Когда я уходила, она сказала: «Те часы, которые ты стянула в ванной, можешь оставить себе. Они не слишком-то и дорогие». Потом она приезжает на следующий вечер и снова выбирает меня. Я удивилась. Я ждала, когда она меня полюбит. Тогда у меня будет козырь. Так оно и случилось. Я была никто и звать никак. Она меня устроила в это рекламное агентство, потому что там всем заправляла ее знакомая, тоже из «этих». Сначала хотела, правда, чтобы я открыла косметический салон — очень уж хорошо я ее гримировала перед каждой передачей. Тогда она и взяла с меня обещание, что, когда она умрет, я приду ее накрасить, и подарила медальон с надписью: «Пока я не остыла. Шура». Он и теперь при мне. Васса вытащила из-под свитера золотой медальон на золотой цепочке, подержала его на ладони и спрятала обратно. — Она купила мне квартиру, машину. К тому времени мой козырь потерялся — дело в том, что и я к ней начала привязываться, а этого мне было нельзя допускать. Шура была несчастной — тот парень-матрос подметил точно. Она мне рассказывала про себя. Про то, как она замужем была, как пролезла наверх, как умерла ее подруга, с которой она прожила восемь лет или около того. Мне нравилось носить такую же одежду, как у нее. Я дублировала все ее наряды. Этот мой белый костюм тоже с тех времен остался — точная копия ее костюма. Когда я ехала сюда, я прихватила его с собой, потому что точно знала, как оденется она. Ну и вот мы жили и жили. Но я хотела немного пожить, как все живут. И Шура — вот чудо! — меня поняла. Она детей иметь не могла из-за какого-то раннего неудачного аборта. Она познакомила меня с очень состоятельным мужчиной. Я, судя по всему, ему понравилась. Конечно, он не знал, что мы с Шурой живем вместе уже очень долго. Я вышла за него замуж и родила Катьку. И продолжала встречаться регулярно с Шурой. Ласковый теленок двух маток сосет. Только одно мне не нравилось — тот мир, в котором я жила, был создан Шурой, и больше никем. Одно ее слово — и он бы развалился. Я не просто от нее зависела. Само собой, мне это не нравилось. Мы часто по выходным встречались с Шурой в ее квартире. Сидели в комнате. У нас такой был обычай — мы целый вечер пили вино и болтали, включив диктофон. Говорили на самые разные темы, вспоминали всякие истории. Шура говорила, что потом она эти кассеты прослушивает и они будто наталкивают ее на всякие интересные мысли, подсказывают идеи, которые она потом использует в работе над сюжетом очередной передачи. Один раз она сказала какую-то фразу, а потом, когда мы прослушивали старые пленки, мне пришло в голову сделать из этой фразы рекламный слоган. И вот в один из таких вечеров она разговорилась. Мы обсуждали отцов. Когда я сказала, что своего никогда и не знала, Шура заявила, что ее отец тоже был уродом. И она все выложила о том деле Киры Подорогиной, про которое ты читала в газете. «Я его ненавидела, — говорила она, — он от нас ушел, когда мне лет пять было, и перед этим меня поимел. Он думал, что я об этом забуду, но я помнила. Я бесилась, когда он стал успешным писателем, и просто зверела, когда он принялся изображать из себя верующего. Проклятый лицемер! Знали бы все, что он вытворял раньше. Забрал к себе младшую сестру, по-моему, он и ее насиловал. По крайней мере, точно над ней измывался. Она его тоже ненавидела. Да с ним если неделю прожить в одном доме — точно спятить можно. Моей матери, как он ушел, радоваться надо было, а она запила». У нас обеих матери были алкоголички. И она и я всю жизнь боялись кончить, как они, — в грязной квартире, одной, загибаясь от какого-нибудь дрянного пойла. Поэтому нам всего было мало всегда — мало квартир, машин, золота… Ну, так вот она и говорит: «И вот случай представился. Сестренке моей не поверили, а мне поверили. А она правду говорила. Я первая его ударила, а потом и прочие потянулись. Я все это и предложила, да