— Прости, — поднимаю ладони, останавливая его. — Достаточно, для меня это за гранью. — Я понимаю, Катя, но такова была моя жизнь до тебя. Мне извиниться за то, как я жил? — он снова наращивает эмоции в голосе. — Такой была моя жизнь, да, что уж поделать. А потом я встретил тебя, и всё изменилось. Я не врал — я действительно влюбился. С Линой мы больше не виделись для близости, документы на развод были на оформлении. Но тут ты увидела что-то там в интернете и сбежала. Очень по-взрослому, да. — То есть это я виновата? — у меня тоже не получается говорить тихо уже. — Хочешь сказать, в Москву ты летал для оформления развода? — И его тоже. А ещё у Лины обнаружили рак, и я должен был помочь. Она мой друг, Катя. Не только бывшая жена и сексуальная партнёрша. Ещё и друг, да, и сейчас в том числе. Сжимаю голову ладонями и отворачиваюсь. Слишком много информации, слишком много эмоций. И новых, и тех, что я консервировала эти полтора года глубоко в груди, сейчас они нашли лазейку, сломали дамбу и бьют ключом. Меня разматывает внутри, раскручивает то, что я держала в железном кулаке усилием воли. Слёзы подкатывают, злость кипит, обида душит. — Чего ты хочешь сейчас, Костя? — оборачиваюсь и спрашиваю севшим голосом. — Что тебе от нас нужно? — Как и всегда, — пожимает плечами устало. — Ты, Катя. Я хочу тебя. Я по-прежнему люблю тебя. Хочу растить сына, о котором узнал всего несколько часов назад. — И поэтому угрожаешь отнять его? — у меня вырывается истерический смешок. Макарский прикрывает глаза на несколько секунд и молчит. Кажется, его запал злости угас, оставив за собой дикую усталость. — Ты выбора мне не оставляешь, — говорит тихо. — Я хотел бы иначе, но я не готов снова искать тебя, когда ты вдруг решишь сбежать. Вас искать. Поставь себя на моё место, Катя. Ты скрыла от меня сына, такое сложно принять, — голос его становится твёрже, а взгляд снова приобретает тяжесть и остроту. — Сын будет расти рядом со мной. Будешь ли рядом ты — сама решай. Выбор за тобой, Катерина. Выбор без выбора. Разговор ни о чём. Думаю, мы оба сказали, что хотели. Я ухожу и закрываюсь в душе, где даю волю слезам. Знаю, что они проблему не решат и даже состояние не облегчат, но сдержаться не могу. А когда выхожу, даже не смотрю на кухню. Я хочу спать. Забыться хотя бы на несколько часов рядом с кроваткой своего зайчика. Подхожу, чтобы прикрыть его, если столкнул одеялко, но вся внутри вдруг леденею, потому что кроватка оказывается пуста. В квартире тишина, будто нет никого. Мне кажется, что моё сердце останавливает, а волосы на голове начинают шевелиться. Нет, пожалуйста, нет-нет. — Он расплакался, когда ты была в душе, — слышу из тёмного угла комнаты, — уснул уже, но я не решился переложить обратно. Макарский сидит в кресле у окна и в слабом свете я вижу, как бережно он держит Саву, спящего на его груди, раскинув ручки и ножки. Мне хочется тут же подбежать и отнять ребёнка, но… я вдруг зависаю будто. Смотрю на крупные мужские ладони, обхватившие детскую спинку, на то, как малыш своей щёчкой прижимается к широкой мужской груди. На размеренное, спокойное дыхание обоих. И вдруг чувствую болючий укол в сердце. Я была так уверена в своём решении, так зациклена на боли и обиде, что… думала лишь о себе, получается? Считая, что поступаю правильно, я лишила не только отца сына, но и сына отца. Не спросила, всё сама решила. Уверила себя, что поступила верно, но… А что если нет? 32 Спала я прошедшую ночь плохо, постоянно прижимая к себе Саву. Присутствие Макарского, пусть он и спал в кресле, меня тревожило и не давало расслабиться. Ощущения вообще были странные после того, как я увидела сына у него на руках, мирно спящего и сладко посапывающего. В груди поселилось странное чувство, которое мне совершенно не нравится, оно меня беспокоит, давит, царапает, заставляя чувствовать то, чего я чувствовать не хочу — вину. Перед Костей, да, но самое главное — перед сыном. Я не хочу это ощущать, но ощущаю, и от этого не спрятаться. Мне нужно подумать, что со всем этим делать, как