Зося лежала в закрытом гробу в родительском доме. Антония Казимировна сочла невозможным держать тело в собственной Зосиной квартире – на всех стенах там были нарисованы нагие нимфы и утопленницы, пляшущие среди водяных лилий. Даже на потолке водили хороводы голые тела. А вот дом Антонии Казимировны был словно нарочно и давно оборудован для похорон. И на ней самой всегда был готовый и даже чуть ношеный траур: черное кружево в волосах, на шее скромный крестик, в руках четки. – Благодарю вас, Анна Терентьевна, за участие, – говорила Антония Казимировна слабым ровным голосом. – Сердце матери разбито, но оно чувствует и ценит вашу доброту, поверьте! В руке Антония Казимировна сжимала платочек, но не плакала. А вот Анна Терентьевна расстроилась всерьез. – Крепитесь, дорогая! – шептала она, тихо сморкаясь и всхлипывая. Когда Лиза нашла приличным поднять глаза, Пианович уже не выглядывал из соседней комнаты. Зато оттуда высунулся Адам Генсерский. Этот тоже надел черное, креп и имел заплаканные глаза. Он поглядел на Лизин короткий подол, на черные чулки и быстро скрылся за портьерой. Лиза поежилась и дала себе слово больше не коситься на эту неприятную дверь. Лучше уж разглядывать крестики Антонии Казимировны, которую тактично утешала Анна Терентьевна. Ксендз Баранек время от времени тоже мелодично вздыхал и касался белыми пальцами рукава страдающей матери. Антония Казимировна в ответ смиренно прикрывала бескровные веки. Каша сидела рядом с матерью. На ней было новое черное платье – глухое, длинное, мешковатое. Его, наверное, сшили в расчете на ближайшие лет двадцать. За это время Каша как раз превратится в мегеру с тяжелым нравом, и платье станет совсем впору. – Смерть юного существа всегда потрясает. Какой неожиданный удар привел нас в ваш дом! – сказала Анна Терентьевна, прощально привставая. Антония Казимировна с Кашей тоже встали. Все четверо направились в соседнюю столовую, где стоял красивый, но мрачный старушечий гроб красного дерева. Он ничего общего не имел с прелестной Зосей, скрытой в его утробе. Гроб окружала гора восковых и шелковых венков и гирлянд. Были тут и розы – не белые, которые выбрал убийца, а темнокрасные, бархатные, из оранжереи Шубина. Лиза с Анной Терентьевной перекрестились на Зосин гроб и чинно двинулись к выходу. Тетя Анюта немного задержалась в дверях, чтобы сказать Антонии Казимировне еще несколько ободряющих слов о Божьей воле, о вечной жизни, о кроткой надежде, которая… Каша, не слушая, быстро прошла мимо и скрылась в коридоре. Лиза поняла, что торопливость эта не случайна, и юркнула за ней. Когда они обе оказались на заднем крыльце, Каша заслонила спиной дверь, будто Лиза в любую минуту могла сбежать назад, в скучные комнаты, к тяжелому гробу и восковым цветам. Визитеры к Пшежецким ходили с черного крыльца – парадное давным-давно было заколочено. Во дворе было пусто, но Каша на всякий случай огляделась по сторонам. – Одинцова! Мне не к кому больше обратиться, кроме тебя, – требовательно и немного в нос начала она. Только теперь Лиза рассмотрела, как Каша осунулась за последние дни. Глаза у нее сделались совсем красные, веки в желтых чешуйках, губы потрескались, нос стал казаться непомерно большим. Но держалась Каша по-прежнему гордо – ни дать ни взять настоящая графиня с гербом, потерянным в XVIII веке. – Я могу доверить тебе одну вещь? Сохранить? Чтоб никто не знал? – спросила Каша. – Если объяснишь, что за вещь и почему ее надо прятать, – ответила Лиза твердо. В конце концов, она сама пятисотлетняя дворянка и даже гербов не теряла! Каша исподлобья, оценивающе посмотрела на нее. За дверью горестно ворковали женские голоса. Кажется, они приближались, и Каша решилась: – Это дневник Зоей. Мне его принесла Зосина горничная, Даша. Она сообразила, что это никому не должно попасть в руки – ни маме, ни адвокатам. Никому! Зося