так хорошо это им на похмельные мозги легло, что они сразу согласились. Я думала, что в шкафу много денег, а там — мелочь. Я их и брать не стала — все им отдала, сеструхе и этим. И хорошо сделала, потому что у папаши даже номера купюр переписаны были в особом блокноте. С этими деньгами ее потом и взяли. Мне до зарезу деньги были нужны, меня муженек мой выставил почти что на улицу. Жила у моей подруги и ее родителей, которые нам все время сцены устраивали. Мне квартира была нужна. Из НИИ я тогда ушла, чтобы этого моего экс-супруга не видеть. А потом сразу такое пошло время — все из НИИ побежали. А тем листком, где написано, что я кандидат каких-то наук, можно было только подтереться. Я тогда успокоилась немного и, как алкаши эти уехали, все свои пальчики стерла и ментов вызвала. Меня и подозревать не стали. А сеструха до сих пор сидит. Пишет письма, что теперь в Бога верует. Чушь это все — она не в том раскаивается, что убила, а в том, что попалась так глупо. Я ее хорошо знаю». И вот Шура на секунду расслабилась и погорела. Я тогда эту пленку потихоньку вынула и с собой забрала. Сняла четыре копии и спрятала: одну в машине, другую под полом на даче, третью в домашнем сейфе. А еще одну в Катькину плюшевую собачку зашила. Видишь, я всегда была расчетливой сукой. Хотя Шуру я любила. Если ради кого и могла бы собой рискнуть — только ради Шуры и ради Катьки. Ну и еще ради тебя. Шура стала беспокоиться. Какие-то ворюги всю нашу дачу прошерстили, машину ночью да и московскую квартиру. Все три пленки отыскали, кроме той, в игрушке. И больше ничего не взяли. Я сразу смекнула — в тот же день, когда квартиру перешерстили, позвонила Шуре да и запустила по телефону пленку. Она взбесилась. Приехала ко мне заявила: «Я тебя уничтожу, так и знай. Пожалеешь, что живешь. Вокруг тебя все рассыплется, как карточный домик». Смотрю, она зубы сжала, чтобы только не заплакать. «Тогда ты сядешь далеко и надолго», — так я ей ответила. И вот началось. Шура все привыкла до конца доводить. Сначала меня уволили. Это была еще небольшая беда. Но у нее связи — и ни в одно крупное агентство меня брать не хотели. В одном месте так и сказали: «Вы нас устраиваете и ваше резюме тоже. Но с Каретной связываться мы не будем». Ну, думаю, переживу. Так ей мало показалось. Она все выложила моему мужу — и что я не кто иная, как бывшая шлюшка, которую она однажды имела несчастье купить. И что это она буквально подложила меня к нему в постель. И что я все эти годы ублажала и ее и его. Он взял да и уехал. Забрал дочь и, как принято на Западе у богатых людей, прислал адвокатов. Мне сказал по телефону, что денег у меня нет, что он подкупит всех, кого можно, наизнанку вывернется, но дочь с такой матерью жить не будет. Я извелась, у меня Катька — самое дорогое. Это единственный человек на свете, кроме, конечно, тебя, Овчарка, который любит меня просто так, а не за то, что я могу ей дать. Роднее ее для меня никого нет. Когда она родилась да поглядела на меня своими глазенками, я сказала, что преподнесу ей весь мир в фирменной упаковке и что у нее будет самая лучшая мать в мире. Вот, преподнесла… И я так изводилась. Потом взяла да с отчаяния такого украла ее прямо от школы. И уехала с ней в Питер. Сняла там комнату. Так его мордовороты нас отыскали, высадили дверь да и увезли ее. У меня ничего не осталось. Думаю, кассету ментам отнести — так она отболтается, с ее-то деньгами. А если и посадят — так мне этого мало будет. Я узнала, что она едет на Бабий остров. Она туда ездила три сезона подряд. Я ее убила. Когда мы встретились на перроне в Бологом, она мне не удивилась. Она знала, что я только и ищу случая, и все равно поехала. Я ей сказала на перроне, что она обратно не вернется, уж я об этом позабочусь. «Я знаю, — ответила она, — по-твоему, зачем я села в этот поезд? Давай, я уже давно