– Хватайте свои вещи и – за Ларой, – приказывает он. – И чтобы никакого дерьма. Она будет только рада, если у нее появится повод вас пристрелить, я это точно знаю. – У них появится повод. Вслед за Ларой мы попадаем в огромный, тускло освещенный двор со множеством проходов в разных направлениях. Мраморные колонны, элементы классической архитектуры, какие порой можно увидеть на международном вокзале, но общее впечатление от всего этого – безрадостное. Порой нам попадаются закутанные в зимнюю одежду люди, но никого из них, видимо, не смущает, что у Лары – снайперская винтовка и автоматический пистолет. На снегу – тропинка из следов, ведущих к ближайшему лифту, но Лара, миновав ее, ведут нас к небольшой нише и набирают на настенной панели код. Отъехавшая в сторону дверь скрывала за собой лифт из стекла и стали, который на тошнотворной скорости несет нас на двенадцатый этаж. Мы оказываемся в мягко освещенном холле, где окна с бронированными стеклами и огромный тигр кисти Сальвадора Дали. Мы видим двери справа и слева и слышим тихое, зловещее жужжание – то ли системы кондиционирования, то ли где-то работает какое-то оборудование. Москва-река вдали за окнами вьется среди заснеженных парков и продуваемых ветрами набережных. Лара касаются кнопки у правой двери, нас впускает молодой человек в полувоенной форме и ведет по коридору, увешанному абстрактными картинами в кремовой, алой и ярко-красной палитре – резкие мазки на них столь сильно напоминают ножевые раны, что шов на моей спине тут же начинает ныть. По дороге нам попадаются несколько мужчин и женщин в деловых костюмах. Лара впускают Оксану в одну из комнат, а меня демонстративно ведут в другую. Комната выкрашена в голубино-сизый цвет и почти ничем не декорирована, кроме бронзовой пантеры на ореховом ночном столике. – Боюсь, лишние тапочки и халат в сервис не входят, – кисло произносят Лара. – Мы не ожидали, что ты выживешь. Через час ужин, мы за тобой придем. Я сажусь на кровать и устраиваюсь поудобнее. Спина теперь просто вопит. – Здесь есть врач? Ты можешь позвать? – Болит? – Да. – Покажи. В ответ я стягиваю через голову свитер, задираю футболку и поворачиваюсь спиной. – Угу, похоже на воспаление. Почему ты ей так нравишься? – произносит она после паузы. – Оксане? Честное слово, не знаю. – Все время, даже в постели – Ева, Ева, Ева, Ева. Ужасно бесило. Мы пытались тебя убить уже дважды. – Я заметила. – «Умри, но не сейчас». Смотрела этот фильм? – Нет. – Розамунд Пайк, вся из себя суперкрасотка. Пирс Броснан тоже ничего. Как думаешь, мы могли бы сняться в фильме про Бонда? – Несомненно. Там всегда есть какой-нибудь ненормальный русский с короткой стрижкой и крутой пушкой. Лара смотрят на меня с сомнением. – Ладно, сейчас кого-нибудь поищем. Не проходит и десяти минут, как появляется врач. Деловитая молодая женщина в российской военно-морской медицинской форме с чемоданчиком, полным всяческих инструментов. Она тыкает в шов, щупает лимфатические узлы и дает мне две упаковки лекарств – антибиотик и болеутоляющее. Она не спрашивает, откуда у меня явно огнестрельная рана, но зато интересуется швом. – Никогда такого не видела. Обметочный шов. Впрочем, аккуратная работа. – Это моя девушка, – объясняю я. – После школы ей нечасто доводилось держать иголку с ниткой. – А что это за следы на шее? Похоже на укусы. – Это они и есть. – Тоже ваша девушка? – Угу. – Что ж, дело ваше. Но соблюдайте осторожность. Я стучусь к Оксане. Она только что из душа и закутана в белый банный халат. Торчащие в разные стороны волосы и влажная розовая кожа – она сейчас похожа на ребенка. – Ты знаешь, что это за место? – спрашиваю я. – Может, Константин или еще кто-нибудь упоминал? – Ни разу. На столике звонит телефон. Оксана отвечает, слушает двадцать секунд и кладет трубку. – Это Ричард. Он говорит, у нас был напряженный день, ха-ха, б…, и он хотел бы пригласить нас на тихий неформальный ужин. Он полагает, что нам следует познакомиться получше, чтобы подвести черту под злополучными утренними событиями и двигаться дальше. – Двигаться дальше. Серьезно? Он полный, блин, псих. – А