— А ну-ка обратно ложись, осмотрю, — потом сказал: — Это не в туалет хочется, это потуги начались. Пора в родовую везти. Я перепугалась. Меня посадили на кресло с колесиками, повезли. Ты рядом идешь, меня за руку держишь. — Ничего, родишь, — успокаиваешь, — куда ты денешься. Вон раньше крестьянки в поле, в меже рожали, и ничего. В родовой мы долго были. Я измучилась, а все без толку. А ты стоишь рядом, бледная вся, и анекдоты рассказываешь. Я криком кричу. — Господи, — плачу, — никогда не кончится эта напасть. Легче удавиться. — Я тебе удавлюсь, — отвечаешь, — ну, теперь я на всю жизнь насмотрелась. Чтобы я когда-нибудь родила? Ну уж фигу. Билась я билась. Врач говорит: — Вас, мамочка, придется немного разрезать. Сейчас вас сестра этажом выше поднимет. У меня от страха сердце будто оборвалось, в живот свалилось. Спрашиваю: — Подруга можно со мной пойдет? — Нет, — отвечает, — там операционная, все стерильно. Здесь распрощаться придется. Положили меня на каталку голой, простыней прикрыли и повезли. Страшно, лампы на потолке мелькают, а каталку быстро везут. Ты меня до самого лифта проводила. Как только я без тебя осталась, так стала дрожать мелкой дрожью. Положили меня на операционный стол и все куда-то ушли. Пришла сестра, измерила давление, принесла кровь в прозрачных пакетах, спросила, нет ли у меня аллергии. Потом ушла. Холодно мне голой, так страшно, что плачу и про себя молюсь. Заходит еще одна сестра в зеленом хирургическом халате и таких же бахилах. Смотрю — а это ты! — На что жалуетесь, больная? — спрашиваешь. — Халат вот прикупила за двадцать баксов. Как разродишься — возместишь мне расходы. А куда это все подевались? А я так рада, что тебя вижу, что расплакалась. — Во еще развела нюни, — ты возмутилась, — я сюда, как Штирлиц, пробралась не для того, чтобы ты при мне сопливилась. Ты что думала — раз, и родишь? Это в фильмах только так. Женщина залетела, а через пять минут ей готовенького ребенка приносят, эдакий белый сверток с бантиком. Все, кто-то идет, подруга. Давай лапу и не нюнь. Когда-нибудь вспомним обо всем этом и посмеемся. И молись Богородице — она не то что я, я уйду, а она всегда с тобой. И ты убежала. Является целая толпа врачей. Я больше не волнуюсь, про себя молитву твержу, как ты сказала. Я отрубилась так быстро, что и подумать не успела, что засыпаю. Очнулась — мамочки, лампы под потолком кружатся, ни на чем я взгляд остановить не могу. В горле трубка. Дышать трудно — аппарат с силой мне воздух в горло вгоняет, когда мне, наоборот, выдохнуть хочется. Просто задыхаюсь. Руки бинтами к каталке привязаны. Постучала я ладонью о край каталки. Кто-то подошел, спросил: — Сама дышать будешь, мамочка? — и вынул из горла трубку. Лампы на потолке медленно на свои места встают, зато меня тошнит и разрез на животе болит. Что-то потом вдруг лампы опять куда-то поехали. Меня кто-то по щекам лупит, кричит: — Ты что же, мамочка, никогда пьяная в канаве не валялась? Я хотела ответить, что не валялась, но голоса не было. Ты меня у лифта встретила, милая такая, родная, с большим букетом. — Твой Штирлиц уже все разведал, — говоришь, — девка у тебя, кричит басом, здоровенькая! Меня в палату отвезли, уложили. Ты меня водой напоила. Сбегала за сестрой, она мне болеутоляющее вколола. Хорошая такая женщина. — Подруга, — говорит, — у тебя настоящая. Пока тебя разрезали, по этажу как заводная бегала, всех расспросами тормошила, как там операция проходит, меня просила на хирургический этаж позвонить, главврачу покоя не давала. Так что мне ей пришлось валерьянки