— Вы с ней не говорили? — Зачем мне это? — Может, вы хотели ее убедить покаяться, когда она сидела на корме в этом красном пледе? А она что-нибудь ответила вам обидное, а вы ее и толкнули. Сами же мне говорили — вот щелкнуть бы пальцами и чтобы все блудницы исчезли сразу, как будто их и не было. Толкнуть за борт женщину ненамного сложнее. Отец Панкратий опять покраснел: — Да я как разозлюсь, чего только не наговорю. Вот меня старец все время корит за это. Теперь даже отказывается меня исповедовать и причащать, если не исправлюсь. Я к ней и вовсе не подходил. Мы как мимо креста плыли, стояли по левому борту и молились. Мы на корме и не были. Я ее не видел. А если б и видел, не подошел бы. Таких закоренелых грешниц только могила исправит, не стоит с ними и говорить. Я иногда такое мелю, но чтоб смертоубийство сотворить… — Ясно, — сказала Овчарка. — А вы, Кира, Шуру знали или нет? Девушка только молча головой покачала. — Кира недавно вышла из тюрьмы, где обратилась к вере, — вмешался отец Панкратий, — она хочет уйти в Дивеевскую женскую обитель, но еще в тюрьме дала обет прежде совершить паломничество сюда. Она обет молчания соблюдает, чтобы искушений всяческих избежать. Ее духовник, который из тюремного храма, — мой знакомый. Велел присмотреть за ней. У нее из родных никого. Она со мной вот только разговаривает, а с прочими по необходимости. Она бы и с вами говорить не стала, да ей старец велел. К тому же ее подозревать легко — в тюрьме сидела. Человека убила. Дальнейшей своей жизнью она вину искупить хочет. Хоть и выпустили ее из тюрьмы, но она знает, что ее Господь не простил, все плачет, переживает. Вот и с постом переусердствовала, сами видели, как ей плохо стало на острове. Ночью час от силы спит, молится. Ее б воля была, вериги бы надела и власяницу. Только старец на то благословение не дал. Вы спрашивайте, она мне отвечать будет, а я вам говорить стану. Началась игра в испорченный телефон. Однако Кира на все отвечала только «да» или «нет». Шуру она никогда не знала, ни на причале в Кеми, ни на катере ее не заметила и тем более с ней не разговаривала. Ничего подозрительного не видела. — Да она вообще, по-моему, не понимает, на каком она свете находится, на том или на этом, — сказала Овчарка, когда отец Панкратий и Кира ушли, — так плоть свою умерщвляет. — Теперь ясно, почему она такая депрессушная. Вину свою переживает. А мы думали, это она убила Шуру и потому в ступоре. Васса слезла с перил крыльца, и они пошли в дом. — Ты как хочешь, а мне все равно кажется, что эта Кира чего-то недоговаривает. — Девушка в расстройстве душевном, тебе ж сказали. Не говорит ни с кем, потому что обет у нее. А мы к ней клеимся. Лучше скажи, скоро водосвятие, пойдем поглядеть? — Пошли. Все равно делать нечего. До водосвятия оставалось еще два часа, и Васса решила пока сходить в местный магазин, где продают всякие кремы и маски из морских водорослей. Овчарка, которая никогда не мазалась кремами и не делала себе масок, осталась ждать ее дома. Она попила чаю с хозяйкой. Та все причитала насчет убийства Шуры. — Никакого порядку в мире не стало. Новостей и то не посмотришь — там взорвали, тут наводнение, в третьем месте маньяк кучу женщин задушил. Женщину как можно убить? Мужика можно. А женщина детей рожает, она голова всему, как можно без женщин? Вон жена у мужика умрет от болезни какой, так пропащий он человек. Женщина без мужика проживет, а он вот без нее как? Вот и спиваются, ползают неделями, забор упал, сарай покосился. Тому, кто женщину тронет, говорят, самая от Бога тяжелая кара будет. Убивца если и не найдут даже, так ему от Бога такая жизнь настанет, что сам признаваться прибежит. Ну, пошла я. А мне мать вообще-то знаешь что говорила? Вот