я проголодалась, и ничего против не имею. Лара придет за нами через пятнадцать минут. Надень пчелиный свитер. Ты мне нравишься в нем. Двенадцатый этаж – фешенебельный и безликий, как сетевой отель, но для нас это, несомненно, тюрьма. Окна с тройным остеклением не открываются, а двери и лифты – на кодовых замках. Молодые мужчины и женщины – некоторые из них вооружены – бдительно патрулируют коридоры, перемещаясь между офисами с загадочными номерами. Когда мы выходим из Оксаниной комнаты, в здании продолжает кипеть жизнь. Не знаю, чем тут занимаются, но работают они, похоже, круглые сутки. Ужинаем мы в апартаментах с видом на реку. Декор – сталинский неоклассицизм с некоей своей изюминкой. У официантов в костюмах, которые провожают нас к столу, отчетливо полувоенный вид. Меня помещают между Антоном и Ларой – нетривиальная задача в смысле застольных бесед, – а Оксану – напротив меня, рядом с Ричардом. Наши с Оксаной наряды не вполне подобающи для здешнего антуража, но мы, в конце концов, сюда не напрашивались. – Все это решительно странно, – обращаюсь я к Антону. – Это Россия, – отвечает он, пожав плечами. – Театр, где пьесу переписывают каждый день. А артистов меняют в разгар действия. – Какую же роль сейчас играете вы? – Маленькую, но очень важную. Копьеносец. А вы, миссис Поластри? – Учитывая, что вы меня пытались убить уже трижды, то, полагаю, можете называть меня Евой. – Прекрасно. – Он замолкает, пока официант наливает ему вина. – Итак, Ева, могу я узнать, что вы чувствуете – каково это для вас быть не зайцем, а бежать вместе с гончими? – По правде говоря, я вообще надеялась избежать охоты. – Поздно. Вы лишили себя этой опции, когда убили Асмата Джабрати. – Он улыбается. – Да-да, нам всё про это известно. – Понимаю. – Шов на спине гневно пульсирует. Рана кажется живой и рваной. – Вы, Ева, считаете себя не такой, как мы, но вы такая же. – Он делает пробный глоток. – Весьма недурное. Оцените. – Боюсь, что если выпью хотя бы каплю, то вырублюсь. Это был самый тяжелый день в моей жизни начиная с того момента, когда Лара убили Кристину, приняв ее за меня. – И именно поэтому бокал великолепного румынского шардоне вам просто необходим. Из вежливости я подношу к губам тяжелый хрустальный бокал и делаю большой глоток. Антон прав, вино действительно превосходное. – Я не всегда был солдатом, – продолжает он. – Моей первой любовью была литература, особенно Шекспир, и я знаю толк в моральных дилеммах. Я не такой, как вон та ваша подруга, у которой ни чувств, ни мыслей. – Вы ее не знаете, – говорю я, тайком запивая вином парочку таблеток болеутоляющего. – Нет, Ева, что вы! Я прекрасно ее знаю. И мне доподлинно известно, как она работает. Она – как заводная игрушка, которую можно бесконечно разбирать и снова собирать. Она абсолютно предсказуема, и поэтому так полезна. Развлекайтесь с ней сколько хотите, но не делайте ошибку, не думайте, что она когда-нибудь станет человеком. От необходимости отвечать меня спасает прибытие первого блюда. – Морские гребешки из Охотска, – шепчет официант, пододвигая ко мне фарфоровую тарелку. – Ух ты! – Лара выжимают ломтик лимона на гребешки, надавливая с такой силой, что брызги сока летят мне в глаз. – Вот блин! Черт! – Они протирают мне лицо салфеткой. – Сначала та девушка утром, теперь вот это. Явно не наш день, да? – Давно ты живешь… м-м-м… вне бинарной гендерной системы? – спрашиваю я. Лара оживляются. – Несколько месяцев. С Англии. Ты когда-нибудь была в Чиппинг-Нортоне?[6] – Нет. Наверняка много потеряла. – Мы работали няней в одной семье. Уидл-Смайты. Приглядывали за дочерьми, пятнадцатилетними двойняшками. – Получалось? – Просто великолепно. Отец, красномордый тори, член парламента, приезжал домой только на выходные, а остальное время жил в Лондоне. У него там была подружка, наверняка какая-нибудь проститутка, но жена не обращала внимания, поскольку это давало ей возможность смотреть «Нетфликс» ночами напролет. А Силия и Эмма – очень милые. Вечером они частенько брали нас с собой. Мы шли в местный паб, нажирались, а оттуда – на собачьи бои. – Что, на самом деле?