– Ну что ты! Его же все знают: он спортсмен, исследователь Азии. – Вот в этом-то и дело! – оживилась Каша. – Ему вечно нужны деньги на экспедиции, он держит целый табун лошадей. А еще он играет по-крупному! Во всяком случае, когда отец был жив, он играл. Матлыгин сильный, самолюбивый, жестокий. Мне почему-то кажется, он даже может ударить женщину. – Как? Исследователь Азии? – Одинцова, глупо! Каша сказала «гвупо» – совсем как Зося. – Глупо, Одинцова! Вспомни, какими свирепыми были Кортес и Писарро! Лиза сделала вид, что вспомнила этих двоих, хотя ничего плохого о них не слышала. А вот Каша училась очень хорошо и всегда все знала. – Они… эти… били своих жен? – осторожно спросила Лиза. – Наверняка! И сотнями истребляли индейцев. Но сильнее всего они любили золото. Вот почему Федор Саввич Матлыгин мне сейчас меньше всех нравится. К тому же у него фамилия на букву «М»! 14 Лиза даже знать не желала, кто она такая, эта молодая особа с надменным подбородком и синими глазами, бессмысленно мерцающими из-под ресниц. Стройная, как колонна («Нет уж, скорее прямая, как палка», – поправила картину Лиза). Длинные белые руки равнодушно опущены. Волосы начесаны к бровям и пронзены алмазной стрелой. Подол платья, многослойный и неровный, как бегущие друг за другом речные волны, едва касается белых атласных туфелек. Жемчужные капли улеглись вокруг шеи. Такое великолепие только присниться может! Длинное мраморное тело, белый шифон, жемчуг, холодные камни – а лицо безучастное. От этого оно кажется очень красивым. Лиза рассматривала с удивлением. Неужели это она сама? Конечно, кто еще? У Одинцовых в доме было всего одно зеркало в полный рост. Стояло оно в комнате Анны Терентьевны, но сейчас та сидела перед маленьким туалетом, заглядывала то в одну, то в другую зеркальную створку, нервно пудрилась и говорила, говорила, говорила… – Ты неплохо держалась последние дни, но этот вечер важен особенно… Это твой дебют. Хотя девушки обычно дебютируют на балах, ты не должна… Не горбись, Лиза! Только не сегодня! И говори поменьше. Это украшает и интригует. Игнатий Феликсович не терпит болтливых женщин… Улыбайся, улыбайся! Но не вздумай хохотать во все горло, как в прошлый раз. Благовоспитанная девушка должна показывать в улыбке не более шести зубов. Не более! Даже если все остальные у нее тоже прекрасны… Боже, как ты прелестна в белом! В голубом визитном, впрочем, тоже. И прическа тебе к лицу. Игнатий Феликсович прав: она придает тебе лет и стати. – От нее голова болит – слишком много шпилек, – скучным голосом ответила Лиза. – И от шляпы с перьями: она тяжелая, как корзина с репой. И туфли жмут! – Чтобы быть красивой, нужно страдать, – совершенно серьезно повторила Анна Терентьевна избитую фразу. – Зато в тесных туфлях ножка выглядит меньше. Ах, ты затмеваешь всех! После того как третьего дня тебе прислали анонимный букет, мне кажется, твой жених не на шутку начал ревновать. Ты не думаешь?.. Ну, не сердись, моя девочка! Я не хочу сказать, что ты небезупречно себя вела, просто твоя наружность… Тихо! Кажется, кто-то уже пришел? Надо выйти к гостям! Анна Терентьевна последний раз потеребила пуховкой нос и постучала по полу правой туфлей, особенно тесной, узкой, сверкающей лаком. Новое серое платье облегало ее настолько ладно, что она решила с завтрашнего утра не есть ни булок, ни коровьего масла. Лиза тоже оглянулась в зеркало. Да, это все-таки она! Красавица в белом сделала шаг и исчезла с тусклой стеклянной глади, оставив неподвижное отражение знакомой комнаты. Эта комната была сама безупречность, если не считать легкого беспорядка, обычного перед большим выходом. – Ах, моя дорогая! – вскрикнула с порога Аделаида Петровна и потрепала Лизину щеку рукой, колючей от перстней. – Давно ли эта проказница лазала по заборам и просила пенок с варенья? Теперь полюбуйтесь: она уводит лучшего жениха в городе. Кто бы мог подумать, что этот великолепный мужчина так легко расстанется с холостой жизнью! Ее большое лицо улыбалось, но Лиза знала: Аделаида Петровна с радостью бы искусала самозванку, слезшую с забора и надевшую непростительно красивое платье. – Да, пропал Пианович! – захохотал Борис Владимирович Фрязин так радостно, что его жена переместила свою улыбку в левую щеку и незаметно пихнула доктора крупным коленом. Лиза улыбалась в пространство. Ей никого видеть не хотелось. Между тем из дверей мадам Колчевская грозила костлявым музыкальным пальчиком: – Вы, милая, недоучили у меня сонатину Штейбельта. Не