Его голос становится жестче: – Ну говорите же. – Реальный удар сейчас произойдет где-то в другом месте, – шепотом произношу я. – Вот именно. И такое место – только одно: там, где сейчас намеченные цели. В Большом театре. Он берет меня за запястье, почти с силой ведет в темную арку, и через массивную, покрытую шипами дверь мы выходим на Красную площадь. Там не протолкнуться, и на нас тут же наваливаются слепящие огни, рев поп-музыки и едкий запах дыма от петард. Тихомиров тащит меня сквозь толпу, мимо дорожных заграждений к черному «Порше SUV» с эмблемой ФСБ. За рулем – помощник Дима. – Театральная, – командует Тихомиров. – Быстрее. Глава 12 Дима ведет машину очень агрессивно, сирена воет, но все равно дорога до Большого занимает минут десять. Входные двери закрыты, в роскошном фойе царит тишина, если не считать приглушенного полушепота работников театра, которые поначалу назойливо нас окружают, но, взглянув на удостоверение Тихомирова, почтительно расступаются. Тихомиров звонит по телефону, и через тридцать секунд по главной лестнице к нам поспешной походкой спускаются двое офицеров ФСБ в парадной форме и, отдав честь, заверяют, что все идет нормально, и что все полагающиеся меры безопасности соблюдены. Тихомирова, судя по его виду, их слова не убеждают, и он велит администраторам провести нас в зал. Поднявшись по лестнице на один пролет, мы оказываемся в полукруглом коридоре с пронумерованными дверями. – Здесь ложи бенуара, – объясняет администратор, открывая самую дальнюю дверь. – Эта ложа зарезервирована. Можете распоряжаться ею в течение всего спектакля. Он вкрадчивой походкой курьера покидает ложу, а я оглядываюсь по сторонам. Ложа – крошечная, обитая алым. Над залом парит музыка Чайковского, на сцене – в самом разгаре рождественский бал с танцорами в викторианских костюмах. Это все настолько чарующе, что я на мгновение забываю, зачем я здесь. Я вижу облегчение на лице Тихомирова. С противоположной стороны бенуара в ложе покрупнее и куда роскошнее, увешанной бархатистыми золотыми кисточками, сидят Стечкин и Лой. У Стечкина вид непроницаемый, а Лой, похоже, задремал. – Ждите здесь, – шепчет Тихомиров. Он возвращается через две минуты. – Все в порядке. На входе в президентскую ложу дежурят два вооруженных офицера. Туда никому не проникнуть. Я киваю. Я изнурена. С каким удовольствием я бы сейчас закрыла глаза и отдалась течению музыки, но в душе продолжаю гадать – как наверняка и Тихомиров: где может быть Оксана? Если мы с Чарли – лишь отвлекающий маневр, в чем же тогда состоял основной план? Первый акт подходит к концу, занавес опускается, и в зале загорается свет. Напротив нас Стечкин встает и куда-то уводит Лоя. – К президентской ложе примыкает частная гостиная, – говорит Тихомиров. – Там их никто не потревожит. – Наверняка им есть о чем поболтать. – Не то слово, – утомленно улыбается он, закатывая глаза. Мы остаемся на своих местах. У Тихомирова одна из телефонных линий всегда свободна для связи с его офицерами, но им нечего ему доложить. Он притопывает ногой и, наконец, встает. – Может, пройдемся? – Конечно. Мы выходим из ложи и начинаем пробираться по длинному узкому полукруглому коридору. Идем мы долго: здесь людно, причем некоторые из зрителей весьма немолоды. На полпути натыкаемся на администратора, который что-то говорит в телефон раздраженным тоном. – Что-то случилось? – спрашивает Тихомиров. – Ничего особенного. Зрительница заперлась в туалетной кабинке и вырубилась – скорее всего, пьяная. – Где? – Внизу, в женской уборной. – Отведите нас туда. Быстрее. Услужливый администратор ведет нас по лестнице в фойе, где его поджидает встревоженная женщина из персонала. – Покажите, – говорит Тихомиров. В уборной Тихомиров, особо не церемонясь, проталкивается сквозь очередь. По местной трансляции передают звонок и объявляют, что второй акт «Щелкунчика» начнется