– Воистину есть, учитель, – отвечает мальчик. – Я беден, но не настолько, чтобы у меня не было имени. Я зовусь Гвилим ап Шон ап Эмрис ап Давид ап Овайн ап Хьюл ап Родри ап Ратерх ап Грифит. – Молодец, ты знаешь свою родословную до девятого колена. А знаешь ли ты и боковые ветви? – Также до девятого колена, – отвечает мальчик, и даже я, человек своей эпохи, понимаю причину гордости этого жалкого создания. – Ты разбираешься в гербах и родословных, как все валлийцы испокон веку. Но вот что я скажу тебе, мальчик: в Уэльсе нынче не то что прежде, и англичане в городах уже не терпят наших длинных имен и длинных родословных. Если пойдешь со мной в Лланвайр, то станешь зваться, я полагаю, Уильям Гриффитс. Но погоди-ка. Крещен ли ты? – Я не знаю, что такое «крещен». – Великий Джон Весли был прав, говоря, что мы, валлийцы, язычники не хуже краснокожих индейцев. Быть крещеным, мальчик, означает быть принятым в великую семью Господа нашего посредством молитвы и окропления водою. Видишь, ты сказал, что я должен спросить Господа, что с тобой делать, и Он послал мне мысль: первым делом окрестить тебя. Идем-ка сюда, к этому ручью. Войди в него так глубоко, как только можешь. – Глубже не выйдет, разве что лечь на дно. Мне здесь только по колено. – Тогда этого довольно. Господь посылает то, что нам на потребу. Похоже, Он не хочет, чтобы ты промок весь. Закрой глаза, сложи ладони и почтительно слушай меня. Что за сцена! Нюхач смотрит что-то другое, очень сложное, – вероятно, это и есть обожаемый им символизм. Нюхач был бы весьма невысокого мнения о том, что сейчас вижу я: восходящее солнце посылает лучи на суровое ущелье, откуда только что вышли путник и его последователь; они стоят у ручья, где грифельная чернота утесов уступает место зелени; на том берегу ручья пасутся овцы, они щиплют траву и издают свою вечную кроткую жалобу: «Бээ, бээ, бээ». Я впервые осознаю, насколько близко оказалось валлийцам Писание с его вечными символами: горами, пастбищами, овцами и Добрым Пастырем. Эти слова были для них свежи, как никогда не будут свежи для горожан или для обитателей тех стран, где не знают овцеводства. Я оказался в неудобном положении человека, всю свою взрослую жизнь глядевшего с кроткой улыбкой (а иногда с глупым хихиканьем) циника на все, что отдает пасторальной простотой, да и вообще любой простотой. Однако вот он я – рыдаю (конечно, насколько человек без лица и без слезных желез может рыдать – ну хорошо, рыдаю духом), глядя на стоящего в ручье мальчика со склоненной головой и путника, что зачерпывает в ладони прозрачную воду и с молитвой изливает на него. Нет-нет, эта сцена не для Нюхача, она для меня. Я чувствую, как ледяная вода струится по моей собственной голове, по моему лицу и смывает слезы. Путник снова подает голос: – Я крестил тебя как дитя Христово, водой и Святым Духом, но теперь у меня другое весьма сильное намерение – дать тебе и новое имя. Ты предпочитаешь какое-нибудь определенное имя? – Я весьма доволен тем, которое у меня уже есть, – упрямо говорит мальчик. – Но я уже объяснил, что время и история забрали у тебя то имя. Ты умеешь писать? – Нет, не умею ни читать, ни писать и очень хотел бы научиться, – отвечает мальчик. – Тогда слушай, мой мальчик, ибо Господь вложил мне в душу весьма сильное намерение. Ты вошел в Христову семью, по-настоящему и по правде, но я хочу, чтобы ты вошел и в мою семью. К несчастью, у меня нет детей; это всегда было для нас с женой предметом скорби, смиренной, но искренней. Хочешь ли ты стать моим сыном? Ответ написан на лице у мальчика. – Тогда снова склони голову к воде. Именем Господним нарекаю тебя Весли Уильям Гилмартин. Итак, с нынешнего дня ты зовешься Весли Гилмартин. Они уверенным шагом выступают в сторону Малуйда – уже показалась колокольня церкви этого селения. Мальчик снова обращается к путнику, – похоже, он не полностью удовлетворен: – Я благодарен тебе, отец. Но что это за имя – Гилмартин? Я никогда не слыхал такого. – Видишь ли, сын мой, это на самом деле не валлийское имя, хоть я и считаю себя валлийцем. Это шотландское имя, с далекого севера, где жили мои предки пару поколений назад. Ты научишься английскому языку, и сохранишь валлийский, и будешь моим подмастерьем. – Ремесло? О, как я желал бы обучиться ремеслу! А какому? – Когда я не странствую, трудясь на ниве Господа и Джона Весли, я торгую тканью. Покупаю добротную валлийскую фланель и отсылаю в Шотландию, где есть на нее спрос. Это называется шотландский промысел, и ты ему научишься. Научишься ткацкому ремеслу. Так ткач-проповедник и его подмастерье входят в Малуйд. Позавтракав хлебом и элем, они выступают в двадцатимильный путь, ведущий в Лланвайр-ин-Кайр-Эйнион, ныне рекомый Лланвайр-Кайерейнен. (7) До сих пор сюжетная линия фильма шла по прямой, но сейчас она разбивается – кажется, знатоки вроде Алларда Гоинга называют это параллельным монтажом. В левой верхней части широкого экрана я вижу молодого Весли Гилмартина, трудящегося за ткацким станком; станок огромен, и на брусе, который постоянно у ткача перед глазами, надпись по-валлийски: «Дни мои бегут скорее челнока и кончаются без надежды»[12]. Однако в случае юного Весли это не совсем так, ибо я вижу, что благодаря заботам жены ткача он растет, становится крепким и сильным. В правой нижней четверти экрана Весли у очага склонился над книгой; он учится английскому языку и письму, хотя так и не овладевает в совершенстве ни первым, ни вторым. А что же показывает левая нижняя часть экрана? Это, должно быть, ярмарочные дни, когда Томас Гилмартин посещает окрестные городки – Траллум, Ньютаун, иногда Берью, – закупая красную фланель, основу своей торговли. Фланель такая красная, что краснее не бывает, – именно этот цвет предписан для нижних юбок и для тяжелых плащей валлийских женщин; кроме того, она считается превосходным средством от ревматизма и «болезни шерстяной нитки», как здесь называют туберкулез. Томасу достается лучшая красная фланель, потому что он торгует честно и дает хорошую цену. Весли ездит с ним, помогает грузить вьюки на лошадь, которая перевозит купленный товар за семь миль через горы. А в правой верхней части я вижу Томаса, проповедующего под открытым небом, как когда-то делал Джон Весли и как завещал делать своим ученикам. Слушатели в тяжелой одежде и гамашах, типичных для фермеров; некоторые в блузах с кокеткой, украшенной тонкой вышивкой; многие женщины в тяжелых широкополых остроконечных шляпах, древнем атрибуте валлийского костюма. Эти шляпы, которым нет сноса, передаются от матери к дочери. В дождь и в вёдро Томас вместе с мальчиком стоят на улице и во всю глотку поют гимн на одном из двух языков, пока не соберется толпа достаточно большая, чтобы проповедовать ей слово Господне. Тут я вижу применение другого кинематографического приема: весь экран черный, кроме одного лица – какой-то грешник растрогался до того, что проливает слезы раскаяния. Эти люди очень страстно относятся к религии; их исповедания веры, как и их исповеди, произносятся вслух и часто красноречивы. (8) Что же дальше? Еще немного искусного монтажа: я вижу, как Томас Гилмартин состарился и принимает смиренную христианскую кончину. Молодой Весли, которого так по-прежнему и зовут, хотя он уже немолод, обещает отцу на смертном одре, что продолжит его дело проповедника, хоть и объявляет себя недостойным, ибо не имеет такого дара, какой был у Томаса. Но он все равно встает на колени, чтобы получить отцовское благословение, и с тех пор путешествует по городам, закупает фланель и проповедует в меру своих способностей. Он серьезен; он не стремится быть красноречивым, но иногда обретает красноречие простоты. Я наблюдаю эту сцену – печальную, хоть Томас и уверяет родных, толпящихся у кровати, что умирать в обетовании вечного блаженства отнюдь не печально, – а в другой части экрана мне показывают, как Молодой Весли заботится о своих детях – старшем Сэмюэле и младшем, которого тоже зовут Томас. Молодой Весли был женат дважды; его сын от первой жены, по-видимому, примерный юноша, вполне довольный перспективой продолжать шотландскую торговлю отца. А вот сын от второго брака – бунтарь, желающий лучшей участи. Он хочет поставить ногу на первую ступеньку лестницы, ведущей к богатству, и знает, как это сделать: он собирается пойти в услужение. – Но почему? – спрашивает Сэмюэл, когда мальчики ложатся спать. Они спят в одной кровати. – Потому что я желаю лучшей жизни, чем эта, – отвечает Томас. – Ты думаешь, я хочу гнуться над станком, пока у меня не вырастет горб, как у отца? Ткач! Сэм, ты хочешь быть ткачом? – Наш отец уже давно не ткач. Ткачи на него работают. Он ни перед кем не ломает шапки. Неужели ты хочешь ломать шапку, быть холопом? Где твоя мужская гордость? – Я готов ломать шапку перед людьми, которые помогут мне продвинуться наверх. Я хочу попробовать жизнь, Сэм. Не хочу до самой смерти только прясть, да ткать, да нагружать вьюки на лошадь, да таскаться в Шотландию, да торговаться, да слушать, как скаредные шотландцы обзывают меня скаредным Таффи[13]. Красная фланель скоро выйдет из моды, Сэм, помяни мои слова. – Ну, пока еще не вышла. И нечего тебе насмехаться над отцом. Он преуспевает. Когда он скончается – как и все мы в свой черед, и дай Бог ему долгих лет, – он оставит нам кругленький капиталец, и часть достанется тебе. Как ты сможешь быть слугой, имея свои деньги? – Быть слугой – отличное ремесло. Посмотри на Джесси Фьютрелла. Ты думаешь, у него нет своих денег? – Ну и ладно. Если ты хочешь быть как Джесси Фьютрелл и копить шиллинги, обсчитывая хозяина, – валяй, и будь проклят! – Сэм! Я и не ожидал услышать от тебя проклятие. Я скажу папе. – Я тебя не проклинал, дурачина ты эдакий. Я выражался в богословском смысле, хотя тебе, вероятно, этого не понять. Я сказал… я имел в виду… что если ты пойдешь по этой безрассудной дорожке, то несомненно обречешь свою душу на вечное проклятие. – Ах так? Ты, значит, богословом заделался? Ну что ж, я тоже способен к богословию. Желаю лучше быть у порога в доме господина, нежели жить в шатрах веслианцев[14]. – Томмо, ты искажаешь Писание! Я не желаю делить постель с человеком, искажающим Писание. Мало ли что ему ночью в голову придет! – Ну так вылезай из постели. – О нет, дорогой мой лакейчик. Сам вылезай! И Сэмюэл дает Томасу хорошего пинка, так что тот слетает с кровати на пол, где и проводит ночь. Почему? Потому что его тянет к хорошей жизни, а единственный путь туда лежит через вход для слуг в господском доме. Ездя с отцом в Траллум, Томас видит изящные кареты сельской знати, чистокровных коней, кучеров, лакеев в прекрасных ливреях. Он запомнил все ливреи и теперь может определить, из какого дома лакей, – как нынешние мальчишки узнают марки автомобилей. Томас больше всего радуется, когда видит карету из замка, с двумя кучерами на козлах и двумя лакеями на запятках, а в карете сама графиня, а порой даже и граф; он будто никого не замечает, но время от времени утомленно касается пальцем полей элегантной шляпы, отвечая на реверанс какой-нибудь встречной женщины. Граф владеет почти всем городом; эти люди – его арендаторы; он в целом добрый помещик, и его любят. Томас Гилмартин когда-то назвал отца нынешнего Томаса знатоком родословных; пышность и великолепие сельской знати