накапать. Я заснула и сквозь сон слышу — ребенок плачет. Открыла глаза — ты мою девочку держишь. Неумело так, сразу видно, очень уронить боишься. Ты говоришь: — Все спишь да спишь. Не хочешь, что ли, поближе рассмотреть, за что муки такие приняла? Развернула ты ее. Смотрю — на одной ручке мизинца не хватает. Я аж вспотела. А она пальчик просто подогнула. Шутница! Кормлю я ее много раз в день, как положено, хотя шов болит адски. — Как назовешь? — спрашиваешь. — Катькой, — отвечаю, — как ту женщину-таксистку. — Что ж, подходяще. У нас такая царица была. — А я ее и баловать стану, как царицу. — Ну нет. Баловство до добра не доводит, погляди хоть на меня. Чур меня в крестные, ладно? — Кого ж, кроме тебя. Ты мне здорово помогла. — Твой муж мне весь телефон оборвал. Я и так нервничаю, еще он звонит, масла в огонь подливает. Угораздило же его уехать, а? Ты ведь последние дни дохаживала. В любом случае в таком деле от мужиков мало проку. А как ты меня с этим лимузином порадовала! Ползарплаты на него грохнула. Выхожу я из роддома быстрыми шагами, так мне там надоело, что кажется, вдруг вернут обратно. Я Катьку несу, ты за мною с сумками. Вижу, за чугунной оградой стоит кремовый лимузин, украшенный цветами. Думаю, чей-то муж расстарался. И грустно мне стало, что моего тут нет. Говорю тебе: — Лови машину, Овчарка. А ты: — Наша машина уже здесь. — И на лимузин показываешь: — Карета для нашей царицы и ее мамочки. И то она не слишком-то хороша для тебя с дочуркой. Залезай. А внутри от меня подарочек найдешь. Я вот сейчас думаю: было у меня в жизни два счастливых дня — тот, когда мы познакомились, и тот, когда ехали домой в этом лимузине. Два дня за всю жизнь, Овчарка. Не так уж это и мало, правда? — Наверное, это даже много. Зато вот, Васса, ты ни за что не угадаешь, какой самый паршивый день в моей жизни. Овчарка вздохнула и посмотрела невидящим взглядом на солнце над морем. А потом они пошли в поселок. Овчарка тащилась за Вассой черепашьим шагом… Прошло два дня, и подруги отплыли с острова. Невеселое это было возвращение, и все-таки Овчарке казалось, чем скорее они уедут отсюда, тем им обеим легче станет. Овчарка была зла на весь мир. Они сели на «Святителя Николая» в три ночи. При Вассе был местный ментовской капитан и еще тот самый парень из МЧС, которого капитан взял себе в помощь. Парень возвращался к себе в Бологое. Ему было по пути, и он согласился конвоировать Вассу до Кеми. Овчарка сказала Вассе, что она приедет в Москву, прихватит там денег, юриста и своего парня и сразу примчится обратно. — Ты, главное, не лепи там лишнего, пока я не приеду, — инструктировала она подругу, — а что тюрьма, так ничего страшного. Везде люди живут. Если какая-нибудь зэчка начнет прикапываться, дай ей в зубы. Там как сразу себя поставишь, так и будут к тебе относиться. — Господи, Овчарка, ну ты-то откуда знаешь?! Ночь выдалась темная — только далеко за поселком светились огни аэродрома. Васса с этими двумя сразу спустилась вниз и не выходила оттуда до самой Кеми. Овчарка снесла свою и Вассину сумку вниз, посидела немного с подругой, а потом поднялась наверх. Она увидела на дебаркадере отца Панкратия, который сделал ей жест, мол, подойди. Овчарка по трапу поднялась на берег. — Старец тебе велел передать, — сказал он и протянул маленькую деревянную иконку с изображением Феодоры. — На ее мощах освящена, — объяснил он. — И еще на словах передал, чтобы ты крепилась и духом не падала и на будущий год приезжала поговорить с ним. — Спасибо, — сказала Овчарка. — Счастливый путь. Еще Овчарка