через пять минут. Мы добираемся до запертой кабинки, и Тихомиров, надавив широким плечом на дверь, выламывает задвижку. Внутри на полу в обмякшей позе сидит молодая женщина. С виду она не из бедных, у нее утонченные черты и модная стрижка, на лице – минимум косметики. Мы с администратором стоим позади Тихомирова, который подносит нос к ее рту и приподнимает ей веко. По трансляции объявляют, что осталось три минуты. – Она не пьяна, и это не передоз. – Он обыскивает карманы. – Причем у нее ни сумки, ни денег, ни документов. Вы ее узнаете? – Нет, – отвечаю я. – Впервые вижу. – И это чистая правда. Но кое о чем я все же умолчала: черные джинсы, серый свитер и серо-черная камуфляжного цвета куртка «Монклер» на женщине – все это идентично одежде, в которой с утра ушла Оксана. Только бы дурнота и слабость, которые я сейчас испытываю, не отразились на моем лице! Звонок оповещает, что осталась одна минута, и Тихомиров хмурится. – Как вы тогда сказали? – Когда? – Десять минут назад. О Стечкине и Лое. – Что у них… есть о чем поболтать? – Именно. Именно! – Он вскакивает на ноги, игнорируя женщину на полу и администратора, и бежит к выходу, таща меня за собой. – Скорее, Ева! Бегом! Мы пробиваемся сквозь толпу в золоченом фойе, взбегаем по лестнице мимо капельдинеров и продавщиц программок и влетаем в коридор с дверями в ложи. Сейчас он практически пуст, все зрители уже расселись по своим местам. В правом конце коридора у входа в президентскую гостиную и ложу стоят два объемистых офицера ФСБ. Завидев Тихомирова, они отдают ему честь. – Никто не входил, товарищ генерал, – говорит один из них. – Ни единой души. – Это неважно! – рявкает Тихомиров. – А кто-нибудь выходил? – Только переводчица. – Черт! Открывайте двери. Мы вчетвером врываемся в гостиную. Она – ярко-алая, с шелковым потолком в форме шатра. На столе для напитков стоят открытые бутылки шампанского и виски, рядом со столом – три обитых шелком стула. Два стула пусты, на третьем сидит Валерий Стечкин. Он мертв, его шея неестественно вывернута вбок, а рот широко разинут – словно жуткая маска наигранного наслаждения. Тело американского президента установлено на четвереньки напротив российского коллеги. Шея у Лоя тоже свернута, а лицо трупа уткнулось в пах Стечкина. Несколько долгих секунд мы вчетвером смотрим, не веря глазам, на последнюю и самую великую работу художницы, некогда творившей под именем Вилланель. – Найдите ее, – шепчет Тихомиров офицерам. – Схватите долбаную переводчицу. Он закрывает дверь, оставляя за ней мертвых президентов, достает телефон и принимается раздавать приказы. Прибегают еще сотрудники ФСБ, и их отправляют прочесывать здание. Через несколько минут Тихомиров опускает телефон и переводит взгляд на меня. – Ева, вам нужно уходить. Разыщите Диму. Он в машине где-то на улице. Дима отвезет вас в безопасное место. Идите сейчас же. Я бреду, как во сне, как в ночном кошмаре. Коридор не кончится никогда, и я беззвучно ступаю по алой ковровой дорожке. Когда я выхожу в бельэтаж, оркестр играет «Вальс снежинок». У родителей была старая заезженная пластинка с «Щелкунчиком». Но тут раздаются крики, и откуда-то со стороны партера в фойе врываются шестеро сотрудников ФСБ. Между ними, извиваясь и пинаясь, – женская фигура в черном костюме. Это Оксана, и она пытается оказывать яростное сопротивление. Она получает по голове прикладом винтовки, но не сдается – все лицо в крови, зубы оскалены, как у зверя. Ей удается, бешено извернувшись, выскользнуть из пиджака, за который держали ее двое офицеров, и рвануть к главному выходу. Выбежав на улицу, она несется вниз по ступеням к площади. Один из офицеров очень неторопливо выходит за дверь, поднимает винтовку, прицеливается и стреляет. Пули попадают Оксане в верхнюю часть спины, на белой рубашке проступают пятна крови, и она, на миг приподнявшись в воздух, обрушивается лицом