если семь трав сварить и туда вещь какую-нибудь положить мертвякову, в кипящее-то, то убийца против своей воли, а придет и никуда деться не сможет. И хозяйка прихватила мешочек полотняный с сушеными грибами — кому-то, наверное, обещала продать — и ушла. Овчарка отрезала себе еще кусочек малинового рулета. Потом схватила большую тяжелую кастрюлю и бухнула ее на плиту. Ковшиком зачепнула воды в ведре, налила в нее. Пошла на огород. Нарвала осоки, клевера, потом еще веточку петрушки, укропа. У самого дома вырвала из земли стебелек одуванчика, перепачкавшись одуванчиковым соком, там же лист подорожника прихватила. Смородиновый лист взяла, но потом подумала, что смородина — это скорей дерево, а не трава, вернулась на огород и выдернула из-под забора большой лопух. Сложила все в кастрюлю, выглянула на улицу. Не хватает еще, чтоб пришел кто-нибудь и увидел, как она хренью этой страдает — зелье варит. Тут еще трудность возникла — Овчарка не знала, как зажигают газовую плиту — всю жизнь имела дело только с электрическими. Потом все-таки зажгла, правда, прежде извела штук пятнадцать спичек. Сделала самый большой огонь. Варево закипело и странно запахло. Овчарка тогда принесла Шурины трусы из ее коричневой сумки и бросила их в кастрюлю. Наверное, трусы были из какой-то синтетики. Так что запах стал еще страннее, а потом и вовсе сделался противным. Овчарка даже распахнула дверь. Комары устремились было на веранду, но потом унюхали, что что-то здесь не так, и целыми тучами стали шарахаться от двери. Овчарка терпела-терпела, а потом выскочила на крыльцо. Убийцы, конечно, не было. Тут еще загорелась тряпка, которую Овчарка положила по рассеянности у самой конфорки. Овчарка схватила тряпку, бросила в рукомойник и залила водой. Завоняло гарью. «Нет у меня таланта к готовке, — подумала Овчарка, — я и в городской квартире как яичницу жарю, так всю кухню разгромлю, а тут, не дай бог, еще пожар могу сделать. Оплачивай потом хозяйке новый дом. Уф, сил нет. Пусть еще пять минут покипит, и снимаю. Я и так знала, что это все хрень». И Овчарка пошла в дом и закрыла дверь. Только она подошла к плите, дверь заскрипела и Овчарка уронила ложку на крышку кастрюли. Крышка съехала с кастрюли и упала на пол вместе с ложкой. Но это был никакой не убийца, а просто Васса. — Овчарка, ты что тут делаешь? Это чем таким пахнет? — Вареными трусами, вареной травой и моими глупыми гнилыми мозгами. Убийцу приманить хотела. Васса, поняв, в чем дело, чуть со смеху не умерла. — Я если бы была убийцей, то как почуяла такой запах, так сразу бы отсюда вплавь гребла до самой Кеми. Ты не выливай это, — смеялась она, — остуди, по пузырькам разлей и продавай местным как средство от комаров! В лес пойдут — намажутся. Все комары передохнут. Впрочем, все встречные люди, наверное, тоже. Комары передохнут, и птицы, которые их едят, — тоже. Тогда на тебя могут в суд подать за то, что ты гробишь заповедник. — Ты помоги прибраться лучше, а не мели ерунду. А то сейчас хозяйка придет, вот нам будет. Кастрюлю оттереть надо. — Проветрить все надо. Ты больше так не делай, а то остров необитаемым станет. Овчарка вынесла кастрюлю за заднюю калитку и вылила содержимое в крапиву. Потом ополоснула из бочки и принесла Вассе, которая дочиста ее оттерла содой. Овчарка обрезала ножницами горелый краешек тряпки, как смогла протерла плиту и выкинула горелые спички. — Ну, ты даешь, мать, — сказала Васса, — ты на кухне все равно что слон в посудной лавке. Надо теперь проветрить хорошенько. Хотя это все, я думаю, еще дня три не выветрится. Однако, когда хозяйка пришла, она ничего не заметила. Овчарка сочла это чудом. Ее джинсы и водолазка так пропитались запахом варева, что пришлось их повесить