простилась наскоро с Дерезой. Она ее потрепала по шее и сказала: — К старухе домой иди. Долгие проводы — лишние слезы. А мне и так всего хватает, так что ступай. И коза послушно поцокала с причала в поселок. «Честное слово, — подумала Овчарка, — эта коза умнее иных людей. Жалко, не увижу ее больше. Зато теперь ей есть где жить. Старуха ее взяла, сказала: «Мне молоко не помешает». Как-то тут легче ко всему относятся. Это у нас в Москве месяцами думают, завести хомячка или нет». И Овчарка пошла обратно на катер. Прежнего матроса на «Святителе Николае» не было. На дебаркадере стояли несколько крепко поддавших парней и развеселых девчонок. Хотя одна из них плакала, наверное, не хотела с кем-то прощаться. Катер стал отходить от берега, и через борт протянулись руки. Кто-то просил звонить, писать, кто-то кричал: «Куда залез, не шлепнись!» Один уезжал с острова, другой оставался, третий кого-то важного для себя тут встретил, и то, что теперь они расставались, не имело никакого для них значения, они точно знали, что встреча обязательно когда-нибудь будет. Кто-то надеялся на скорый звонок, а кто-то отключал телефон и думал с облегчением: «С глаз долой, из сердца вон». Но все они тут что-то нашли, а Овчарка потеряла. И это было так больно, что Овчарке хотелось побить кого-нибудь из этих парней и девчонок. Бухой чувак, который чуть не свалился в воду, вдруг крикнул: «Небо напополам!» — и с берега ему дружно закричали то же самое. Так он и орал, пока голоса с причала были слышны. Катер вышел из бухты Благоплучия и поплыл в кромешнюю черноту. «Хоть бы этот остров сорвало с места и унесло подальше, и ни я, ни кто-нибудь другой никогда больше бы не видел его», — думала Овчарка. Она спустилась вниз, чтоб немного подремать. Васса сказала ей: — Не грусти, Овчарка, в твоей жизни будет еще много коз. Овчарка слабо улыбнулась, потому что улыбаться ей сейчас совсем не хотелось. Васса сразу заснула, положив голову Овчарке на плечо. У Овчарки скоро плечо устало, но она и не подумала будить Вассу. Пусть поспит, денек предстоит трудный. Иногда Овчарка задремывала. Наконец, она заснула, а когда проснулась, то увидела, что везде на лавках спят давешние бухие парни и девчонки. Те, кому места не хватило, лежали на ковре и сопели, подложив под головы сумки. Кстати, на катере она встретила того матроса. Он был одет цивильно и сказал Овчарке, что Шура все-таки права и ему не стоило идти в монахи. Его девушка прислала письмо, и сегодня она приезжает в Кемь, и он едет ее встречать. — Я ее по телефону еще раз предупредил. Говорю — охота тебе в такую глушь… А она и слышать ничего не хочет, «Заткнись!» — мне кричит. — И матрос засмеялся. Овчарке захотелось дать ему в рожу или столкнуть за борт. Он был просто отвратительно счастлив. Через сорок минут они должны были приехать. Овчарка нехотя разбудила Вассу. Она вытащила их сумки на палубу, переступая через пассажиров, спящих мертвых сном на полу, очень боясь на кого-нибудь наступить. Моросил дождь, небо светлело, но оставалось серым, день будет плохим, сразу видно. Васса с капитаном и эмчеэсовцем сидела на корме, как раз там, где, завернувшись в красный плед, Шура писала свой дневник. Овчарка стояла рядом, потому что места на лавочке ей не хватило, там могли сидеть только трое. Стали выползать помятые похмельные пассажиры. Васса попросила попить. Бутылка была в пакете, в Вассиной сумке, которую Овчарка положила на носу рядом со своей. Но Овчарке хотелось подольше побыть с Вассой, и она сказала эмчеэсовцу злобно: — Ты что, стал плохо слышать?