— Бояре! Желаю, кабы вы привечали боярина Максима Яковлевича Строгонова, — сказал я, наслаждаясь видом олигарха, которого мне удалось поставить на место. Я пригласил Строгоновых к себе и, уверен, и дядя, и племянник уже были настроены на новую выволочку. Ведь после того разговора с Максимкой, я никакой милости не проявил. Мало того, дары не принимал. Охрану, а, по сути, стражу, не снимал, Строгоновы находились на домашнем аресте. Поэтому, когда последовало приглашение Максима Яковлевича в Грановитую палату, а Андрея Семеновича в царские палаты, Строгоновы были удивлены и не ждали ничего хорошего. Они и не догадывались, что дядя станет боярином «на удаленке», а племянник приглашен не на судилище, а на обед с императорской четой, то есть, мной и Ксенией. Но главное, что перед приглашениями, Строгоновы согласились на все мои требования. После моих слов, Боярская Дума зашумела. Максима Строгонова начали поздравлять. Он для присутствующих не конкурент, и до того редко приезжали представители этого рода в стольный град, и сейчас мало чего изменится. Получалось, что Строгонов становился боярином больше почетным, чем действующим. Да и многие, если не знали, то догадывались, что я ломал нынешних уральских хозяев, что их жизни были под реальной угрозой. Недавние казни показывали, что я не Борис Федорович, клятв никаких не давал, чтобы не казнить. Да еще и долго забывали убрать казненных, опасаясь моего гнева. Так что и Строгоновых уже мысленно похоронили. А тут, воно как. — Ну, буде, бояре. Есть у нас о чем поговорить и без того, — я даже улыбнулся, что на заседаниях Боярской Думы было редкостью. — Война у нас близко. С ляхами станем воевать за то, что они начали в державе моей, принеся разорения и кровь. Много зла причинили, могилевского лжеца привели, меня обманули и принуждали, кабы им выгоду чинил. Я посмотрел на присутствующих. Дума была в сильно урезанном составе. Не было ни Пожарского, который отправился в Смоленск, ни Скопина-Шуйского. Но не советоваться с теми, кого возвысил, также нельзя. И потому это важно, что иное мнение может усмотреть что-то такое, на что у меня не хватает обзора. Да и не нужно махрового самодержавия. Во-первых, для этого еще не пришло время Просвещённого Абсолютизма, во-вторых, я не вижу большой проблемы, если за ряд решений разделить ответственность с боярами. Некоторые составляющие демократии не столь плохи даже для этого времени. Вот в Речи Посполитой перебор, оттого они и загнутся, несмотря на то, что имеют и великолепный человеческий ресурс и образовательный, и военный. — Прошли переговоры со шведами, — начал я вводить в курс дела бояр. — Семен Васильевич Головин отработал себе прощение, добившись у генерала Делагарди предварительного соглашения. Швеция снимает осаду с Корелы, Новгород на время принимает шведские войска, там же шведы будут и зимовать. Нарва готова принимать русских купцов и на год никаких препятствий в торгах не будет, как и пошлин. Далее посмотрим еще. В следующем году мы совместно выступим против Сигизмунда и снимем осаду со Смоленска. — А Смоленск в осаде? — недоуменно спросил Степан Иванович Волынский, потом осмотрел рядом сидящих с ним бояр, получая одобрение за правильно заданный вопрос. — Будет, — спокойно, не строя из себя Нострадамуса, отвечал я. — Сигизмунд отказался остановиться и сильно обозлился опосля того, как под Брянском разбили всех литовских гусар. Да, и то, как обошлись с панами, что поддерживали его, а после были унижены, Мнишек же и вовсе на колу почил, сие не пройдет мимо. — Так отчего, государь-император, ты так поступил? Мы воевать с ляхами не можем, прежде нужно силы копить, — высказался Андрей Андреевич Телятевский. Этот вопрос был наиболее провокационным, но ожидаемым. Можно немного с иного ракурса посмотреть на то, как я повел себя с Речью Посполитой, и осудить ошибочные действия. И это бояре еще не знают, что уже должна начаться операция против Вишневецких и вот-вот войска атамана Заруцкого пересекут границу и обрушатся на литовские Шклов и Быхов. Я дразнил поляков, но делал это более, чем намерено. Я собирался не только ограбить некоторые регионы Литвы, но ударить в сердце земель Вишневецких и Ходкевичей, даже немного подставить Радзивилов, у которых с Яном Ходкевичем чуть ли не война… Хотя, почему «чуть ли», все об этом знают, даже в России. При встрече людей Ходкевичей и Радзивилов, между ними всегда ссора, и часто льется кровь. Не может не