будоражат воображение Томаса-младшего и будят в нем честолюбие. Он приводит отца в ужас, повторив переиначенную цитату из Писания: он заявляет, что желает лучше быть у порога в доме господина, нежели жить в шатрах веслианцев! Это кощунство! Каин восстал, несомненно! Молодой Весли делает все, что может. Он задает Томасу-младшему хорошую взбучку, ибо кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; но взбучка не помогает. Отец читает сыну наставления, но Томас-младший шутя побивает его Писанием: он приводит массу цитат, говорящих о том, как похвально быть добрым и верным слугой, и отец не может подыскать столько же цитат в пользу обратного. Мать рыдает, брат бушует, но Томасу-младшему безразличны слезы и слова. Он думает лишь об изящном сюртуке с пуговицами, на которых вытиснен герб благородного семейства, о шляпе с кокардой и о ежедневном бритье. И вот настает черный день, когда Молодой Весли, которого уже вернее было бы называть Седой Весли, встречает на улице Траллума плотного мужчину со значительной осанкой и говорит: – Мистер Фьютрелл, сэр, можно ли перемолвиться с вами словечком? – Да, что такое, Гилмартин? Я занят. Мистер Джесси Фьютрелл – важный человек, дворецкий в замке, и может оказывать благодеяния. Но только арендаторам графа, а Молодой Весли к ним не относится. И прилежным церковникам, а Молодой Весли – бродячий проповедник из этого мерзкого племени воинственных ханжей, которые недавно стали зваться методистами. Как будто Джон Весли не был всю жизнь усердным прихожанином англиканской церкви. Мистер Фьютрелл с кислым лицом взирает на просителя. – Это мой сын Томас, мистер Фьютрелл. Он всем сердцем желает поступить в услужение, и я посмел надеяться, что, если у вас найдется место, вы могли бы ему помочь попервоначалу. Мистеру Фьютреллу отвратительна даже сама мысль об этом. Просто смешно. Он знает, что методисты иногда идут в услужение, но только к методистам же, а среди них нет помещиков, не говоря уже о дворянах. Еще не хватало, чтобы его работники завели привычку молиться и распевать псалмы. Но он смотрит на Томаса-младшего, хорошо сложенного юнца с крепкими икрами (совершенно обязательный атрибут для ливрейного слуги), круглым красным лицом, так почтительно заглядывающим ему в лицо, и копной густых темно-рыжих кудрей, сверкающих, как медь. Мистера Фьютрелла посещает некая идея. Неприятная, конечно, иначе она бы не посетила мистера Фьютрелла, но все же идея. – Я полагаю, мальчишка говорит по-английски? – спрашивает он. – О да, сэр, а как же, сэр. На очень правильном английском, – отвечает Томас-младший. Но он строит фразы так, будто думает на другом языке. – Я возьму его на пробу. Мне нужен мальчишка, но я не потерплю никакой чепухи, слышите? Пришлите его в замок в следующий понедельник, на Благовещение. Если он продержится квартал, я посмотрю, что можно будет для него сделать. Никакой оплаты за первый квартал, имейте в виду. – О, благодарю вас, сэр! Конечно, конечно, никакой оплаты за первый квартал. Благодарю вас, мистер Фьютрелл. Вы очень добры. Уверяю, мальчик сделает все, чтобы вам угодить. Мистер Фьютрелл коротко кивает, бросает еще один суровый взгляд на Томаса-младшего и отправляется по своим делам. То есть принять утренний бокал темного хереса в «Зеленом человеке»; мистер Фьютрелл занимает важное место в баре, где сидят торговцы побогаче, а не какие-нибудь фермеры. Все они – арендаторы графа, и мистер Фьютрелл для них большой человек. Мне грустно смотреть, как Седой Весли, так уверенно беседующий с Богом, заискивает перед старшим слугой из графского замка. Но так уж ведется в свете; при жизни я видел множество заискивающих улыбок и слышал много льстивых речей в Новом Свете, где, как воображают идеалисты, подобного не бывает.