на веревке за домом на пару часов. Водосвятие было в честь какого-то большого праздника. Попы с хоругвями, золотыми чашами, иконами и крестами шли впереди вокруг монастыря, а за ними длинным пестрым хвостом на полкилометра растянулись верующие. Туристы фотографировались на фоне толпы, какие-то телевизионщики снимали процессию на камеру. Сразу за попами следовал Балашов, весьма упитанный мужик, по виду вылитый браток. Приперся умаслить попов, чтоб не мешали его делам. «Все живут, как жили, — подумала Овчарка, — заботятся о том, как жить дальше. Все, кроме Шуры, для которой есть только прошлое, и то если на том свете что-то есть, в чем я не уверена». В толпе говорили о том, что начальник администрации выкупил для попов какую-то древнюю икону, после революции вывезенную за рубеж. Так что его подарок несли прямо перед ним, на белом полотенце. Когда дошли до берега Святого озера, настоятель стал с мостков святить воду. Другие попы, встав прямоугольником, пели. Овчарку позабавила картинка — прямо в этот прямоугольник забежала дворняга. Как ни гоняли ее прихожане, она не хотела выходить из него, а потом и вовсе улеглась в центре, среди попов в блестящих ризах. Наконец ее кто-то попытался увести за шкирку, и собака взвыла, заглушив пение. Потом все-таки убежала, видно, ей там стало скучно. В толпе Овчарка увидела матроса со «Святителя Николая» и помахала ему рукой. Неожиданно он пробрался сквозь толпу к Овчарке и сказал: — После водосвятия опять сюда приходи. Кое-что рассказать мне тебе надо. Овчарка дождалась, пока на всех брызнут кропилом, вытерла лицо. С пением все вернулись в главный храм монастыря, а Овчарка с Вассой отправились обратно к мосткам. Русобородый парень-матрос уже ждал. — Ты садись, — сказал он Овчарке, — долгая история будет. — Про что? — Про меня. Зачем тебе это надо, не знаю. Мне так старец велел, это уж теперь твоя забота, к какому месту тебе пристроить мои россказни. Он меня уже третий год исповедует. Овчарка с Вассой уселись на мостки, а парень — на валун на берегу. Овчарка слушала парня, сунув руку в воду и изредка ее вынимая, когда рука очень уж замерзала. Монастырь закрывал Святое озеро от ветров с моря, и оно слегка только морщилось и тихо-тихо плескалось у берега. — Я сюда приехал вот уже как четыре года. У меня семья простая, неверующая, но интеллигентная, по совести жили. Сам из Владимира. Отец в институте преподает, мать — библиотекарь. Особых денег не было, так что не избалуешься. На менеджера учился. Девушка была хорошая. У меня только и было в голове — доучиться, работу какую-никакую найти, чтоб деньги были, жениться на ней, может, квартиру купить со временем. Я и из города не планировал никуда уезжать, не тянуло меня никуда, ни в дальние города, ни в дальние страны. Ну, учился, подрабатывал иногда, там, разгружал что-нибудь. Даже при мебельном магазине устроился. Один раз диван кожаный везли какому-то крутому. В лифт не влезает, на руках потащили на десятый этаж. И что-то мужик, с которым я на пару работал, зазевался, а у меня в голове только — как бы не ободрать, дорогая все-таки штука, потом нос воротить будет заказчик, и тащи его обратно. Ну и попытался подхватить, ведь того и гляди уроним. Ну, тяжесть вся на меня и пришлась — даже в груди что-то хрустнуло. А я и внимания не обратил — домой пошел и спать лег. Наутро в институт еле встал — так в груди больно. Неделю как-то перекантовался, разгружаю как раньше. А потом и свалился. Послали на рентген. Врач районный снимок повертел. «Кровоизлияние, — говорит, — небольшое, и ребро треснуло. Через месяц пройдет». Больничный выписал и лекарства какие-то. Месяц проходит, я уже на стенку лезу. Снова снимок делать стали. И вот тогда уже и послали к