потому ли выскакиваете замуж? – К чему хорошенькой женщине ваш Штейбельт, Ирина Семеновна? – тряхнул животом весельчак Тихуновский. – Ее дело супругом вертеть! – Вы еще не нашли квартиры для молодых? Первое гнездышко новобрачных навсегда остается лучшим воспоминанием! – вздыхала мадам Пушко. Ее первое и последнее гнездышко располагалось неподалеку, на Почтовой, и очертаниями напоминало амбар. Игнатий Феликсович ответил нехотя: – К чему квартира? Первое время мы с Бетти предполагаем жить за границей. – Ах! Жить за границей для мадам Пушко было все равно что жить на Луне – неудобно, боязно, но все-таки – ах! Игнатий Феликсович давно внес обещанные десять тысяч. Он немного грустил по холостяцкой воле, но не носил больше ни крепа на рукаве, ни темных костюмов. Женихом он был не восторженно-глупым, не почтительно-смиренным, не страстно-нетерпеливым, но очень спокойным, будто его наградили счастьем, как орденом – в очередь и по заслугам. В этот вечер он сидел в уголку, улыбался в бороду, щурился в сторону дам. По праву жениха он подолгу не сводил глаз с Лизы. Задерживался взглядом то на ее шее, оголенной парикмахером и избавленной от вечной лохматой косы, то на красиво выступающем худом колене, то – подолгу – на груди, которая сквозила розовым под вышитым тюлем. Всем этим Игнатий Феликсович был очень доволен. Анна Терентьевна успокоилась: вечер шел хорошо, гости благополучно разобрались в кучки по интересам. Сама она поддерживала беседу об искусстве. – Я ничего декадентского не приемлю, – говорила она убежденно. – Это что-то чересчур болезненное. – А я как раз люблю болезненное! – возражал Тихуновский, румяный, как калач, страшный спорщик. – Это будоражит фантазию. – А как же правда жизни? А народные типы? А психология, в конце концов? – Э, к чему все это! Про психологию и типы уже возы книжек написаны – зайдите-ка в городскую читальню! А еще про тяжкую судьбину, про каких-то недовольных дам и про подагрических крестьян. Названия-то все унылые, на один лад, хоть писатели разные – «В дороге», «При дороге», «На перепутье», «Вечером», «Затошнило». Самый захудалый француз ни за что не будет читать, как кого-то затошнило на перепутье. А у нас больная гражданская совесть – давимся, но берем. Нет, в искусстве я хочу необычного, шокирующего, странного! Или пикантного. Или смешного. А с тошнотой да чахоткой милости просим к доктору Борису Владимировичу. – Вы невозможны! – разом сказали несколько дам. Игнатий Феликсович шепнул Лизе на ухо: – Это ты, Бетти, невозможна среди провинциальных бегемотиц. Потерпи, счастье близко! Кстати, а Павел где? Лиза сделала шаг в сторону, чтобы отодвинуться от его слов и его глаз, прямо уставленных в ее декольте. А Павел Терентьевич выйти к гостям не решился. После своего счастливого спасения он как-то сник, посерел и стал всерьез прихварывать. Он старался не показываться дочери на глаза. Лиза знала: ему стыдно и горько. Он один понимал, как ей плохо! Зато тетя Анюта держалась отлично. Поначалу она тоже конфузилась и грозила, что не позволит адвокатишке распоряжаться. Однако вскоре стала ездить по портнихам, скупать для Лизы и себя всякие милые безделки и даже заговорила, что оскудевший род Одинцовых восстанавливает прежний блеск. «Светская жизнь стоит мне стольких сил! Мы даже на дачу нынче не поехали», – жаловалась она с удовольствием. Зато Лиза с каждым днем теряла надежду. Не годилось даже бегство в Америку. Ведь у Пиановича расписка Павла Терентьевича, которая всех их разорит и погубит, если Лиза будет непослушной. Игнатий Феликсович всегда поминает эту проклятую бумажку, когда Лиза не хочет гулять с ним под ручку или отворачивается от прощальных поцелуев в сенях. Она носит купленные им платья и жемчуг, которым когда-то как недостижимым чудом любовалась в магазине у Натансона. Жемчуг тетка признает очень приличным для девушки, как и бледный аметист, стерегущий невинность. Еще у Лизы появились новые туфли, перчатки, шляпы, батистовое шитое белье, шелковые чулки, брошки и булавки. «На тебе, Бетти, нет ни одной нитки, купленной не мной. Я этим счастлив», – говорит Игнатий Феликсович. Еще она обязана есть его конфеты, пить его шампанское, он любит, когда она пьянеет. «Тогда ты не бука, Бетти, как обычно. Тогда ты игрунья, которую – дай время! – я безумно избалую». Даже уроки не кончились! Лиза обязана была повторять французский и немецкий. «Ты не должна казаться за границей русской дурехой. Ты выглядишь как леди – вот и будь ею». Значит, еще и