прятала дневник в тайнике, за печью. Даша оттуда украла всякие брошки и колечки, а дневник принесла мне. Понимаешь, как он важен? Лиза кивнула. – Дома я его держать не могу – сама видишь, что у нас творится, – продолжила Каша. – Я их всех ненавижу! Ведь Зоею убили. Ненавижу! Она даже поперхнулась от гнева. – Я возьму дневник, – быстро сказала Лиза. – Только на время. Когда все уляжется, я его заберу, а пока пусть у тебя полежит. Прочитать его ты все равно не сможешь – он написан по-польски… Лиза ее оборвала: – Давай дневник сюда, а то тетя выйдет. Каша быстро оглянулась по сторонам, задрала тяжелый подол своего нового платья, показав бумажные монашеские чулки и неновые длинные панталоны, выдернула из-за пояса небольшой альбомчик. Он был обтянут бледно-зеленым муаром и поблескивал серебряными уголками и застежками. Вещица дорогая, но приторно-девичья. Теперь надо было альбомчик спрятать так, чтоб тетя Анюта ничего не заметила. Ничего другого не оставалось, как воспользоваться Кашиным способом. Только бы не вывалилась эта штука, когда придется раскрывать зонтик! Дождь, как назло, снова припустил. Он усердно и густо брызгал на желтые акации, которые чахли во дворе Пшежецких. – Я на днях к тебе зайду, – шепотом пообещала Каша. – Завтра в два похороны, а потом я буду свободна. Только никому дневник не давай и не говори, что он у тебя. – Клянусь! – И спрячь получше… – Ах, дети, дети! Все щебечут, – скорбно улыбнулась Анна Терентьевна, выйдя на крыльцо и наткнувшись на Лизу с Кашей. – Жизнь продолжается, милая Антония Казимировна. Мы должны смиряться, и надеяться, и любить наших дорогих! – О да, – только и сказала Антония Казимировна. В тусклом свете дождливого дня она даже больше напоминала труп, чем те настоящие покойники, которых с неизбежным ужасом приходилось наблюдать Лизе. – Не пойму я, откуда эта гордыня, – сказала Анна Терентьевна, когда они с Лизой отошли от домика Пшежецких. – Я начинаю жалеть, что послушала тебя и сходила к этой ханже. Сидит с таким видом, будто ее покойная дочь не… будто она была принцессой крови! Бедный Игнатий Феликсович сбился с ног, бегая по поручениям Антонии. Судя по всему, похороны затеваются пышные. А тут еще и я притащилась засвидетельствовать свое почтение! – Не стоит жалеть о добрых делах, тетя, – кстати вспомнила Лиза какую-то застрявшую в памяти книжную фразу. Тетя Анюта вдруг раздражилась: – Много ты понимаешь в подобных вещах! Себя тоже забывать не стоит. И не горбись! Что за дурная привычка держаться за пояс? Руки воспитанной девушки никогда не касаются туловища! Анна Терентьевна наградила племянницу привычным шлепком ридикюля по лопаткам, и капли с ее зонтика градом посыпались на подол короткого Лизиного платья. Пришлось Лизе благовоспитанно оттопырить локти и надуться, чтобы Зосин альбомчик не выскользнул из-за пояса. Хорошо, хоть идти было недалеко! Только Лиза приняла требуемый чинный вид, как сердце ее вздрогнуло и запрыгало то ли от радости, то ли от ужаса: навстречу по Почтовой шел Ваня Рянгин. Конечно, это должно было случиться! Лиза знала, что Ваня все время бродит по Почтовой, надеясь увидеть ее хоть краем глаза. Однако встретиться вот так, запросто, она почему-то не предполагала. Шел Ваня без фуражки, накинув темно-серую шинель иркутской, должно быть, гимназии. Шинель эта на плечах была совершенно мокрой. И волосы Ванины намокли, и на лицо брызгали капли – совсем как недавно на Косом Взвозе. Ваня старался пройти мимо Одинцовых небрежно, будто случайный прохожий. Но еще издали походка его сделалась замедленной и деревянной, глаза умоляюще обратились к Лизе, улыбка получилась не равнодушно-конспиративной, а счастливой и дрожащей. Лиза поняла, что любит его безумно. Она закрылась от тетки зонтиком и улыбнулась в ответ. Как это у нее получилось, видеть она не могла, только Ваня от этой улыбки запнулся