Маслов не знал, как ухаживать, и что нужно говорить. Он вообще не мог проронить ни слова, не только в присутствии Марты, но и в ее отсутствие, если тема могла касаться девушки. Психика парня пошла в разнос. Его приняли в польское университетское землячество, где уже пытались склонить к католицизму, но тайно, ибо университет четко выбрал сторону в религиозном европейском споре. Но, никто не требовал, потому, когда Иван отказался снова менять конфессию, оставили его вероисповедание в покое, но Ваню взяли в оборот. Иван смог подкопить денег, подрабатывая в университетской библиотеке, но не тратя ни единого медяка. Потому он и стал столь интересным для польско-литовского землячества в университете. И тут Маслов понял, что студеозус, это даже не столько ученик, сколько нарушитель городского спокойствия, характеризующийся разгульным образом жизни. Парень впервые напился, потом еще раз. Ходил пьяным под окнами профессора Грютера и выкрикивал признания Марте, чаще на русском языке, но бывало и на немецком. И тогда его решил проучить один молодой человек, который уже решил свататься к Марте. И это сватовство имело много шансов быть успешным. Сын бургомистра Гейдельберга, дворянина и еще очень богатого человека, мецената и посредника между императором Матвеем и университетом… Лучше партии для Марты вряд ли придумать. За первые два года своего обучения в университете, Иван ходил на дополнительные занятия по фехтованию. Русский представитель в империи оплачивал все, что касалось учебы посланных царем Борисом Годуновым парней. Достаточно было послать письмо и уроки фехтования Ивана были оплачены на полгода вперед. Однако, в тот злосчастный вечер, когда Маслов, снова напившись, пришел под окна Марты читать только что сочиненный сонет, парень был без новомодной рапиры. А вот нож был. Спроси у молодого мужчины, обладающего феноменальной памятью, что именно произошло, он не ответит. К Ивану подошли двое мужчин, что-то говорили, что явно не понравилось Маслову… нож в руке — два трупа на тротуаре. Иван бежал, куда смотрели его заплаканные глаза, ночевал в лесах, постоянно оглядываясь и жалея себя, проклиная протестантского Бога. Убийца нашел причину трагедии своей жизни — смена веры. Глаза вскорости привели молодого мужчину во Фландрию, там он снова пил, пытаясь в хмельных жидкостях утопить свою горечь. Средства стал зарабатывать юридическими консультациями. Учился-то на «отлично» так, что в скорости многие торговцы пошли к пьющему, грамотному, но, что было главнее всего, мало берущему юристу. Снова побег, когда власти узнали о некоем юристе, что работает без лицензии. После был Амстердам, и наем на торговый корабль. Два года плавания и излечение от алкоголизма. В море сухой закон. Корабль лишь в Амстердаме был торговым. На самом же деле — это были морские гезы [повстанцы-голландцы времен Нидерландской войны на независимость с Испанией] Два абордажа и годичное каперство в Карибском море. Снова Амстердам, потом Ревель. Близость родины защемила грудь мужчины, и Иван бежал с корабля, направляясь в Москву. Та тоска по родным местам стала последней, которую испытал Иван Маслов. И сейчас даже присутствие государя ничего не всколыхнуло внутри. — А я тебя вспомнил! — воскликнул человек, которому государь поручил проверить знания троих мужчин. — Ох, изменился ты, был тогда сущим дитем, а нынче… Лука Мартынович полчаса говорил с Масловым, который лаконично, но всегда информативно и правильно отвечал на все вопросы. А после… Иван вновь ощутил эмоцию: перед ним оказался рисунок солнечной системы. Интерес, неверие и давно забытое чувство радости от познания нового. Да! Именно так, эллиптическая орбита… другие планеты… Откуда эти знания? Глава 12 Глава 12 Смоленск 12 октября 1606 года Трое мужчин стояли и смотрели вслед быстро удаляющимся ладьям. Более тридцати кораблей были собраны для того, чтобы совершить масштабный набег на литовские земли. Стояли мужчины, которые уже много положили усилий во славу Отечества, а кому-то еще предстояло совершить подвиги, чтобы увековечить свое имя. Это были Михаил Борисович Шейн, Дмитрий Михайлович Пожарский и Федор Савельевич Конь. — По весне буде война! — спокойно, в своей манере уставшего от жизни человека, сказал первый воевода Смоленска, Шейн. — Такого карл Жигимонт не простит. — А мы должны были прощать все козни, что Сигизмунд супротив державы нашей делал? — спросил князь Пожарский. Воевода и князь часто спорили. Хотя, учитывая характер Шейна и редкое проявление в этом человеке эмоций, Пожарский спорил с пустотой, а воевода делал все равно