онкологу. Девушка моя по всем врачам ходила, мать в долги влезла, чтоб врачам в карманы совать. Смотрю я — нет этому конца. В больницу положили. Девушка моя извелась, белая ходит как мел, мне больно иной раз так, что дай в минуту эту ножик — точно б зарезался. Хватит уж, думаю. Себя мучаю и всех. Или выздороветь, или помереть скорей. Один раз пришел главврач. Он и говорит: «Вам операцию, конечно, сделать можно, но это для вашего только успокоения, потому что метастазы в легкие пошли». Кого винить тут? Напарника моего? Мужика крутого, чей диван тащил? Коновала районного, который не распознал вовремя? В палате один мужик лежал, совсем плохой. К нему жена приходила. И рассказала она мне как-то, что есть на северном далеком острове в монастыре старец, только он, мол, таких исцелить и может, ее знакомой очень он помог. Чего, думаю, терять мне теперь. Собрался и на поезд. Девушке письмо послал. Чтобы не ждала и не мучилась и забыла бы поскорей. Матери с дороги позвонил. И вот как катер к острову подходил, легче мне стало сразу. К старцу пришел. Поговорили с ним, я расплакался. Вижу теперь, что хоть и не убил никого, не совратил и не обокрал, а все равно грешной жизни я человек. Старец мне святой воды дал и сухариков освященных. И день ото дня мне лучше. Стал в монастыре работать. Совсем здоровым стал. Решил вернуться. Врачи осмотрели — как новенький и опухоль пропала. Стал как раньше жить. Девушка моя, пока меня не было, ни на кого не глядела даже. И вот снова хуже мне, снова на остров еду. Там опять лучше, снова домой. И как с острова уеду, так как будто кто-то из меня силы пить начинает, только на острове и живу. Решил сюда насовсем перебраться. Девушка моя со мной ехать рвется, но я ее предостерег: «Подумай, прежде чем себя в глуши губить. Полгода подумай, может, встретишь кого получше. А не встретишь, тогда приезжай». И вот полгода прошло, она не приехала. Я при монастыре работаю, здоров, как раньше. Со старцем беседую каждый день. Решил я твердо постриг принять. Думал, что все уже в миру увидел, все перечувствовал, плохо здесь, может, там лучше будет. Молюсь и пощусь. Когда отработаю свое, по острову хожу, покойно в душе. Как будто прежняя жизнь во сне привиделась. Тут, непонятно почему, мне старец велел в монастыре пока не работать, а идти и в матросы наняться на катер. Я пошел. Год работаю, душой к постригу готовлюсь, как старец учил. Только он моему рвению не радовался, все повременить просил. И вот тогда-то мне в прошлом году и подсунул дьявол эту вашу Шуру Каретную. — И парень сердито взглянул на Овчарку и Вассу, словно они всему были виной. — Тоже август был. Эта Шура, она странная была. Хоть людей и губила, а сама страдала. В Кеми села и все с меня глаз не сводит. Я уж в землю смотрю, вот послал Господь искус, она ж красивая была, вот какое дело. Будто сам дьявол из-под земли поднялся и женщиной стал. Она вроде и красивая и богатая, сразу видно, но жалко мне ее отчего-то стало. Потом понял, что душа у ней как чашка дырявая — чем ее ни наполняй — пустая, а человеку оттого мучительно — пустому-то жить. Не плохой он тогда, не хороший — что может быть хуже. Хорошему все хорошо, плохой покаяться может. А она вот ни то ни се, ни богу свечка, ни черту кочерга. Распущенная была, я ее по телику видел, и с мужчинами и с бабами могла. Содом и Гоморра ходячая. И на меня все смотрит. Я, как отплыли, сразу в каюту пошел, заперся и лег, чтоб с глаз долой. Тут она возьми да и приди. Дверь потянула, а там крючок слабый, он и отскочил. Потом так скверно мне сделалось, сам себе противен стал. Чего ее винить, сам виноват, задешево душу продал, а еще в монахи лезу. Хоть в море кидайся. Заплакал даже. Смотрю, и она тоже как заплачет. Правда, в