А Дилька? Не могу. Я сжал зубы, вдохнул, чтобы не выдохнуть с нытьем, и открыл глаза. Если бы Марат-абый оказался прямо передо мной, нос к носу, я бы, конечно, сдох на месте. А что еще делать? Я с родственниками не дерусь, тем более покойными. Но его перед носом не было. И за окном не было. Не торчал он, с любопытством вжавшись лицом в стекло, и на прежнем месте не стоял. Левый край окна на секунду отчеркнулся лиловой полоской и погас. Стало темно. Ушел. Я попытался выдохнуть, и тут громыхнуло. У меня ноги аж подпрыгнули и сердце отдельно, прямо в горло стукнуло. Громыхание сменилось чавканьем. Бичура вернулась к прерванному ужину. А я про нее и забыл. Тут я, конечно, выдохнул. Спасибо, что остальными способами накопленное не выпустил. А бабка, наоборот, вздохнула. Потопталась на месте и зашаркала к двери. Я попытался спросить, что это было, почему Марат-абый и чего теперь вообще делать-то, но не смог: пришлось разжимать зубы и размыкать сплющенное горло. Но бабка мои глотающие звуки услышала, остановилась и сказала не оборачиваясь: – Спать надо, спать. Завтра расскажешь. – Бабуль, – продавил я наконец сквозь сомкнутые связки. – Это дядя. – Да, правильно, дядя. Гуляет здесь. Все, все, спать иди, – сказала бабка и быстро вытерла слезу кулачком. Я это почему-то увидел. – Бабуль, – сказал я и хотел взять ее за рукав, чтобы не убегала так быстро. И обнаружил, что руки у меня заняты: правый кулак я зачем-то сунул под кофту и еще крепко прижал левым локтем. Давно небось. Сунул-прижал, даже чувствовать перестал, где кулак, где локоть. Чуть помешкав, я с этим разобрался и все-таки потянулся за бабулей. Рука напрочь занемела и вроде звякнула об пол. Нет. Нож выпал. Это его я, оказывается, локтем зажимал. Без ножен прямо. Спасибо, хоть не в бок втыкал. И спасибо, что сейчас выронил, а то пырнул бы бабулю, бог ты мой. Я поспешно нагнулся и подхватил нож, чтобы спрятать. Чудом пальцы не обрезал, пока нашаривал, ладно, он недалеко отскочил. Блин, копец. Сейчас бабка решит, что я молодой гопник, который в гости с тесаком ходит. Выгонит на улицу и меня, и Дильку. В лес, вернее. К Марат-абыю. Убрать я не успел. Руки оставались костяными и тряслись малость, а в бок себе все-таки лезвие прятать не хотелось. Пока поднял нож, пока нашарил локтем ножны, пока выковырял их из складок кофты – бабуля уже обернулась и увидела нож. Быстрее меня, поди, к темноте привыкла. С ее-то опытом. Не испугалась. Развернулась и сказала: – Покажи. – Это для продуктов, хлеб резать, – торопливо сказал я, сунув нож в распах молнии. – Покажи, – повторила бабка и подошла вплотную. – Это ведь… – Я не вспомнил с ходу, как будет «оружие», запнулся, вынул руку из-под кофты и протянул его бабке рукояткой вперед. Бабка чуть отступила и резко сказала: – Мне не давай, так покажи. Ближе. Я положил нож на растопыренную пятерню, продолжая зачем-то вспоминать, как же оружие-то будет, морское что-то, и пробормотал: – Это не меч ведь. Бабка быстро ткнула меня в губы костлявым пальцем, я даже отдернуться не успел, и буркнула: – Масло в рот. Блин, подумал я, но промолчал. А нож ей совсем под нос сунул. Бабка за кончики пальцев чуть опустила мою ладонь и провела над нею своей. Раз и другой. Стало светлее. Не так. Наоборот, стало темнее, а нож стал ярким. Во всяком случае, теперь я видел его не как светлую щепку, а в деталях: темное лезвие с белой режущей кромкой, резную ручку, схваченную стальными кольцами по краям, и даже вязь по ручке различал. Бабка, видимо, тоже. Она вплотную поднесла палец к