на ровном месте и по щиколотку ступил в густую, как какао, глубокую лужу. Такие глинистые лужи вечно наливались на Почтовой в дождь и долго потом стояли в колеях вдоль деревянных тротуаров. – Ах, Лиза, я с ума сойду от забот, – уже рядом с домом сказала Анна Терентьевна, приспуская спицы зонтика, чтобы втиснуться в патриархально-узкий проем калитки. – Твой отец не знаю что думает, пускаясь в свои прожекты с какими-то бумагами. У меня денег нет и нет, а они нужны непременно! Ты так выросла, что все на тебя заглядываются. Хотя бы этот странный юноша… – Что в нем странного? – рассеянно спросила счастливая Лиза. – Не знаю, но есть что-то нехорошее в лице, – весомо ответила тетя Анюта. – Между тем твое платье безбожно коротко. Когда мы его вчера примерили, оно показалось впору, но когда ты села у Пшежецких, коленки так и полезли. Антония глядела осуждающе: она, наверное, решила, что я нарочно одеваю тебя нескромно. – А на свою Кашу она напялила какой-то угольный мешок. – Это другое дело! Вкуса у обеих нет. К тому же старая Пшежецкая взбесилась на почве религиозного рвения. Это неприлично. Кстати, есть у меня – ты, Лиза, помнишь? – такое синее в полоску, в которое я уже, увы, не влезаю… – Только не в полоску! Я его не надену! – вскинулась Лиза. – Ты не дослушала! Если к этому платью надставить полосатую кокетку и сделать вставной корсажик… – Еще и корсажик? Ни за что! Это платье в куль да в воду – у него рукава допотопные, – продолжала бунтовать Лиза. – Можно рукава тоже сделать комбинированные и отделать тесьмой, что привезла из Саратова Евгения Николаевна… – Ровно сто лет назад! Сейчас никто не отделывает тесьмой платья. Только гробы! Заикнувшись про гробы, Лиза почувствовала неприятный укол памяти. Зосин гроб, унылый и роскошный, на миг восстал у нее перед глазами. Однако он тут же заслонился серой Ваниной шинелью и его обескураженной улыбкой, поэтому в сени Лиза ворвалась вихрем и состроила рожицу Артемьевне. – Огонь девка! – одобрительно улыбнулась няня. – Куда это ты, Анюта, ее водила? Артемьевна знала Анну Терентьевну еще юной, потому звала Анютой, а на «ты» обращалась ко всем, согласно своему невыводимому старосибирскому обычаю. Анна Терентьевна сердилась, зато Павел Терентьевич смеялся и говорил, что по-древнерусски старуха совершенно права. Он еще добавлял: «Вспомни-ка классику – «Ой ты гой еси, царь Иван Васильевич!». А ты, Анюта, все-таки не царь». Няне Анна Терентьевна ответила рассеянно: – Мы к Пшежецким ходили, выражать соболезнования. Это все ужасно! Старшая дочь Антонии лежит в закрытом гробу, масса цветов… – Чего ж Лиза так прыгат? Кто ее там смешил? – Ах, я ничего не могу понять, – отмахнулась Анна Терентьевна. – Что с ней делается, ума не приложу. Убегает куда-то, рояль забросила, говорит немыслимые вещи. И ведь всегда найдет, что ответить, выкрутится, обморочит, обцелует! Надо с ней построже. – Не строжись, Анюта! Пускай погулят. Замуж пойдет – дома насидится, наплачется, смирная будет. Анна Терентьевна вспыхнула: – Ты опять за свое, няня! Как это «пускай погулят»? Как покойная Пшежецкая, что ли? – Да разве у Казимировны дочка гуляла? – возмутилась няня. – Когда девка за деньги всем дает, это грех один! – А без денег не грех? Оставь это, Артемьевна, и лучше скажи, где мое синее в полоску платье, что я шила у Селезневой? Она, негодная, так все обузила, что я его только три раза надела. – Синее? С пуговками по плечу? Так его моль побила. Не уберегли! – Как побила? Дотла? – Нет, на брюхе только. – Так неси его мне, Лизе перешьем. Проклятые деньги! Разве так одевал меня покойный отец? Я была как кукла! – Верно! – согласилась няня. – Стать у тебя завсегда была крупная, шшоки красные… – Ах, молчи, молчи! Ты меня добьешь! Лиза в это время уже поднялась в свою комнату, достала из-за пояса Зосин дневник и уставилась в первую страницу.