минуту замолчала, слезы утерла, как и не плакала будто. Разговорились. Я ей о себе рассказал. — Ты меня прости, — говорит, — кто-то мне нужен был, и ты тут попался, так уж не повезло тебе. Ну, скоро приедем. Тебе хорошо, ты покаяться можешь, а мне вот нельзя. Остров у тебя есть, старец. Девушка тебя любила. Когда кто-то любил, значит, жизнь не зря была. У меня грехов — вагон и маленькая тележка. Я — почти что убийца. Моего родного отца при мне убивали, а я стояла и смотрела только. Он хоть и сволочь был, но все же живой человек. А мать меня тоже не любила, пила только. Вот повезло мне, наверх выплыла десять лет назад. А как выплывала, знаешь? Из постели в постель прыгала, о том только думала, чтобы наверху оказаться и оттуда плевать на них на всех. Минутку поунижайся и на всю жизнь обеспечена — много вокруг меня девчонок было, которые так считали. Все почти теперь старые дешевки. Я одна выплыла. Мне сказали, что один мужик, продюсер бывший, от инсульта помирает, всеми брошенный в бюджетной больнице. Я тогда на пике была. Я с этим продюсером трахалась, и он мне все обещал, что протолкнет куда-то. Набрехал. Он всем брехал. Я однажды пришла, а меня его новая баба вон выставила. И вот ко мне его мать приходит и денег просит на лечение. Я отказала. Он умер через два дня в вонючей палате, куда только загибающихся, до черта допившихся бомжей складируют и пенсионеров, которых по скорой привезли. К ним если врач зайдет раз в сутки, так это праздник. Да и то больного посмотреть ему и в голову не придет. Припрется, удивится: «Ого, а этот живой еще! Ну, организм у мужика. А что этот в говне лежит? — и медсестре: — Увези его вон, что ли, к сортиру, вонища, хоть топор вешай». Я когда это услышала, думала, обрадуюсь. Нет, не обрадовалась. Я тогда хорошо жила. Сама себе хозяйка. Жила с одной женщиной, она меня любила. Через несколько лет от рака умерла. Все мне твердила: «Даже если мне плохо совсем будет, не отдавай меня в больницу». Я и не отдала. Я тоже боюсь очень умереть в больнице, как тот продюсер. Я наркотики ей колола сама и ампулы прятала, чтобы она не видела. Она думала, что это лекарство. Она ничего не ела и мне кричала «отстань», когда я пыталась в нее хоть ложку бульона всунуть. Ее рвало чернотой три дня подряд. А потом она как-то утром съела целое яйцо, и я обрадовалась. А она заснула и перестала дышать. Когда кто-то долго умирает, агонии не бывает. Пришел участковый. Моя подруга стала просто «трупом, который лежит на кровати у левой стены, в черной футболке с латинскими буквами». Когда ее увезли, я стала как-то в комнате на автопилоте прибираться. Смотрю, упаковка целая кодеина осталась. Такое искушение было. Думаю, жидкость из всех ампул слить в стакан и зашарашить. Потом нет, думаю. Я стала на жизнь смотреть вроде как на комнату, из которой я могу в любой момент выйти. А раз я могу выйти, когда захочу, может, стоит посмотреть, нет ли тут чего-нибудь, чего я еще не видела. Ну, такой депрессняк был. На похоронах наорала на ее мать. Справедливо, между прочим, за дело. Во всех газетах про это писали. Постепенно жизнь как-то стала налаживаться. Но без нее жизнь такая пустая стала. С какими-то девчонками-поклонницами ночку коротаю, наутро как их зовут, вспомнить не могу. В газетах писали, что я наркоманка. Враки это, никогда я наркоманкой не была. Тут такой успех пришел, всюду приглашают. Вот и наверху я, а зачем мне это все? Иногда такое отчаяние. Один раз все, думаю, хватит, пора из комнаты уйти. Взяла, на балкон вышла, перекинула ноги через перила. Этаж десятый — верная смерть. Смотрю — внизу женщина стоит, ждет кого-то у подъезда. Прыгну — так непременно на нее. Очень надо еще кого-то на тот свет тащить. Она-то ни в чем не