действовать, как отстаивать себя и сына, если Костя будет пытаться нас разлучить. И… как не думать о нём самом. Я затолкала свои чувства к Макарскому глубоко-глубоко, занавесила их злостью и обидой, задвинула за занятостью на работе и заботой о Саве. Надеялась, что иссохнут и умрут. Но стоило Макарскому появиться, как эти узники подняли голову и снова стали набирать силу. Как запретить непослушному сердцу стучать быстрее, когда он вот так, рядом, всего в паре метров. Когда моё обоняние улавливает запах его парфюма — того же самого, который я пыталась так тщательно отстирать от своей блузки и бюстгальтера, чтобы не вспоминать и не думать, не проваливаться в мысли и фантазии. Мучительно, страшно, тревожно. А я должна быть со светлой головой, чтобы не наделать ошибок. Утром Костя говорит мне собрать важные вещи и подумать, что я хочу забрать с квартиры. Я понимаю, что выбора он не даст, поэтому не спорю. Пока, по крайней мере. Он уезжает, а возвращается через два часа. Мне-то, собственно, и собирать особо нечего. Пока Сава спит первый сон, я складываю в сумки наши вещи, звоню Захару, чтобы забрал кроватку, которую мне отдали Котовские, складываю посуду, тщательно мою микроволновку и мультиварку — их тоже заберёт брат. Что с работой делать — не знаю. Мало ли как будет дальше. Поэтому звоню директору и сообщаю, что снова ухожу в декрет с сохранением за мной рабочего места. Заявление вышлю по системе на электронку. Это не Наталья Валентиновна, и выслушать мне приходится много неприятного. Но меня это даже не цепляет, к удивлению, наверное потому, что мозг сосредоточен на более серьёзных вопросах. — Вы готовы? — Макарский обводит взглядом мой чемодан и рюкзак, когда возвращается в квартиру. — Готовы, — отвечаю сквозь зубы. — Куда ты нас собираешься везти? В Москву? — Есть два варианта: Москва и Геленджик. У меня и там, и там управляющие офисы. Ты куда хочешь? — А какая мне разница, где ты меня запрёшь? — вскидываю бровь, ощущая, как волна злости набирает обороты, поднимаясь по горлу. Макарский прищуривается и делает к нам с Савой пару шагов. Я усилием воли заставляю себя остаться на месте. — Я не собираюсь запирать тебя, Катерина. Ты по-прежнему может жить как привыкла. Если хочешь работать — пожалуйста. Наймём няню, хотя я бы хотел, чтобы ты посвящала больше сил и времени ребёнку, теперь тебе не нужно зарабатывать на жизнь, об этом позабочусь я. Но если хочешь, если тебе это нужно для социализации — Бога ради. — Жить как привыкла? — не могу удержаться от сарказма. — Что на счёт личной жизни? Я могу привести молодого человека, мало ли встречу достойного… Понимаю, что сейчас лучше с огнём не играть, обещала же себе, но ядовитый язык сам наружу лезет. И, конечно, это не может не возыметь последствий. Вижу, как взгляд Макарского тяжелеет, а ноздри раздуваются. Он поджимает губы, но, бросив короткий взгляд на Савелия, выдыхает. — Доиграешься, Катерина, — говорит приглушённо. — Хватит меня драконить. Мы всё решим, со всем разберёмся. Сейчас главное — сын. И тут меня ожидает ещё одно предательство, которое остро полосует по самолюбию, но на это я даже рассердиться не имею права. Сава, до этого молча сидевший у меня на руках, звонко вскрикивает и тянется вперёд ручками в сторону Кости. Макарский подхватывает малыша и берёт на руки, улыбается ему. — Ты со мной согласен, пирожок? — подмигивает, а сыну, кажется, это очень нравится, потому что он начинает пищать и хлопать ладошками Костю по лицу. Мне же ничего не остаётся, кроме как, вздохнув, отвернуться и взять рюкзак с детскими вещами. — Давай в Геленджик, там хотя бы море, — говорю со вздохом. — И недалеко ехать к брату и тёте. Это же мне можно будет? — Можно, Катя. Перестань строить из себя кавказскую пленницу. Не знаю, что за детский сад во мне хочет взыграть, но я едва удерживаюсь от непреодолимого желания показать Макарскому средний палец. — А ещё у меня есть условие, — решительно снова оборачиваюсь к мужчине. — Слушаю, — поднимает брови. — Ты сказал, что и сейчас очень дружен