по-своему. Впрочем, Дмитрий Михайлович соглашался с воеводой в большем, не сходясь лишь в мелочах. А вот кто натерпелся от споров двух начальников, так это Федор Конь. Пожилой великий русский зодчий не успевал вычерчивать на бумаге систему оборонительных сооружений на подходе к Смоленску. То вал не тут, а через пятьдесят шагов, то частокол на земляной насыпи, то без частокола, но места для артиллерии. Но, так или иначе, буквально вчера, проект был согласован. Теперь Сигизмунда будет ожидать не просто крепость, а большой укрепрайон. Король будет обязан пойти войной именно на Смоленск, исходя из стратегического значения города и, как бы, нависания крепости над литовскими землями. Поэтому этот город будет готовиться более остальных, хотя и Брянск с Черниговым подготовятся. — Ляхи зело обозлятся, — констатировал Шейн. Воевода не особо был согласен с тем, чтобы провоцировать Речь Посполитую начать полноценные военные действия. И не потому, что боялся, скорее, польско-литовское государство сейчас лишь казалось сильным. Казацкие волнения, то же восстания Северина Наливайко, магнатские войны, рокош — хватало проблем в Речи Посмолитой. Но Московское царство… Российская империя, ослабла, а поляки пока, вопреки всему, прирастали мощью. Это позже, когда Шейн начтет разворачивать свою агентурную сеть и более погрузится в изучение польских дел, поймет, что государь Дмитрий Иоаннович выбрал вполне удачное время, чтобы продемонстрировать силу России и показать, что никакая интервенция более не может быть осуществлена. Нужен был прочный мир с Польшей, как это не странно звучит, но крепкого мира не может быть без того, чтобы пролилась кровь, и Россия не показала бы свою силу. — Ляхи обозлятся, то будет. Токмо мы готовы, — говорил Пожарский. — У тебя, в Смоленске, уже шесть тысяч гарнизона, пушек много, пороху много. Коли со шведами договоримся, а я думаю, что сговоримся, то двадцать тысяч свеев придут. Пять тысяч казаков еще. Государь пришлет войско не меньше двадцати тысяч, в том я уверен. И что получится? Более пятидесяти тысяч! — То так…- отвечал Шейн. — Вот только Баторий приходил под Псков имея более семидесяти тысяч. — Так Баторий тогда много наемников приводил. Не дадут Сигизмунду столько серебра, кабы набрать наемников, — привел свой контраргумент Пожарский. Могло показаться, что Шейн малодушничает, но это было не так. При всем своем видимом пессимизме, Михаил Борисович Шейн был упорным и никак не собирался сдаваться. Мало того, на территорию Литвы уже отправлены люди, которые станут селиться в местечках и городах рядом с границей, чтобы точно знать о прибытии королевских войск. Были отправлены люди и пожить в Вильно, Минск, даже в Пинск. Эти должны были заметить приготовление к войне за месяцы до начала военных действий. Так что разведка работает, продовольствием заполнены все смоленские склады, пушек стало больше, гарнизон увеличен, а по весне еще два полка обещали прислать. От чего так не воевать за стенами только что выстроенной крепости? Кроме того, сейчас уже начались подготовительные работы по сооружению укреплений и на подходе к Смоленску с опорой на крепость. — Коли все сладить, как задумано, то Смоленск выдержит осаду и ста тысяч, — неожиданно сказал молчаливый старичок, лучший русский зодчий, Федор Конь. *………*………* Захар Петрович Ляпунов стоял на палубе ладьи и рассматривал берега по обе стороны, крутя головой до ломоты в шее. При пересечении границы ладьи были обстреляны из луков с берега, и пришлось останавливаться и смотреть, что это был за отряд. После недолгих споров, все пришли к мнению, что огрызнулся и сбежал очередной отряд шляхты, который собирался сходить пограбить на русские земли. Ничего особенного в том, что один конный отряд находился на границе, не было. Нормальная, уже давно установившаяся практика пограничья, когда литвинские отряды ходили на Смоленщину, чуть реже, но все-таки и русские отряды гуляли на литовских землях. К городам такие отряды не подходили, но редко какие деревни могли просуществовать в пограничье дольше пяти лет. — Они могут сообщить, и нас будут ждать, — сам себе сказал Захар Петрович, но никаких приказов на изменение плана, не последовало. Речная флотилия из тридцати двух ладей, с восемью сотнями воинов на борту, должна была ударить по литовским городам, что находятся на берегу Днепра. При этом первостепенной целью был Школов. Город, откуда родом был Богданко-Лжедмитрий. Государь приказал разорить Шклов особливо. Еще одной целью операции было отвлечение могилевского гарнизона от основного направления комбинированного