виновата. Ждала-ждала я, не уходит она. Я замерзла и пошла в квартиру. Тогда я скоро встретила одну хорошую девочку. Долго мы с ней жили. Я ей все говорила, если она меня бросит, я ее уничтожу. Она меня любила. Одно время она даже вещи такие же, как я, покупала. Куплю брюки, через два дня смотрю — она в таких же ходит. Все у нас общее было — белье даже. Когда я себе на лопатке татуировку сделала в виде птицы, она пошла в салон и тоже себе птицу наколола, хотя до смерти боялась иголок и что больно будет. Я ей однажды золотой медальон подарила, такой же как у меня. У нее очень хорошо получалось меня гримировать. Перед передачей только она это и делала. Я ей один раз сказала: «Когда со мной что-нибудь случится, обещай, что придешь и загримируешь меня». Она дала слово. А чтобы она обещания своего не забыла, я на время забрала у нее этот медальон и велела на нем написать с обратной стороны: «Пока я не остыла. Шура». И вот, я точно знаю, она теперь меня не любит. Она пустым местом была. Я ее сделала такой, какая она есть. Но я в любой момент могу все это у нее отнять. Скину ее сверху в то дерьмо, из которого она вылезла. Она тогда по-другому запоет и, наверное, меня убьет. Может, это и не мое дело, но, по-моему, тебе монахом становиться не надо. Твоя девушка наверняка все еще тебя ждет, поверь мне, я знаю женщин лучше. Судя по тому, что ты мне рассказал, так оно и есть. Уезжай с острова. Красивое здесь море. Когда я была маленькой, любила сказку про русалку. Вот у нее хорошая смерть была, помнишь, наверное. Когда солнце встало, она просто в морскую пену превратилась. Раз — и нету. А ты не плачь. Ничего страшного тут нет. Вот я с тобой поговорила, мне и легче стало. — Может, тебе исповедаться, — говорю, — я старца попрошу. — Да я уж тебе исповедалась. — Мне исповедоваться разве можно, — говорю, — мразь я похотливая, вот и все. — Нет, — она отвечает, — никакая ты не мразь, а хороший человек. Я тебе завидую даже по-доброму. Мне лучшего исповедника и не сыскать. Зла на меня не держи. Очень ты мне помог. — Ты с этой девушкой разойдись, в храм ходи, потом, может, мужа найдешь, душой возродишься, — говорю ей. — Сил у меня нет все сначала начинать, — говорит, — я два раза все сызнова строила, больше не могу. Ее вот только жаль, когда меня убьет, возьмет грех на душу. Совесть замучает. У меня от таких речей даже мурашки по спине побежали. — А я что делать буду теперь? — спрашиваю ее. — А ты немного погорюй и живи дальше. Она улыбнулась мне и ушла. Больше я ее не видел в то лето, хотя слышал, что она в поселке жила две недели. У меня же никакого покоя душевного не стало. Зол на нее, иной раз так бы и убил. А потом думаю: сам виноват во всем. Какой уж тут постриг. А в этом году опять встретил ее на причале в Кеми. Только изменилась она. По всему видно — страшно ей. Чем к концу ближе, тем страшнее. Мне-то она тогда без страха всякого говорила, что умрет скоро. Я с ней и словом теперь не перемолвился. Она ото всех как будто стеной загородилась. Один раз только на меня глянула, но, по-моему, не узнала. Я с ней и разговаривать совсем не хотел. Поэтому как ее сумку нашел, сразу Аслану отдал и в объявлении написал, чтобы к нему обращались. Чтобы, думаю, с ней не встречаться. И вот теперь, когда ее мертвой нашли, я аж извелся. Ведь я ей смерти желал. Жалко ее — говорят, убили, с корабля сбросили. Я и не заметил, что она не сошла на острове. Я все время спал на катере, никого и ничего не видел. Не знаю, чем помочь тебе могу. Старец сказал, что ты убийцу ищешь. — А как ту девушку зовут, она не говорила? — спросила Овчарка. — Не помню. Мудреное какое-то имя. Ну, я пошел. Мне через час в Кемь идти. Если что надо, на причале меня найдешь. И парень