реагировать Сигизмунд на наши действия, но именно сейчас мы можем позволить себе войну с Речью Посполитой. Быструю войну. Сейчас, когда удалось склонить Швецию к союзу, хотя это вопрос, кто кого еще склонял, мы обладаем великолепной шведской пехотой. Кроме того, мы сформировали три гусарских полка общей численностью в тысячу сто воинов. Отбирали из всех, кто мог и был умелым всадником. Частью эти части пополнялись из числа поместной конницы, были там и казаки. Лучшие из лучших. И сейчас они, тренируясь, чуть ли не загоняют своих коней, которых собирали отовсюду, где только находили, в том числе и по итогам битвы за Брянск. Понятно, что сравниться с профессиональной гусарией нашим новоиспеченным воинам будет в ближайшее время невозможно. Но лучше так, чем не иметь контраргумента вражеской коннице. Был еще один аргумент в пользу того, что война нужна уже в следующем году. Дело в том, что шведы не отказываются от притязаний на северную Русь. Да, с Корелой у них не вышло, однако, Новгород все еще под контролем шведов. И Делагарди, насколько мне докладывали об итогах переговоров, настаивал на том, чтобы Новгород оставался базой шведских войск. Шведами были приведены многие аргументы, но за скобками оставалось то, что древнерусский город оставался условно шведским. Эту проблему решать придется и противостояние со шведами будет, но пока они нужны для войны с Речью Посполитой. И чем быстрее Сигизмунд уразумеет, что с Россией нужен прочный мир и даже союз против третьих стран, тем быстрее и шведы осознают, что Новгород был и всегда будет русским городом. Так что к войне готовимся, и она, как бы кровожадно это не звучало, нужна в ближайшее время, чтобы сконцентрироваться на иных проблемах. Вот это все, я и объяснял своим боярам, которым, это было видно, мои многоходовки не слишком нравятся. — Карл шведский испужался, что мы войну начнем? Оттого пошел на сговор? — спросил Ефим Варфоломеевич Бутурлин. — Шведы изначально так и хотели поступить, неправильно расценили наши дела, измыслили, что мы слабы стали настолько, что от нас и земли забрать можно. Потому головной воевода Скопин-Шуйский и пошел к Нарве, — продолжал я объяснять ситуацию. — Испужался Карла шведская, что пойдем на сговор с Сигизмундом, и уже заодно с ним ударим. То ясно, токмо с Новгорода они не уходят. С Корелы сняли осаду потому, что у них она не ладится, город закрылся и крепко бьёт. А скоро зима… — вновь высказался Телятевский. Все правильно говорит князь, разумение имеет. Мне тоже кажется, что в договоренностях со шведами имеют место уступки с нашей стороны. Да, официально, Швеция не стала двигать свою повестку по созданию некоего Новгородского герцогства. Более того, Шуйского перевезли в Стокгольм. Понятно, что король Карл оставляет некоторые козыри для будущего. Вот не станет меня… а тут Шуйский, уже как бы и коронован был. На шведских штыках его и вернут в Москву. Пусть не на штыках, их еще нет, но на пиках вернут. Или же Шуйский официально предлагает стать русским царем сыночку Карла IX. Нужно было бы надавить на Делагарди и его короля, но время… вот ресурс, которого у меня мало. — Я с тобой, государь! По весне появились бы ляхи, не оставили бы они Россию. Со шведами побьем их. Токмо прошу тебя, государь-император, не забывай о татарве. В этом годе не пришли, придут в следующем, — высказался уже боярин Прокопий Петрович Ляпунов. Этот, как и всегда, свое направление двигает. Ляпунов представлял, впрочем, как и Волынские, южное направление: рязанских, тульских, орловских, воронежских дворян. Этим служивым Польша постольку поскольку, им ногайцы, да татары мигрени вызывают. — Я оттого и спешу с ляхами биться. Считайте, что эта война будет принуждением к миру. Нам нужна с Речью Посполитой военная уния, токмо на равных, а не в польском холопстве. Потому два-три боя — и все, заключаем мир, в долгую воевать нельзя, — говорил я. — Для того еще победить нужно, — внес толику скепсиса Михаил Федорович Нагой. Пришлось его ввести в Боярскую Думу, но за прошедшие пять заседаний Думы «родственничек» ничего умного не сказал. Это раздражало. И было все труднее прогонять из головы мысли, чтобы разобраться со своей «мамой», ну, и как следствие — со всем нагайским семейством. Этому Михаилу Федоровичу еще и земли Мстиславского подавай, по реке Черемухе. В принципе, Марфа, в миру Нагая, уже исполнила свою роль и может уходить. — Коли не побеждать, Михаил Федорович, — тон мой звучал