набега на литовские земли. Орша, Шклов — это к северу от Могилева. И когда станет известно о том, что русские устроили набег, что дежурные полки, которые дислоцировались в Могилеве, рванут в тот же Шклов, который всего-то в тридцати пяти верстах к северу. А в это время атаман Заруцкий… Орша встретила непуганой. Нет, ладьи увидели. Но что такое три ладьи? Может и торговцы какие, хотя с московитами мало торговали, а контрабандисты по рекам не ходят, они все через леса лазят. Вот это и позволило пятидесяти бойцам быстро взять под свой контроль прилегающие к реке районы города. Пока небольшой гарнизон города собрался с мыслями, пока одели брони, на улицах уже начался грабеж. Быстро, не системно, но за три часа ремесленный посад Орши был ограблен. Защитники у города нашлись, и было несколько очагов сопротивления. Ляпунов даже лишился семи своих бойцов, при том, что еще одиннадцать были ранены. Людьми разжиться получилось, но мало было зазевавшихся, быстро бегающие горожане, как и остатки гарнизона, закрылись в городской крепости и готовились отражать штурм. Зря готовились. Через четыре часа, когда четыре полупустые коча, которые шли следом за ладьями, были наполнены людьми и многим награбленным, Ляпунов устремился к Шклову. К Шклову вышли через два дня несмотря на то, что Орша находилась рядом. Не выходило подплыть к городу с утра, а вечером слишком много рисков для грабежа города, как и для боев за него, потому пережидали. Родина Лжедмитрия Богданко закономерно оказалась более готова к приему русских гостей. По крайней мере, в домах и ремесленных мастерских не было людей, все сбежали. При этом крепостица, которая была в городе, а скорее местечке, представлялась слишком убогой, чтобы там можно было спастись. Чуть позже было выяснено, где люди: кто бежал в лес, а кто укрылся в еще только достраивающемся иезуитском костеле. Еврейское население бежало в лес, остальные спрятались в большом костеле, при котором были здания школы, но все равно там должна была быть давка. Костел не стали брать приступом. В сущности, эти еще недостроенные здания в стиле виленского барокко, могли стать неплохой крепостью, которую взять будет сложно. Но и цели такой не было. К воротам костела была прикреплена бумага, объясняющая причины набега, с цифрами, сколько русских людей пострадали от того, что некий Богданко, после убедительных просьб и угроз, объявил себя Димитрием Иоанновиче. Тридцать семь более-менее крупных деревень, четыре города, более сорока тысяч русских человек — вот приблизительные цифры последствий польско-литовской поддержки Лжедмитрия. Город был сожжен. Жители Шклова почти не пострадали, если не считать их дома и мастерские. Так же не удалось изловить горожан. Но награбленного было очень много, в том числе и драгоценностей. Как минимум три ювелирных мастерских и одну лавку, удалось взять полностью нетронутой. Бежавшие люди посчитали, что их жизни всяко важнее, чем золото и серебро. Была в городе и серьезная оружейная мастерская, где производили, в том числе, и кирасы и холодное оружие. Конечно же, она была разграблена до последнего гвоздя. А после был бой. Из Могилева прибыла гусарская хоругвь и сходу атаковала город, который в это время уже готовился запылать огнем. * * * Быхов 13 октября 1606 года София Радзивилл, в девичестве Слуцкая, была ярким примером того, насколько могут быть несчастными богатые, очень богатые люди. Двадцатилетняя женщина некогда была очень богатой невестой. Причем, невестой она стала через пять дней после своего рождения, когда умер ее отец, Юрий Олелькович, и девочка стала наследницей огромного состояния. Мать быстро вторично вышла замуж и забыла о существовании дочери. Конечно же, нашлись «добрые и заботливые» родственники, которые взяли девочку к себе и уже скоро София превратилась в очень ценный ресурс, товар, которому тут же стали искать выгодного покупателя. Этими «заботливыми» родственниками стали Ходкевичи, бывшие ну очень дальними, но иных не имелось, а если и были, то с этим родом никто не осмеливался спорить. Теперь судьба юной княжны оказалась в руках людей, которые руководствовались больше корыстью, чем сердечными родственными связями. Когда Софии исполнилось восемь лет, опекун, Иероним Ходкевич, нашел «покупателя». Им стал Януш Радзивилл. Состоялись переговоры, на которых краеугольным камнем являлся религиозный вопрос. Радзивиллы были кальвинистами, Ходкевичи — ярыми католиками. Забитую девочку, которую воспитывали без любви, но в крайней строгости, научили правильным словам, и она, тайком взиравшая на купола православного храма, объявила, что не может менять католическую веру. После девочка заявляла о том, как она ненавидит всех Радзивиллов, что разлюбила Януша, хотя о какой любви могла вообще идти речь у десятилетней девочки. Дело в том, что Ходкевичи с Радзивиллами собирались воевать, причем, за земли, которые некогда принадлежали родственникам Олельковичей. Уже на осадном положении был дом Ходкевичей в Вильно, уже шеститысячное войско Радзивиллов готовилось к походу на земли Ходкевичей, в том числе и на Быхов. Но Криштоф Радзивилл и Иероним Ходкевич, по просьбе короля Сигизмунда, решили договориться. Вся Речь Посполитая выдохнула, ибо война между Ходкевичами и Радзивиллами могла привести к катастрофическим последствиям для всего государства. И тогда девочка сказала, что вновь воспылала чувствами к Янушу Радзивиллу и ждет — не дождется, когда станет законной его супругой. А, сказав это, была вновь отправлена в свою дальнюю комнату, где единственными друзьями были книги. Софию приглашали к столу Иеронима Ходкевича лишь по праздникам. А потом была свадьба, на которой опекун, бывший не обделенным актерским талантом, в присутствии великовельможного панства, смахивал скупую мужскую слезу и рассказывал о том, как же он сильно любит свою воспитанницу. Но в тот момент София была счастлива, ей только что исполнилось шестнадцать лет, и уже несколько месяцев она была в центре внимания, общаясь с многочисленными гостями, что приехали на ее свадьбу. Опостылевшая комната — символ ее одиночества сменилась на богатые убранством палаты. Молодожены, сразу после свадьбы, отправились в гости к Николаю Христофору Радзивиллу по прозвищу Сиротка, в его отстраиваемую резиденцию в Несвиже. Молодая девушка посчитала, что, наконец, вырвалась из заточения, сейчас начнется настоящая жизнь, и она обязательно себя проявит, будет достойной женой своему мужу, сумеет поддержать любую беседу, поможет супругу вести хозяйство. Каким же было разочарование, когда в еще недостроенном Несвижском замке, Софии нашли самую дальнюю, самую унылую, полную одиночества и тоски, комнату. Это помещение навевало грусть еще больше, чем та комната, в Быхове. Софию не приглашали на светские рауты, которые давал Радзивилл Сиротка. Основной причиной являлось то, что она все еще католичка, хотя София, оглядываясь на православные храмы, была готова принять кальвинизм, веру своего мужа. Ни в первую, ни во вторую, ни в десятую ночь пребывания в Несвиже, Януш так и не пришел к своей супруге. А она ждала. Софии внушили понимание ее роли, как жены одного из самых перспективных женихов Великого Княжества Литовского — рожать здоровых наследников. Но всю свою мужскую энергию Януш использовал в многочисленных интрижках. Ему не нравилась София, которая была столь забита, что не могла сама подать себя в нужном ракурсе, будучи истинной красавицей. Молодожены переехали в Слуцк, в некогда бывшую вотчину Олельковичей, и богатое наследство было переписано на Януша. София все отдавала, ей были не интересны деньги, она просто не знала их ценность, прожив до того в строгом аскетизме. Женщина хотела таким жестом вызвать у своего мужа интерес к ней. И в первое время, после переезда, пусть и не более, чем на десять минут, но Януш почти каждый вечер к ней заходил. Львиная доля этого времени уходила на то, чтобы муж разделся. София пыталась убедить себя, что это и есть то женское счастье, но отчего-то то и дело предательская слеза стекала по щеке. Она забеременела, и Януш постоянно подбирал имена своему будущему сыну, а София боялась, что родится дочь. Может, в том числе и из-за этого девочка родилась мертвой. На этом общение между супругами практически прекратилось. Как ни старалась София, вызвать хоть какой-то интерес своего мужа не получалось. И тогда первоначально, чтобы вызвать хоть какую-то, пусть и негативную, но эмоцию у супруга, София пробудила в себе княжескую кровь некогда сильного рода и начала войну против униатов во владениях ее отца. Из Слуцка был выгнан униатский епископ Ипатий Патей, две униатские церкви были переданы православным священникам, а София, официально будучи католичкой, не сумев побороть свои детские страхи перед католиком-опекуном, тайно посещала православные храмы [София Слуцкая благоволила православию и причислена к лику святых православной церкви]. Януш иногда приезжал к своей жене и даже не скрывал, как именно проводит время, то в Вильно, то в Несвиже, а, бывало, и в Варшаве. Вторая родившаяся дочка не прожила и месяца и между супругами возникла столь непреодолимая пропасть, преодолеть которую было невозможно.