ушел. Овчарка и Васса остались сидеть на мостках. — Так я и знала, что нам в этих лесбийских дрязгах копаться придется, — сказала Овчарка, — как ты думаешь, в них дело? Эта девчонка до нее добралась? Или за деньги кого-то наняла, чтобы ее убили? Не знаю, что и думать. Всех уже перебрали. Я ее убить не могла, тебе тоже это не надо. А так вообще-то любой ее спихнуть мог. Мой папаша — потому что старую обиду вспомнил, пигалица-поклонница — потому что она ее могла отвергнуть, Евгения — потому что Шура могла быть не такой уж и благородной и потребовать деньги назад, а вдруг этой Евгении отдавать неохота. Отец Панкратий — потому что блудницей ее считал, чтобы мир от грязи избавить, парень-матрос — потому что с пути праведного его сбила. Эх, уметь бы мысли читать. На другой день «Святитель Николай» пришел на остров, доверху груженный журналистами и фотографами. По всем каналам корреспонденты вещали на фоне монастырских стен об ужасном преступлении. Вассе и Овчарке наконец вручили повестки, и они пошли в ментовку. — Давай договариваться, что говорить будем, — сказала Овчарка, — помалкивать надо о том, что мы раскопали. Не хочу, чтоб кто-нибудь это все раньше раскрыл. Хотя от ментов, конечно, ждать этого не приходится, но все-таки надо подстраховаться. Та же Груша у ментов может узнать, что мы там наплели ненароком. Она девка с головой, живо выводы сделает. В общем, плыли, видели ее сперва на причале, потом на корме, сошли на острове, больше ее не видели. Вот и все. А если очень уж прикопаются или начнешь путаться — тверди: не знаю, не помню. Это тебе не в школе, тут двойку не влепят. В ментовке все прошло без проблем. Здешний капитан уже допросил всех, кто был на катере, Васса и Овчарка оказались последними. Их спрашивали не по отдельности, как предполагала Овчарка, а вместе. Видно было, что ни в какие дебри капитану лезть неохота. Выглядел он усталым. Между двух огней бедняга оказался. Замнешь дело — писаки прикопаются, не замнешь — Балашов сожрет. Так что опрашивали подруг от силы минут пять. Когда они вышли и, отбрыкавшись от газетчиков, поспешили прочь, Овчарка сказала: — Да-а. Моя милиция меня бережет. Вот так пришьют, а никто до правды и не захочет докапываться, никому не надо, и все тут. Послушай, Васса, пойдем посмотрим на Арт-ангар. Очень уж название интригует. Мне хозяйка наша объяснила, где это. Но на полпути им встретилась Груша, которая шла куда-то скорым шагом. На плече у нее висела на длинной лямке матерчатая плоская сумка с ноутбуком. — Куда это наша Груша так устремилась? — проговорила Овчарка вполголоса. — Давай потихонечку проследим. Подруги пасли журналистку до местной библиотеки. — Зачем ей эта затрапезная изба-читальня? — ломала голову Овчарка. — Подождем давай, на лавочке за кустами. Да возьми Дерезу за ошейник. Она нам всю маскировку испортит. И так уже весь поселок знает — где коза, там, значит, и Овчарка. Прошло минут двадцать, Груша появилась на пороге барака и так же быстро зашагала куда-то прочь. — Васса, ты иди за ней потихоньку. А я в библиотеку загляну. Да Дерезу прихвати с собой. Тут хоть и деревня, а козам в читальном зале делать нечего. Как доведешь Грушу куда-нибудь, звякни мне на мобилу. И Овчарка поднялась по ступенькам в библиотеку. Она оглядела маленькое помещение. И до этого дальнего острова добрались Акунин с Мураками — их книги стояли на стеллажах, наверху которых кто-то гуашью вывел: «Новинки». Библиотекарша спорила со старушкой, которая хотела взять две книги Донцовой, пытаясь втолковать глуховатой бабке, что Донцову выдают только по одной книге на руки. Овчарка от скуки изучала правила пользования библиотекой, которые висели на стене. Когда пенсионерка ушла, Овчарка устремилась к стойке: