– Oh mein sexy Wolf[44], – бормочет Линдер, тиская себя. – Oh mein Führer. Трахни меня своим большим волчьим schwanz[45]. Мне нужен anschluss[46]. Вилланель зажмуривается, прижимает лоб к коленям, закрывает ладонями уши и открывает рот. Ее шея и плечи трясутся, а сердце бешено колотится. – Войди в меня, mein Führer! Воздух лопается, разрывается словно ткань, на стены обрушивается грохот, его мертвая хватка пережимает Вилланель дыхание, поднимает в воздух, переворачивая вверх тормашками. Несколько бесконечных мгновений она чувствует себя в невесомости, но потом – жесткий удар, и чемодан распахивается. Вилланель выкатывается в морозное, звенящее безмолвие, ее легкие напряженно вздымаются, она почти в обмороке от шока. В комнате полумрак; окна во всю стену больше нет, на его месте – лишь пустое черное пространство. Вокруг полно перьев, они кружатся в нахлынувшем горном воздухе. Те, что забрызганы красным, быстро оседают на пол. Одно мягко опускается на щеку Вилланель. Она с огромным усилием приподнимается на локте. Макс Линдер теперь повсюду. Голова и торс в зашнурованном лифе дирндля отброшены к спинке кровати. Ноги, отдельно от туловища, – с противоположной стороны. Посередине на разодранном пуховом одеяле – переливающееся месиво из крови, кишок и битого стекла от люстры. С потолка на голову Вилланель что-то шлепается. Она рассеянно сбрасывает это с волос; на ощупь похоже на печень. Потолок и стены покрыты глазурью кровавых брызг и кишечно-фекальных крапинок. Правая рука Линдера ладонью вниз лежит в вазе для фруктов. Вилланель медленно поднимается на ноги и делает пару нетвердых шагов. Смутно ощущая голод, она тянется к банану, но его кожура липкая от крови, и она роняет фрукт на ковер. Глаза ломит от боли, и ей отчаянно, смертельно холодно. Поэтому она вновь ложится, свернувшись, как ребенок, в изножье кровати, а отовсюду падают и капают, сгущаясь, компоненты тела только что убитого ею человека. Она не слышит ни взлома двери, ни воплей и криков. Ей снится, что она лежит, уткнувшись в колени Анны Леоновой. Что она в безопасности, в покое, и Анна гладит ее по волосам. Глава 7 Мокрый снег бьется в иллюминатор «аэробуса», выруливающего к взлетной полосе. Стюардесса с бесцветными от перекиси водорода волосами вяло проводит инструктаж по безопасности. Жестяные звуки музыки то наплывают, то отступают. – Я знаю этот отель, – говорит Ланс. – Он на проспекте Мира и просто капец какой огромный. Может, самый большой в России. – Как думаешь, у них на борту есть алкоголь? – Ева, это «Аэрофлот». Расслабься. – Прости, Ланс. У меня были жутко дерьмовые дни. Нико, может, уже ушел. – Все настолько плохо? – Да, настолько. И с Венецией уже возник напряг, а в этот раз я даже не могла сказать, куда еду. Он бы слетел с катушек. И хотя ему прекрасно известно, что у нас с тобой ничего… ну, понимаешь… – Что мы не спим? – Да, и хотя ему это известно, но все равно то, что я куда-то с кем-то еду… – Ты сказала, что едешь со мной? – Знаю, не стоило. Но это лучше, чем ничего не говорить или чем врать, а он потом узнает. Ланс бросает взгляд на соседа слева, круглоголового персонажа в мешковатой куртке спартаковской красно-белой расцветки, и пожимает плечами. – Тут нет правильного ответа. Мою бывшую бесило, что я никогда не говорю с ней о работе, а что я мог? Она любила почесать языком с подругами, а после пары рюмок рот у нее вообще не закрывался. У некоторых пар получается так жить, но лишь в какой-то мере. Ева кивает, но лучше бы она этого не делала. С похмелья и после бессонной ночи она чувствует себя эмоционально раздавленной. Они с Нико не ложились до трех, пили вино, не пьянея, и говорили необратимые слова. В итоге она объявила, что идет спать, а Нико с уязвленной решимостью настоял, что ляжет на диване. – Не удивляйся, если вернешься оттуда, куда ты там, блин, едешь, а меня не будет, – сказал он, мрачно опираясь на костыли. – Куда же ты пойдешь? – А что? Какая разница? – Просто спрашиваю. – Не надо спрашивать. Если у меня нет права знать о твоих перемещениях, то и у тебя нет права знать о моих. Так? – Так. Она принесла ему одеяла. Он сидел на диване, склонив голову и положив рядом костыли, с видом человека, изгнанного из собственного дома. У Евы сердце кровью обливалось видеть его в таком состоянии, таким погруженным в свою боль, но холодная здравомыслящая часть ее души понимала, что этот бой нужно принять и выиграть. Об отступлении не было и мысли. – Сколько лететь? – спрашивает она у Ланса. – Около трех с половиной часов. – Водка же помогает от похмелья, да? – Испытано на практике. – Когда взлетим, позови стюардессу. Как Ланс и говорил, отель огромен. Вестибюль размером с вокзал; украшенное колоннами пространство и монументальное величие навевают воспоминания о расцвете советского строя. Их номера на двадцать втором этаже грязноваты, но вид из окна впечатляет. На другой стороне проспекта Мира – комплекс пышно украшенных павильонов, фонтанов, дорожек и садов, бывший всесоюзный выставочный центр. Если смотреть издалека, особенно под синей эмалью октябрьского неба, он даже не лишен увядающего очарования. – Какие у нас планы? – спрашивает Ланс утром, когда они пьют уже по второму кофе в гостиничном ресторане «Калинка». Ева размышляет. Ночной сон придал сил, и она настроена неожиданно оптимистично. Ссора с Нико и все сопутствующие проблемы сейчас кажутся фоновым шумом, далеким мерцанием. Она готова ко всему, что ждет ее в этот день и в этом городе. – Я бы пошла пройтись, – говорит она. – Набрать в легкие немного русского воздуха. Можно прогуляться в парке напротив, я бы взглянула поближе на скульптуру с ракетой. – Сергей сказал, что с нами свяжутся в отеле в одиннадцать. – Тогда у нас еще два с половиной часа. Могу пойти одна. – Если ты идешь, то я с тобой. – Ты серьезно думаешь, что я чем-то рискую? Или, точнее, мы. – Это Москва. Мы приехали сюда под настоящими именами и не должны сбрасывать со счетов вероятность, что они внесены в какой-нибудь шпионский список. Поверь мне, наш приезд не остался незамеченным. По меньшей мере о том, что мы здесь, знает наш контакт. – Кто этот человек? Тебе что-нибудь известно? – Никаких имен. Знаю только, что он знакомый Ричарда еще со времен его работы здесь. Я бы предположил, какой-нибудь офицер ФСБ. Не исключено, что большая шишка. – Ведь Ричард руководил резидентурой? – Да. – И часто так бывает? Чтобы старшие офицеры поддерживали открытые линии связи с другой стороной? – Нечасто. Но он всегда умел ладить с людьми, даже когда на дипломатическом уровне отношения охладились. – Помню, Цзинь Циан говорил мне в Шанхае почти то же самое. – Думаю, Ричард рассматривал эти отношения как своего рода страховку. На случай, если у них – или у нас – наверху кто-нибудь слетит с катушек… – Победу одержат те, кто был мудрее? – Типа того. Через пятнадцать минут они стоят у основания монумента «Покорителям космоса». Стометровая сверкающая ракета стремится вверх на шлейфе выходящих газов. Рядом с ними расставляет свой ларек торговец шаурмой. – Мне всегда было ужасно жаль Лайку, собаку, которую отправили в космос, – говорит Ева, засовывая руки поглубже в карманы парки. – Я читала о ней в детстве, и мне порой снилось, как она одиноко летит в далеком космосе в капсуле и не ведает, что никогда не вернется на Землю. Я знаю, в ходе космической программы погибали и люди, но мое сердце разрывалось именно из-за Лайки. А у тебя? – Я всегда хотел собаку. Мой дядя Дэйв управлял свалкой под Реддитчем и частенько звал нас, пацанов, натравливать его терьеров на крыс. Они убивали чуть не сотню зараз. Полный кровавый беспредел, и вонь стояла адская. – Какие милые детские воспоминания. – Типа да. Отец всегда говорил, что Дэйв сколотил себе там состояние. Большей частью на том, что закрывал глаза, когда по ночам появлялись ребята с продолговато-округлыми предметами, завернутыми в ковер. – Серьезно? – Говорю тебе. Он уволился в сорок лет, переехал на Кипр и с тех пор шевелит пальцем, лишь когда играет в гольф. – Ланс втягивает голову в воротник пальто. – Нам надо двигаться. – Для этого есть особые причины? – Если за нами следят, а такую возможность я оцениваю где-то между «очень может быть» и «весьма вероятно», мы об этом не узнаем, если будем стоять. – Ладно, тогда пройдемся. Парк разбит в середине двадцатого века в честь экономических достижений советского государства, он огромен и меланхоличен. Триумфальные арки с облупленными и обветренными колоннами обрамляют пустой воздух. Неоклассические павильоны заперты и заброшены. Люди ежатся на лавочках, туманно глядя в пространство словно в бесплодных попытках понять смысл новейшей истории своего народа. А над всем этим – чуть ли не искусственно подсиненное небо и несущиеся по нему облака. – Слушай, Ланс, когда ты приезжал сюда раньше… – Продолжай.