вниз в мокрый снег. Из меня вылетает вопль, я хочу броситься к ней, но ноги отказываются меня нести, а чьи-то руки тянут меня назад, и все, что я вижу, – лишь темный, распускающийся цветок ее крови. О том, что было дальше, мои воспоминания обрывочны. Помню, как вооруженные люди заталкивают меня в машину и быстро везут по городу. Помню, что когда мы приехали, на улице сильно похолодало. Как меня, подгоняя, ведут через двор, а потом – вверх по лестнице, до маленькой комнатки с железной койкой, и как меня оставляют там. Как я в итоге сдаюсь и признаюсь себе, что разбита вдребезги. Дело не только в Оксане, хотя, конечно, дело всегда будет только в ней. А еще и в том, что я успела повидать и натворить сама. Я последовала за ней в tenevoy mir, не осознавая, что я там не смогу жить, что я, в отличие от нее, не смогу дышать его ядовитым воздухом. Я как сейчас помню свои ощущения, когда мы ехали с ней на вулканически сером «Дукати». Как я пристраивалась к ней на заднем сиденье, как крепко прижималась к ее спине, как мы мчались в ночь. Я никогда не встречала столь опасного, столь смертельно безрассудного человека, но она была единственной в мире, с кем я чувствовала себя в безопасности. А теперь ее нет, и от меня тоже ничего не осталось. Моя любовь. Моя Вилланель. Тут, в конце концов, я начинаю рыдать, и уже не могу остановиться. Глава 13 Через час после рассвета Дима доставляет мне на подносе еду и кофе. Он молчит, его движения быстры и бесшумны. Я узнаю двор за окном, это – комплекс на Лубянке, штаб-квартира ФСБ. Дверь в мою комнату не заперта, за ней – коридор, там – уборная и ведущая вниз лестница, но дальше уборной я не иду. Весь день я лежу на кровати, свернувшись калачиком и глядя на крыши и падающий снег. Позднее приходит человек в гражданском, делает мне укол, и я забываюсь глубоким сном. На второй день появляется женщина-врач, просит меня раздеться и проводит медосмотр. Остаток дня я вновь в оцепенении лежу на кровати, и у меня нет сил ни о чем думать. Вечером – снова укол, и я мягко проваливаюсь в забытье. На следующее утро Дима приносит завтрак и, скрестив на груди руки, стоит в дверях, пока я ем. – Вас ждет долгая поездка, – говорит он. – В Пермь, это полторы тысячи километров отсюда. Вы будете ехать двое суток. – Зачем? – спрашиваю я. – И почему Пермь? – Вам необходимо уехать из Москвы. Здесь слишком опасно, да и там вы будете в надежных руках. И потом… – Он смотрит на меня с сочувствием. – Мы подумали, вы захотите посмотреть город, где выросла Воронцова. Ничего подобного мне в голову не приходило, но я безучастно киваю. Если я должна куда-то уехать, то почему бы и не в Пермь? Дима уносит поднос и вскоре возвращается с чемоданом и зимним пальто. В чемодане – новые, но ничем не примечательные вещи, туалетные принадлежности и пластиковая папка с документами. Через час я сижу на пассажирском месте гражданского полноприводного автомобиля – какая-то «Лада» – рядом с офицером в штатском. Алексей – так он представился – немногословен, но от него исходит жесткий, неторопливый профессионализм. Ведя «Ладу» по узеньким, покрытым слякотью улочкам к востоку от Лубянской площади, он говорит по громкой связи с женщиной по имени Вика – сообщает ей, что уезжает на четыре дня в командировку, и просит отвести Арчи к ветеринару, если хромота не пройдет. Через двадцать минут мы выезжаем на трассу в восточном направлении. Щелкают дворники на лобовом стекле, мимо проплывают затушеванные снегопадом пейзажи в тоскливо-серых и морозно-белых тонах. – Музыку? – предлагает Алексей, и я включаю радио, настроенное на канал с классикой. Играет скрипичный концерт – приторный романтизм, абсолютно не моя музыка, но я чувствую, как по щекам бегут слезы. Алексей предпочитает их не замечать. – Глазунов, – бормочет он, перекладывая пачку сигарет из кармана куртки в бардачок. – В исполнении Хейфеца.