытом зеленым сукном. Не только адвокат был в ударе в тот роковой день. Сам Пианович тоже плакал лучше прежнего и не так плотно закрывал лицо руками. Всем стало видно, что слезы его непритворные. Он был готов умереть, чтобы искупить свою вину. Адвокат напомнил, что его подзащитный во время следствия трижды уже пытался покончить с собой – пробовал повеситься на веревке, неловко сделанной из гнилой тюремной наволочки, травился чернилами и собирался до смерти подавиться сухарем. В своем последнем слове сообщники Пиановича лишь всхлипывали. Зато сам он вновь объявил желание скончаться от мук совести. Пошатнувшись и бледнея, медленно провел он тыльной стороной руки по влажному лбу. Дамы в зале нестройно охнули, адвокат потупился. Запахло если не полным оправданием, то чем-то очень похожим. В этот самый миг из рядов с бесшумным проворством вспугнутой кошки выскочила особа в черном. Она подбежала к подсудимому. Никто ее не узнал: она была под густейшей непроглядной вуалью, усеянной крупными бархатными мушками. Быстрым движением руки дама воткнула нож прямо в грудь Игнатия Феликсовича. Тот был заплакан, слаб и не оказал никакого сопротивления. Лишь громко, странно икнул, расширил глаза, еще мокрые от слез, и рухнул навзничь. Падая, он произвел головой невыносимый деревянный стук. Дама осталась стоять у барьера, сцепив руки и спокойно глядя сквозь мушки на повскакавший с мест, вопящий, обескураженный зал. Это была Кася Пшежецкая. После ареста Каси и выноса мертвого Пиановича оглашение приговора никого уже не интересовало. Удар Кашиного ножа пришелся в самое сердце Игнатия Феликсовича. Дамы жалели его: ведь он не смог, как обещал, умереть от раскаяния! Немалые сроки каторжных работ для прочих членов шайки никого не тронули – всех теперь занимала судьба Каси Пшежецкой.