Мы замираем вне времени и пространства. На секунды, что кажутся невероятно долгими. И когда мы разъединяемся, а реальность возвращается ледяным душем и простреливает словно ножом в груди, я с размаху впечатываю ладонь в щеку Макарского. Он не имел права. А я не должна была. Макарский сглатывает и встаёт с кровати, подтягивая штаны и заправляя ремень. Я же вся сжимаюсь на постели, пытаясь прикрыться, чувствую, как меня под его тяжёлым взглядом начинает бить дрожь. Только бы не расплакаться от жалости и презрения к самой себе. Не при нём. Но тут меня спасает сын. Слышу, как он начинает хныкать в нашей комнате, поэтому сползаю и устремляюсь бегом к нему. И вот там уже, обняв малыша и прижав к груди, даю волю слезам за запертой дверью. Я хотела того, что произошло, это было из разряда ночных фантазий. Но я не должна была. Предала саму себя. И как теперь всё будет дальше — понятий не имею. Спустя десять минут слышу щелчок двери. Костя ушёл. И когда мы с Савой ложимся спать вечером, его дома по-прежнему нет. И утром тоже. Но на кухонном столе есть бумажный пакет с документами на квартиру, оформленную на меня и Саву. И совсем короткое письмо. “Прости меня, Катерина. Я идиот. Влюблённый в тебя по уши идиот. Я отпущу тебя, если ты этого хочешь, но прошу, не лишай меня сына” 34 Я сижу на лавочке в парке напротив детской площадки. Сегодня не так жарко, как предыдущие дни, и можно наслаждаться летом под сенью раскидистых деревьев. Наблюдаю, как шумят и бегают малыши в разноцветных летних одёжках, звонкие, яркие, словно тропические птички. Кто-то, заливаясь смехом, убегает от мамы к фонтанам, кто-то хочет вне очереди влезть на горку, кто-то снова пытается съесть горсть песка, пока мама отвлеклась на телефон. Сейчас почти шесть вечера, многие зашли на площадку после детского сада, так что в парке оживлённо. Вот и мы с Савочкой тут, только он, набегавшись, решил отдохнуть и придремал. Рядом на лавочку опускается мужская фигура и мне протягивают мороженое. Костя. Он садится молча, я так же молча принимаю большой рожок с фисташковым мороженым и слизываю сверху подтаявшую сладкую массу. Вкусно. Сегодня я тоже не тороплюсь уходить. И не только из-за мороженого. С момента, как Макарский съехал, оставив нас с Савой жить в своей большой квартире одних, прошло почти два с половиной месяца. Через день после случившегося он пришёл мрачный и серьёзный, сказал, что если я считаю нужным, можем составить график общения с ребёнком, заверить нотариально. Сказал, что даст любые гарантии, что ни в коем случае не станет лишать меня сына. А ещё повторил то, что написал перед этим в записке. Что любит, сильно, но давить и принуждать не будет, что я сама вольна выбирать, как и с кем хочу жить. Сказал, даже не двинувшись, спокойно и выдержано. А я ничего не смогла ответить, потому что во мне бушевали чувства, словно вьюга в зимнюю стужу. Всё, что я смогла сказать, это что не нужны мне никакие графики и заверения, и он может видеться с сыном когда захочет. Костя поблагодарил и ушёл, а я, заперев за ним двери, опустилась на пол и разрыдалась. Плакала так сильно и так долго, что вечером даже не пошла с Савой гулять, потому что на моё опухшее лицо было страшно смотреть. Потом всё как-то выровнялось. Костя всегда звонил и мы обсуждали, когда он сможет увидеться с Савушкой. Он приходил и играл с ним, иногда заезжал, чтобы искупать перед сном, позже стал гулять с малышом. Мы встречались на площадке, и я уходила на час-два. Убиралась, готовила или отдыхала. А последние пару недель уходила не сразу. Костя стал приносить мне мороженое. Кто вообще может добровольно отказаться от фисташкового мороженого? Точно не я. Я молча сидела и ела мороженое, наблюдая, как отец с сыном гуляют на площадке, и только потом уходила. И с каждым днём всё с меньшим желанием. Ела бедное мороженое так медленно, что оно превращалось в сладкую жижу в вафельном рожке. А сегодня я вообще не собираюсь уходить. Не хочу. А ещё я поняла, что нам нужно говорить, что больше не могу молчать. Что мне есть что сказать Косте. Поняла это до… Я вообще многое поняла. О нём, о себе, о нас. И вот сейчас мы с Костей сидим на лавочке чуть в отдалении от гомонящей площадки. Наш сын мирно спит в коляске, оттопырив нижнюю губку. Сидим и молчим, хотя я решила, что мы обязательно должны начать разговаривать. Но вместо этого я не могу и звука выдавить. — Как ты хочешь праздновать годик Саве? — первым нарушает молчание Макарский. — Тихо по-семейному или пригласим много гостей, устроим праздник в кафе? Ну там детишки, аниматоры, воздушные шары. Или как там всё это делается… Я слизываю немного мороженого и молчу. — Кать? — Костя поворачивается ко мне, когда я так и не отвечаю. — Мне нравится идея с праздником и шариками, — выдавливаю, хотя в голове крутится другое. — Отлично. Подумай, где бы ты хотела… — Костя, — перебиваю