английский… А вот встречаться с прежними подругами вроде Мурочки и Каши стало нельзя: это всем могло напомнить, что Игнатий Феликсович женится на девчонке, не доучившейся в гимназии. Мадам Пианович – до чего отвратительно звучит! Но Лиза была послушна. Она говорила мало, как положено воспитанной девице. Это легко – ей совсем не хотелось говорить. Она улыбалась гостям, с которыми скучнее, чем Чумилке в пыльном чулане. Она без конца что-то примеряла, надевала новое и дорогое, натягивала, снимала, бросала на диван и на стулья, чтоб тетка и няня потом разбирали, расправляли и восхищались. Она, сидя в пролетке, не снимала руки Игнатия Феликсовича со своей талии и мстительно щурилась на витрины магазинов, где тратила без счета его деньги. И почему эти деньги никак не кончались? Почему каждый день был похож на другой, и всегда Игнатий Феликсович перед глазами? Она терпеть не могла его губы, зубы, язык и бороду, а также запах его одеколона, и живот под жилетом, в который приходилось упираться, чтобы он не был слишком близко… – Как вы правы! – соглашался с дамами, а не с Тихуновским следователь Щуров. – Наши провинциальные нравы почти карикатурны. Анна Терентьевна не зря требует, чтобы литераторы запечатлевали действительность, чтоб негодовали, скорбели… – Уж исскорбелись до дыр! – не сдавался Тихуновский. – Да, жизнь нелепее Аверченки, но я романтик до мозга костей. Я не кислой капусты желаю, а перчику. Щуров усмехнулся: – Романтизм не так безобиден! Вот на прошлой неделе, скажем, пришло в полицию письмо. Какой-то полоумный обыватель, подписавшийся очень пошло – «Тайный друг», сообщил, что у нас в Нетске орудует шайка кровавых убийц. И знаете, где они имеют жительство? – Где же? – без интереса спросил Тихуновский. – На кладбище, в склепе Збарасских! Снилась ли вам такая ересь? «Да это же Володькино письмо! – догадалась Лиза. – Я так и знала, что никто не поверит…» – А почему бы и не в склепе? – из вредности сказал Тихуновский. – Неглупо придумано. Место гиблое: там ведь эту дамочку-то веселую… придушили? Это, знаете ли, производит впечатление. – Полиция осмотрела склеп еще во время следствия, – строго заметил Щуров. – Там одни гробы и ничего более. – Я считаю, в полицию написала какая-то дама, – встрял Игнатий Феликсович. – У дам нервы обычно не в порядке, фантазия игривая. Некоторых даже видения посещают. Письмо ведь дамским почерком писано, Евграф Савельевич? – Оно писано левой рукой и весьма коряво, – пояснил Щуров. – Слог крайне цветистый и темный – возможно, что и дамский. Но, по моему мнению, писал душевнобольной. Обычное для нас дело! Тихуновский оживился: – Вот какой-нибудь местный писака обрисовал бы этот склеп в мистических тонах! Богатая идея. И чтоб в финале сумасшедшая дама, что вам, Евграф Савельич, письмо написала, повесилась бы у входа. Причем полуобнаженной. Сюжет впечатляющий – не Аверченко, а целый Ибсен! Лиза от любителей искусства отошла к окну. Этому дурацкому вечеру конца не будет! – Сколько стоят ваши сережки? Скромненькие, но парагошки[11] совсем близнецы. Такие редко бывают, – тут же пристала к Лизе Нина Михайлова, молоденькая офицерская жена, которая теперь считалась лучшей Лизиной подругой. Господи, вместо Мурочки! Нине стукнуло восемнадцать лет, но она была мудра, как змий. – Это неразумно, – сказала она, когда Лиза призналась, что цены сережек не знает. – Денежки надо считать и потихоньку прибирать к рукам. Мы, женщины, рождены царить и тратить, а мужчины – доставлять нам удовольствия. – Вы так любите деньги? – спросила Лиза. – Нет, конечно, – улыбнулась Нина, алчно блестя голубыми глазками. – Но то, что за них можно купить, люблю. И имею право. Да мы обе имеем право! Вы же красавица – весь город гудит, откуда вы такая взялись. А я просто хорошенькая, но все равно считаю, что мои туалеты должны быть самыми элегантными. Мне к лицу желтое, палевое и сиреневое. А вам – белое, черное и, как ни странно, пунцовое. Скажите, а правда, что туалеты вам заказаны у Пакена и Пуаре? – Наверное. Я не знаю. – Тогда я обязана вас предупредить, что Пуаре не признает корсетов. По-моему, это ужасно. Не то что выглядит некрасиво – слава богу, мы с вами стройны, как сельди. Но ведь неприлично! Мужчины быстро узнают, что на вас нет ничего сдерживающего. Я бы сразу почувствовала себя голой и буквально сгорела бы со стыда! Вот покойная Пшежецкая, говорят, корсетов не носила, и этим объясняют ее странную власть над мужчинами. – Она от природы была царица, – возразила Лиза.