ернически, что осталось не замеченным присутствующими. — То, и не воевать вовсе, а покориться и земли свои отдать. Ты, боярин, готов свои земли отдать? Естественно, Михаил Нагой не был готов отдавать свои поместья, он, напротив, хотел нарастить посевные площади. Боярская Дума проголосовала за то, чтобы принять временный договор со Швецией. Теперь Дума должна была разделять ответственность за все судьбоносные государственные решения. Решать должен я, но бояре становились сопричастными, чтобы после не обвинили в чем-то. Нет, мы все в одной лодке и ошибки — общее дело. Лука вынес бумагу, на обратной стороне которой, в течение минут пяти бояре поставили свои подписи. — Далее, бояре, вам первым поведаю, что отныне челобитные и все иные грамоты верны токмо те, что с оттиском державного герба. Та бумага будет стоить более за иную. Серебро, что будет выручено с торга той бумаги пойдет на создание двух бумажных мануфактур. Это же как получается, что у нас нет бумаги своей? Токмо еще в Туле мануфактура работает, но мало, очень мало бумаги, — говорил я. Идея с государственной бумагой мне показалась отличной. В XVIII веке такая хитрость, насколько я знал историю, принесла немало денег в бюджет. Сейчас у нас малый документооборот, но в самое ближайшее время делопроизводство нужно вводить в строгую систему, тогда и возрастет спрос на бумагу с теснением. И теснение это… двуглавый орел. По весне я собирался объявить о новых символах Российской империи — флаге и гербе. Флаг привычный для меня, цвета которого я долго в прошлой жизни защищал. Ну а вырученные деньги от продажи государственной бумаги, которая пусть и будет качеством хуже голландской, но свой и с теснением, пойдут на создание бумагоделательного производства и на печать. Вот бы еще печатников вновь привлечь, а то в 1605 году печатный двор разбежался. Однако, ни вопрос со Швецией, ни, уж тем более, введение государственной бумаги, не были основными вопросами на сегодняшнем заседании Думы. — Крепостничество я отменю, Юрьев День будет! — жестко сказал я, и в первый раз увидел, что моя Боярская Дума может быть и не столько моей. А то как же, — своими словами я бил бояр ниже пояса. Больно бил. Безусловно, сейчас крепостничество — это выход из положения, нужное зло. Все понимают, в том числе и бояре, что христианская мораль и крепость крестьян не во всем сходятся, что это несправедливо — крепостить крестьян. Но, как же быть, если голод выгонял крестьян и многие земли опустели? Сейчас, чтобы удержать крестьянство, им просто запретили переход. Но нельзя терять время и постоянно догонять. Могут и в России существовать, и развиваться, и мануфактуры, и заводы при крепостничестве? Смуты уже меньше, людей больше. Найдем людей и в Европе и, может быть, даже в Азии. Должен Аббас отдать армян. А люди нужны в промышленности. — Государь-император… — замялся Телятевский. — Разбегутся же людишки. — Куда? К казакам, коли вольные сами будут, не побегут, оттого, уже больше крестьян на земле останется, да и от ляхов, от шведов людей приведем. Да, и не сразу вводить Юрьев День, а через три года. За это время вы в своих вотчинах уже можете подписать рядовичей-арендаторов. Сроком до пяти лет подписывайте с крестьянами ряд, — спокойно говорил я, будучи даже немного довольным проявлением несогласия со стороны бояр, а то, как будто я говорю, а они, болванчики, только головами кивают. Всем боярам были переданы листы с описанием моего видения проблемы с крестьянами. В сущности, я предложил вернуть систему, которая была в домонгольской Руси. Будут арендаторы-рядовичи, с которыми заключается ряд-договор сроком до пяти лет с обязательным обозначением площади арендуемой земли, ее качества, инвентаря. Крестьяне, в лице главы крестьянской семьи подписывают обязательства, сколько он будет платить за аренду. Предполагалась, что будет и барщина с отработкой на землях, что помещик определит, как свои. О том, как платить или отрабатывать, уже пусть рядовичи с помещиками договариваются. С иной же стороны, в законопроекте предусматриваются и закупы — те, кто должен помещику, и отрабатывает долг, находясь в холопьем положении. Ну, и сами холопы, которые и были крепостными. Это могли быть пленные, осужденные, те, кто не соблюдал условия договора. И крепостными являлись в таком случае только главы семейств, их дети уже свободные. Многие потрясения России на протяжении двух веков были связаны с тем, что людей крепостили и