его, наконец решившись сказать то, что хотела, но в груди становится горячо и я снова замолкаю. Возможно, мой тон кажется ему странным, наверное, так и есть, но он внимательно вглядывается в мои глаза, а в его взгляде я замечаю промелькнувшую тревогу. Сказать ничего так и не получается и я просто протягиваю ему маленькую палочку, на которой отчётливо видны две фиолетовые полосочки. Чувствую, как дрожат мои пальцы, когда он опускает на них взгляд, и я едва не роняю тест, но Макарский успевает перехватить его и крепко сжать вместе с моей рукой, а потом подносит к своим горячим губам, прижимает и прикрывает глаза. — Я ведь кормлю, — говорю тихо, пока он застывает. — Месячных нет, и я поняла не сразу, вот только-только, когда мутить по утрам начало. Десять недель. — Оставайся со мной, Катя, — вдруг с жаром шепчет Макарский, так и не отпустив от губ мою руку с тестом. — Оставайся. Он опускает наши руки вниз, но не разъединяет, смотрит в глаза внимательно и остро. Ждёт ответа. А я его уже дала себе сама. И ему. Ещё тогда, десять недель назад, когда уступила, когда мы оба сорвались. Всё это время понимала, что готова, что хочу. Переваривала, осмысливала… надеялась. Но не осмеливалась признаться прямо и открыто. Себе в том числе. Я поднимаю наши всё ещё сцепленные руки и тоже прижимаюсь к ним губами. Слышу, как Костя резко и с облегчением выдыхает. Так, будто, у него с души камень огромный свалился. Да и я чувствую то же самое. Дышать будто впервые за долгое-долгое время становится легче. Я упираюсь лбом ему в плечо и понимаю, что из глаз катятся слёзы. Костя мягко, будто боясь спугнуть, кладёт руку мне на плечи и аккуратно прижимает к себе. И я просто дышу. Легко, открыто, свободно. Счастливо. — Я бы хотел свадьбу. А ты? — И я, — почему-то смеюсь, всё ещё прижимаясь лицом к его плечу и понимая, что тонкая ткань рубашки насквозь промокла в этом месте. И это уже не говоря о бедном мороженом в моей второй руке. Возможно, оно уже протекло на колени, но меня это сейчас совершенно не волнует. — Выбирай дату, — в голосе Кости появляется какая-то необычайная лёгкость. Договорить у нас не получается, потому что просыпается Сава. Он открывает свои большие чистые глазки и смотрит на нас обоих так, словно всё знал и понимал заранее. Улыбается и лепечет что-то на своём. Да, договорить в парке мы не успели. Но впереди у нас была целая ночь. Длинная, нежная, полная ласк и тихих разговоров. Мы говорили обо всём: о нём, обо мне, о нас, о сыне. Говорили открыто и честно. О чувствах, о мечтах. И об обидах тоже. Признали ошибки и отпустили их друг другу и самим себе. Простили. И самое главное, дали друг другу слово не молчать и обязательно, какой бы сильной не казалась обида, давай другому возможность сказать. Ведь мы столько упустили, столько потеряли лишь потому, что не умели говорить и слышать друг друга. А это так важно. Послесловие. Здесь не будет эпилога. Всё, что хотели сказать своей историей Костя и Катя, они сказали. Конечно, у них была пышная свадьба и белое платье, уже без корсета. Были гости и свадебное путешествие. Конечно, они утопили в любви Савушку и Аришку, которую тоже принял Захар. Косте пришлось учиться избегать в речи нецензурной брани, когда Сава повторил случайно услышанное ругательство, и Макарскому старшему влетело от Катерины. А ещё Костя нашёл общий язык с отцом через своих детей. Холодный и строгий в прошлом отец, профессор Лев Антонович Макарский, оказался трепетным, добрейшим дедом, души не чаявшим во внуках. Ведомый шантажом «батя, ну как ты будешь за Аришкой на четвереньках успевать мотаться, если будешь больной и дряхлый?», он даже согласился на обследование и лечение, но жизнь в деревне отстоял. Правда, наркомовскую дачу продал и купил небольшой домик в посёлочке у моря под Геленджиком. Долго удивлялся, почему домик-то больно дешёвый. А сын его пожимал плечами и говорил, что риэлтор попался, видимо, хороший, удачный вариант подобрал. От жены сына Лев Антонович был просто в восторге. — Ну что такая умная и интеллигентная девушка нашла в моём сыне? — сетовал профессор, но при этом глаза его светились гордостью, которую так редко доводилось видеть Косте. Родители Кати приняли Костю открыто и по-доброму. Мама повздыхала, пожурила тихо, отец сказал всё одним долгим взглядом. А вот брат двоюродный на свадьбе прямолинейно и открыто ещё раз напомнил, что у его друга, того самого Котовского, есть чудный подвальчик в загородном доме, и если Макарский вновь обидит его сестру, то данный подвальчик будет использован немного не по назначению, но со смыслом. После декрета Катя вернулась к преподаванию. В обычную городскую школу. И сколько бы Костя не предлагал ей открыть свою частную или уйти в высшую, Катя видела своим призванием работу рядовым учителем. В поле, как говорила её первая начальница Наталья Валентиновна.