мертвая, кому, как не тебе, это знать». Она ведь после смерти той своей подруги так и не оправилась, плакала по ней иногда. Кого тут винить, не знаю. Я убила ее, потому что хотела убить. Она поехала, потому что хотела, чтобы ее убили. Я ее столкнула с катера сразу, мы и не говорили. Но она все-таки успела испугаться, посмотрела на меня, потом вниз, на море, и сказала: «Выходит, не получится, чтобы ты меня накрасила». Ну и все. Я наняла этого черного, чтобы он убил Аслана, и мне его не жаль. Я могу весь остров тут перерезать, и мне все будет как божья роса. А ты меня еще своей совестью называешь. Ну вот, это я сделать могу. Только на тебе я споткнулась. Тебя я и тронуть не могу. Это все равно как если б я Катьку убила. Пробовала я с тобой что-нибудь сделать — там, в кустах, это тебе не почудилось. Почти добралась до тебя там, на фуникулере. Когда шла обратно лесом, так мне плохо было, вот дай мне ножик, зарезалась бы. Таких, как ты, нельзя убивать, Овчарка. Это все равно что мать убить или себя. Я еще пробовала — там, в катакомбах. Поняла, что тебе не только люди помогают и даже звери, Дереза и та меня выдала. Тебе этот остров помог. Мы как приехали, в первый день, ты сказала, что тебе кажется, что этот остров живой. Теперь и я в это верю. А если остров тебе помогает, тебя нельзя убивать. Тишина на берегу стала вдруг давить Овчарке на уши. Она встала с бревна и заорала во все горло. Васса вздрогнула, и Дереза тоже. Потом Овчарка села обратно и молча заплакала, и Васса обняла ее левой рукой. Овчарка утерла слезы и сказала, шмыгая носом: — Васса, ты меня послушай, пожалуйста. Нет такой беды, из которой мы бы не вылезли. Никто ничего не докажет. Мы обе будем жить, как жили, и доживем до старости, и никто от меня ни о чем не узнает. Все будет как было. Все отболит. Мы хоть и не забудем, но нам со временем, может, не так больно станет про все вспоминать. Представь, мы как-нибудь встретимся, ты и я, у каждой ревматизм и каждая с палочкой, где-нибудь в парке. Я приду с противной брехливой болонкой и скажу: «Сияешь? Помнишь Бабий остров?», и ты скажешь: «Сияю. Помню», и мы улыбнемся, и нам даже будет приятно, что никто не знает, что у этих двух глупых склеротических старушек есть важная тайна. — Нет, Овчарка, не получится, чтобы после такого все осталось как было. Я тебя лучше тебя знаю, я твоя совесть, ты не забыла? Ты не сможешь, нет, не тряси головой, я лучше знаю… Ты изведешься. Да ты с ума сойдешь. И буду я потом в старости не гулять с тобой в парке, а носить тебе печенье в Белые Столбы. Нет, ты мне родной человек, Овчарка, я и врагу такого не пожелаю, не то что тебе. Ты не будешь мучиться. Я за свои грехи сама отвечу перед всеми — и перед людьми, и перед Богом потом. Я не буду ничего на тебя переваливать, так и знай. И пожалуйста, Овчарка, как бы все ни вышло… Про Катьку не забудь. Придется тебе взрослеть, хорошая моя, но что тут поделать… — Васса, я все сделаю… Мой парень богатый, я его попрошу. У меня тоже денег немного есть. Я всю Москву переверну, чтобы тебе по минимуму дали. Я напишу статьи, куда только можно. Ты ведь не просто так убила, а от некуда деваться. Потом ты выйдешь и как-нибудь мы договоримся, чтобы ты могла с Катькой видеться. Я с твоим сама поговорю, он ведь ко мне хорошо относится. Васса, ты почему мне не веришь? Почему на меня так смотришь? Я что, когда-нибудь тебя обманула? — Овчарка, ты теперь меня послушай. Тебе все кажется, что я — маленькая Васса. И что меня можно легко спасти, как тогда, огрев пару мальчишек и вытащив меня из их палаты! — Васса, почему ты такая упертая?! Почему ничего понимать не хочешь?! — Это ты упертая. Ты что, не понимаешь, что я не хочу ничего — чтобы меня спасали, суетились вокруг меня, обвиняли, оправдывали, сажали, отпускали. Я так устала, ты себе не представляешь, как устала. На мне как свинцовые гири висят — с тех пор как я села в поезд на Кемь. Я хочу, чтобы все кончилось. Просто взяло и кончилось — как свет в комнате выключили. Я хочу получить сполна — все, что мне причитается. И не думай даже поднимать вокруг этого шум. Ты мне друг или портянка? — Я такого слова не буду давать. И вообще кого-нибудь ограблю, чтобы нас вместе посадили. Вон хоть твоего мужа! Васса поглядела на Овчарку с нежностью: — И какая же ты глупая у меня, Овчарка. Совсем маленькая и глупая. Мне хочется, чтоб Катька, когда выросла, как ты была. Ты уж позаботься, чтобы так и вышло. — Хрена лысого! Фига гнилого! Сама заботься! — Я тебе не верю. Как припрет — все для нее сделаешь, я знаю. Так что теперь мы пойдем в ментовку. — Мы пойдем туда утром. — Нет, мы пойдем туда сейчас, — сказала Васса и встала. Но Овчарка продолжала сидеть. Она сказала: — Давай немного тут посидим, Васса. Успеешь еще признаться. Посидим. Неизвестно ведь, когда еще удастся… И Васса села. Овчарка все время старалась не заплакать. «Не время нюнить, — сказала она себе, — прекрати. Возьми себя в руки. Васса все считает тебя маленькой. Покажи, что ты никакая не маленькая. Маленькие хнычут, а взрослые дела делают. Думай, что можно сделать». Тут Васса сказала: — Что, слезы близко? — Ага, — прошептала Овчарка, — я там, еще в Москве, чувствовала, что не стоило ехать на этот проклятый остров! Извини, я опять какие-то детские разговоры развела. Пойдем пройдемся. Они пошли и ходили до шести утра у моря, и, когда Овчарка увидела, что солнце поднимается и что день обещает быть ясным, она снова заплакала. Она дорого бы дала, чтобы это солнце село обратно. И они вдруг увидели северное сияние. Остров еще спал, и, может, только они его и видели. Ну, еще, вероятно, люди на катере, который входил в бухту, и хозяйки, которые встали, чтобы выпустить скотину из хлева. Овчарка смотрела. Как будто на минутку Бог закрылся ото всех цветной ситцевой занавеской. Овчарка никогда прежде не видела северного сияния и теперь не могла взять в толк, почему им все так восхищаются. Васса, на лице которой играли сиреневые, красные, розовые блики, сказала, что это удивительное дело, потому что летом северное сияние бывает очень редко. — Это остров увидел, что ты грустная, и решил тебя немного развеселить, — сказала она. — У него не получилось, — ответила Овчарка. — Знаешь, Овчарка, какой был самый счастливый день в моей жизни? Когда Катька родилась. Помнишь, мы еще с тобой у меня дома сидели. Там меня и схватило. А как ты перетрусила, помнишь? Бегаешь по квартире, вещи для меня в роддом собираешь и с перепугу ничего найти не можешь. Потом машину для меня тормознула, чуть под колеса не угодила. Помнишь, нам женщина-водитель попалась, она с нас даже денег не взяла, напоследок еще удачи пожелала и сказала: «Ты не волнуйся. Чем сильнее муки будут, тем ребенок умнее родится и здоровее. Без мук ничего хорошего не получается». «Как, — спрашиваю, — вас зовут?» — «Катериной», — отвечает. Ты такая забавная, перепуганная, что мне хоть и больно, а смеюсь. Тебя со мною пустили, потому что роддом частный, из крутых, кому угодно можно при родах быть — хоть маме, хоть мужу, хоть седьмой воде на киселе. Я лежу, терплю, хотя терпеть уже сил не хватает. А ты только и делаешь, что за врачом бегаешь, боишься, как бы что не так пошло. Ты только выйдешь, я стонать начинаю, а войдешь, замолкаю. Даже попросила, помнишь: — Ты, Овчарка, сходи куда-нибудь, что ли, а то мне тебя стонами пугать не хочется. А ты рассердилась, сказала: — Орать хочется, так ори. А то просто Зоя Космодемьянская и Алексей Маресьев в одном флаконе. Я лежу. Потом говорю: — Мне тебя, Овчарка, просить совестно, но ты меня до туалета не доведешь? Ты говоришь: — Зачем тебе идти, вот здесь утка есть, а я отвернуться могу. Вдруг врач входит. — Куда собрались? — спрашивает. Ты говоришь: — Ей в туалет надо.