постепенно, но неумолимо, превращали в рабов. Чего стоят только крестьянско-казацкие восстания. Человеколюбие — это хорошо, наверное, но этот момент меня мало беспокоил. Лучшее — это рационализм. Так вот, при закрепощении, люди теряют мобильность. Отсюда слабое и относительно медленное заселение свободных территорий, в том числе и Сибири. Далее, крепость крестьян — это крест на капиталистических отношений. Какой бы коммунизм не строить, но без развитого капитализма приходится плестись за Европой. — Ну, и последнее, — сказал я усталым голосом после более, чем часового обсуждения моих предложений по крестьянскому вопросу. — Ознакомьтесь с показаниями могилевского вора, которого более правильно называть Богданко-жид из Шклова. Завтра все это будет зачитано на Лобном месте. За то, что Богданко без утайки рассказал вельми много интересного, такоже и про Сигизмунда, и про бежавших предателей, люди должны знать за что мы мстить станем. После этих слов, я ушел. Пусть бояре почитают, ознакомятся с предложениями, которые мне показались неплохим выходом из положения. Сейчас еще можно отменять крепость и выстраивать иные отношения, но уже через лет пятьдесят это будет сделать практически невозможно. А у меня еще есть дела, сейчас нужно будет пообедать, посмотреть за Строгоновым-племянником. А после встретиться с молодыми учеными, которых привели в Кремль. Обед прошел скомкано, не нужно было приглашать Андрея Семеновича Строгонова. Он смущался, говорил односложно, сам темы не поднимал и толком не поддерживал разговора. Племянник оказался хлипче дяди. И… глупее. Ксения честно старалась отыграть роль царицы и разговорить того человека, которого, вопреки обычаям, пригласил за стол ее муж, то есть я. Бесполезно. Так что и обед завершился быстрее, чем я на то рассчитывал. И я поспешил встретится с людьми, малой частью из тех, кого Борис Годунов отправлял некогда на обучение заграницу. С первого марта я хотел запускать Государеву Преображенскую школу — первое учебное заведение в России. И вот те, относительно молодые люди, кому я не оставлю иного выбора, как подчиниться моей воли и стать преподавателями, стояли передо мной. Двое относительно молодых мужчин были в европейском платье, холеные, с настолько коротко постриженными бородами, что это скорее, лицо покрывала чуть запущенная щетина. Головы этих двух были виновато направлены в пол. Контрастом двум мужчинам третий выглядел… как одетый во фрак алкаш с десятилетним стажем. Вроде бы одежда статусная, но рожа помойная. Но этот не винился, он демонстрировал некий фатализм и безразличие к происходящему. — Долго говорить не буду. Вы нужны мне, нужны отечеству. Нынче Лука Мартынович проверит вас на знание наук, он муж ученый, поймет, чего и вы стоите. Коли Лука скажет, что добре вы выучились, то через пять дней поедете со мной в Преображенское и далее, — сказал я, оставив без внимания, что Преображенское и Семеновское находятся столь рядом с Немецкой слободой, что там достаточно и пешочком пройтись, а эти два молодых мужчины жили с немцами и были, по сути, немцами. Я собирался в поездку по трем своим гвардейским полкам, ну, или будущим полкам. Хотел не только посмотреть, что уже построено, и в каких условиях будут зимовать охочие люди и те, кого можно было назвать рекрутами. Еще я собирался определить место для водяной мельницы на Яузе и для оружейной экспериментальной мастерской. Это я так для себя называл то предприятие, куда собирался привозить всех мастеров-оружейников, как для обмена опытом, так и для попыток создать оружие по моим требованиям. Научно-исследовательский институт усовершенствования оружия — наверное, так могла бы назваться моя задумка. Там же и школа будет. Во-первых, чуть подальше от глаз церковников. Во-вторых, школа будет под защитой, как я надеялся, самых верных мне воинских формирований. Было и в-третьих — это требования по дисциплине. Студенты во все времена бунтари. В военном городке будет сложно бунтовать. Тем более, что физическое развитие будет одним из основных предметов. Где, как не на подготовленной базе, да с воинскими инструкторами, занимать физической, частью и военной подготовкой? Русский образованный человек должен за себя постоять, хоть в Европах, хоть и в Азии. Фехтовать русские дипломаты должны уметь не хуже д' Артаньяна и капитана Алатристо, пусть последний и большей частью вымышленный персонаж. *………*………* Иван Маслов стоял перед государем. и… ничего, он уже