со своей бывшей женой. Я не хочу, чтобы она была гостем в том доме, где будем жить мы с Савелием, не хочу с ней общаться и даже видеть. Твоё дело, какие у вас там отношения, но меня и сына сюда не приплетай. — Договорились, — почему-то улыбается Макарский, и за эту самодовольную улыбку мне хочется дать ему пощёчину. Чему это он так обрадовался? — Мы с Линой общаться будем только эсэмэсками на Новый год и день рождения. А теперь бери, что нужно в дороге, за остальным багажом я сейчас поднимусь. Пойдём, Катя. Макарский складывает наши вещи в багажник, поправляет детское кресло в салоне, стаскивая с него остатки упаковки. Наверное, за ним уезжал в эти два часа. — Мы самолётом? — спрашиваю, наблюдая за его действиями и в сотый раз за сегодня вытирая Савелию текущие слюни. Трястись семь часов в машине бы не очень хотелось. — Конечно. Я резервировал и в Геленджик, и в Москву. — Хорошо. Савелия он усаживает и пристёгивает сам. Поправляет сыну ручки и ножки аккуратно под ремнями безопасности. Немного неуклюже, но видно, что старается. Даже вновь подтёкшую слюну вытирает чистой салфеткой. Хочется предложить и подгузник сразу сменить, но я решаю проглотить свой сарказм. Да, Костя давит. Не оставляет выбора. Но, кажется, он старается. И пусть я чувствую себя загнанной в угол, но вот эта его забота о ребёнке, пусть и немного неловкая, не может не отдаваться эхом в сердце. После всех обид я не вижу его своим мужчиной, но почему бы мне не попытаться увидеть в Макарском отца для ребёнка? Я должна хотя бы попробовать. Очень надеюсь, что первые эмоции схлынут и мы попробуем решить всё как взрослые люди. Обязаны. Ради Савы. Квартира у Кости в Геленджике, конечно, впечатляющая. Просторная трёшка с огромной кухней и двумя лоджиями на четырнадцатом этаже нового жилого комплекса. В окно открывается потрясающий вид на бухту, с другой стороны виден город. После маленькой съёмной квартирки в посёлке под Сочи такая квартира кажется дворцом. Мебель и убранство тоже под стать. В широком коридоре стоит куча коробок, боковины новой кроватки, обмотанные плёнкой, матрасик, детский стульчик, ещё куча чего-то, друг на друге цветные коробки с баночным детским питанием. — Посмотришь, что нужно, то оставишь, что нет — отдадим. Если чего-то не хватает — докупим, — сообщает Костя, обводя весь этот калейдоскоп рукой, и ставит на пол мой чемодан и рюкзак. В ответ я киваю, сталкиваю балетки, разуваясь. Сава спит на руках. Заснул в машине по пути из аэропорта, так я его и внесла на руках в квартиру. Макарский показывает, куда можно пройти. Это спальня с огромной кроватью и панорамным окном во всю стену, занавешенным длинными тёмными шторами. — Положи его пока здесь и сама отдохни, если хочешь, я пока соберу кроватку. Костя выходит, а я сооружаю из подушек кое-какие бортики и перекладываю сына. Если проснётся и поползёт, они, конечно, не спасут, но во сне, по крайней мере, не скатится. Малыш морщится, несколько раз громко вздыхает, но не просыпается. Снова расслабляется, раскинув ручки и ножки, а я замираю. Не знаю, что мне делать, не понимаю. Смотрю на эту здоровенную кровать и меня снова охватывают злость и бессилие. Костя знает, что сын — моё слабое место, что я уязвима и тягаться с ним не смогу. На самом деле может потребовать всё что угодно. Спать с ним, делать вид, что мы счастливая семья, ходить на званые вечера к его бывшей жене, а там кто его или их знает, что там им в голову взбредёт, если учитывать историю их брака, не обременённую моралью. Ложусь рядом с Савой, подтягиваю коленки и прикрываю глаза. Сложно. Тяжело принять чьи-то правила, особенно, если этих правил может стать столько, сколько захочется составителю. После перелётов, даже непродолжительных, меня всегда клонит в сон, вот и сейчас я быстро отключаюсь, но тело во сне будто не расслабляется, потому что когда просыпаюсь, услышав возню малыша, ощущение, что все мышцы затекли. За тёмными шторами уже тоже темнеет. Кажется, сегодня Савушкин режим пошёл под откос, и ночью мы будем долго веселиться.