резьбе – наверно, хотела ее погладить, – но касаться не стала, а принялась чертить в воздухе закорючки, видать, повторяющие те, что были на ноже. Может, мне показалось, но от этого в рисунке на ручке словно проволочки ярко загорались, той же формы, какую бабка рисовала, – как в старом обогревателе со спиралью. Поначалу я их различал: низкая скобка в самом центре рисунка, типа латинская «w», булавка, восклицательный знак. Но скобок и точек полыхало все больше, они прожигали глаза, оставляя черные следы. Эти следы путались с пылающей паутиной, кружа мне голову и закидывая ее назад. Я закрыл глаза, стало чуть легче, но все равно огненная надпись жарко плыла по внутренней поверхности век, колыхаясь и комкаясь, и это было неправильно до невыносимости. Бабка длинно что-то сказала, нараспев и совсем не шамкая. – Что? – переспросил я, раскрывая глаза и тут же сощурясь. На ладони будто пучок свечей горел. Бабка уже не водила рукой над ножом, а рассматривала его широко распахнутыми глазами – светло-коричневыми, оказывается, и по этой коричневости вокруг тонкого зрачка бежала золотая вязь. Нож лежал неподвижно, а отражение рисунка с него бегало по кругу. – Дождалась, – сказала бабка, сильно сморщилась, и золотые проволочки запрыгали не в глазах, а по двум длинным каплям, выдавленным вдоль зажмуренных век. Капли дернулись и скользнули вниз, теряясь в дряблых морщинах. Мне стало неловко, и я поспешно спросил: – Что тут написано? Бабка шмыгнула носом, быстро вытерла лицо концами платка и сказала: – Про тебя написано, Айкылыч. Я поморгал, соображая, при чем тут лунный меч, не сообразил и решился уточнить: – Айкылыч – это имя? Бабка закивала, улыбаясь и рассматривая меня сквозь мокрые редкие ресницы, протянула руку к моему лицу, тронула подбородок и вдруг резко, смахнув улыбку и даже морщинки разгладив, спросила: – Как твое имя? – Наиль мое имя, – ответил я, который раз пожалев, что меня так назвали, – и в первый раз тоскуя, что не Айкылыч. Тоже мне имечко. – Вот так вот, – сказала бабка, чуть шевеля ладонью у моей скулы. – Эта мне молодежь, сопляки, правила забыли. Из красных Абдекаев будешь? Я пожал плечами и потихоньку опустил руку с ножом, но бабка требовательно смотрела, и я растерянно сказал: – Не знаю. Не понимаю то есть. Бабка убрала руку, проморгалась и еще раз вытерлась концами платка. Всмотрелась в меня и спросила: – Ты ведь из Лашманлыка родом? – Ну, не сам, но отец отсюда, – признался я. – У отца род от кого шел? От красного Абдекая? – Не знаю, – виновато сказал я, сообразив наконец, что «красный» в данном случае значит «рыжий». Но никого из родни у нас рыжими не звали. Кроме меня. Меня мама рыжим звала, но это от слишком большой любви. Я в детстве светлым был, сейчас потемнее, но рыжих на всю голову полтора волоска. Дилька вон до сих пор светлая, но это русый называется, а как по-татарски, я и не соображу, не çal — это «седой», русские отсюда «чалый» взяли. Блин, она опять спрашивает. – Какого самого старшего родственника помнишь? Дедова деда, отцова? Как их звали? – Бабушка отца Шамсиханур Фасхутдинова. Но она не родная. А, у нас фамилия Измайловы, значит, еще Исмагил был, деда отец, значит. А Марат-абый Усманов – получается, еще Усман был… Бабка дернулась и резко спросила: – Какой Марат? Я помялся и начал, показывая на окно: – Ну, бедняга, который вон там сейчас… – Масло в рот, – сказала бабка и опять чуть не ткнула мне пальцем в губы. Я отдернул голову. – Прямо стой, не моргай, – сказала бабка, рассматривая меня в упор, как мелкую картинку.