давно ничего не чувствовал. Ни страх, ни признательность, любовь и ненависть… ничего не будоражило окаменелое сердце. Вино, мед и брага медленно, но непрерывно, вымывали все эмоции у молодого мужчины, делая из Ивана сына Макарова, безчувственное существо. Уже год Иван живет в Москве и, как по его мнению, живет хорошо. Еда есть всегда, выпивка не заканчивается, на складе купца Петра Мочалова бывает и тепло, редко, но бывает. По крайней мере, склад, где и живет Иван Маслов, какое-никакое, но жилище. Иван прекрасно понимает, что его используют. Чуть ли не все купеческое сообщество ходит к пьянчуге Ваньке, который способен и в хмельном состоянии высчитать любые цифры. Вот, нужно купцу получить определенную прибыть, он идет к Ваньке, говорит, сколько и какого товара в наличии. И Ванька высчитает все, что нужно, и более того, о чем просят. Посчитает и сколько обойдутся налоги, сколько заплатить приказчикам и продавцам, охране, чистую прибыль. Все посчитает, все бумаги оформит, советы по торговле на будущее опишет с подробностями. При этом, непонятно откуда, но Иван знал практически все цены на определенный товар во всех городах, по крайней мере близких к Москве. Феноменальная память, логическое мышление, образность восприятия информации, несмотря на безэмоциональность — это о Иване Маслове. В уже далеком 1598 году, когда шестнадцатилетнего Ивана представили царю Борису Федоровичу Годунову как вундеркинда, сын купеческого приказчика произвел на государя неизгладимое впечатление. Тогда Годунов подал какую-то книгу, и парень, лишь раз взглянув на текст, смог воспроизвести целую страницу без единой ошибки. В компании еще пятнадцати парней и молодых мужчин, Иван поехал за границу, воодушевленный перспективой получить знания, которые были недоступны на Руси. Попав в Гейдельбергский университет, парень опешил. Ему рассказывали о таких вещах, что никогда нельзя было предположить. Законы природы раскрывались перед парнем, латынь впитывалась светлым умом Ивана без каких-либо проблем, древнееврейский, древнегреческий, физика, астрономия, математика. Пусть парень приходил на лекции темным, необразованным человеком, с каждым уроком чернота рассеивалась, и уже через полгода сквозь туман невежества Иван видел многое. Он начинал спорить и выстраивал собственное мнение по многим вопросам, стараясь только не касаться теологии. И это становилось губительным. Профессоры стали придираться к Ивану, преподаватель теологии вообще писал требование исключить московита из университета, несмотря на то, что Иван с ним не спорил, но и часто отказывался отвечать. Долго Иван не менял веру, изучал учение Кальвина и умел сопоставлять его с лютеранством, освоил основы критики католицизма, но оставался православным. Все конфессии, которые изучались в университете были для парня объектом изучения, и все, не более. А вот православие — это душа, то, что мозг отказывался критиковать. А вокруг наседали. Уже двое русских, которые учились вместе с Иваном приняли кальвенизм, стали главными критиками Московского царства, подтверждая изданные записки путешественника Герберштейна, в которых царь Иван Васильевич представлен, как самодур и жесточайший тиран. О, женщины! Вы — главная слабость мужчины! Иван влюбился. И выбрал бы какую дочь трактирщика, или мещанку, да хоть девушку из семьи торговца. Нет, он польстился на дочь нового преподавателя и библиотекаря университета Марту Грютер. Янус Грютер, голландец, ярый кальвинист, прибыл в Гейдельбергский университет недавно, но с московитом-уникумом, которого не любили иные профессоры, быстро нашел общий язык. Любимые поэты и писатели библиотекаря Грютера, Сенека, Авидий, как и другие авторы, быстро постигались Иваном. И, что более всего удивило Грютера, так то, что книги не просто читались молодым человеком, они именно что постигались. Парень апеллировал понятиями и философией писателей древности, сопоставлял их умозрения и даже находил противоречия. Краеугольным камнем стал религиозный вопрос. Как Грютер не пытался вывести парня на дискуссию, всегда встречался со стеной, которую выстраивал Иван, не желая подвергать сомнению ту веру, которой был крещен. Но Марта… она всего однажды, когда Иван в очередной раз гостил у профессора, своим елейным голоском, спросила: — Иоган, отчего вы не примете нашу веру? Иван ничего не сказал, а на завтра уже стал кальвинистом, о чем посмешил сообщить, не столько библиотекарю Грютеру, сколько Марте.