— Не знаю. Быть может, Тюрке питал вражду к кому-нибудь из обитателей этого дома или просто хотел совершить акт правосудия. Я его не порицаю. Диалоги, действительно в этом же духе, продолжались в течение всего заседания. Дюваль: Я ранил Росиньоля, и он упал. Но я сожалею только об одном: что ему удалось увлечь и меня в своем падении. Иначе я никогда не дался бы живым вам в руки. Я презираю ваше общество. Председатель: Все это фразы. Господин прокурор докажет вам, что вы простой вор. Дюваль: Вор? Я скажу вам, кто вор. Это тот, кто живет эксплуатацией других, но то, что я сделал, не есть воровство. Председатель: Вас называют лентяем. Вы живете ничего не делая. Никто не видел вас работающим. Дюваль: Работать? Довольно я поработал для бандитов. Председатель: В военной службе ваше поведение было не лучше. Вы были разжалованы из капралов в рядовые. Дюваль: Потому что уже в то время, так же, как и теперь, я не признавал власти. Я был наказан за то, что не считал себя вправе наказывать других. Председатель: Вы уже были осуждены за воровство? Дюваль: Повторяю вам… Господин Онфруа де Бревиль начинает сердиться. Дюваль умолкает на минуту, но скоро опять принимается за свое. Председатель: Свои досуги вы посвящали на оттачивание кинжалов, чтобы убивать агентов. Дюваль: Да, я этим горжусь. Я вышел из зала суда, совершенно ошеломленный наглостью Дюваля и решительно недоумевая, что подобные теории заявлялись публично. Одно только доставило мне удовольствие — это простое и скромное показание Росиньоля, который старательно избегал обвинять человека, покушавшегося на его жизнь. Вот его показание, напечатанное в «Судебной газете»: «Густав Росиньоль, сорока лет, бригадир сыскной полиции. 17 октября я находился при господине Тайлоре во время обыска у Дидье. В это время пришел мальчик и сказал, что кто-то спрашивает Дидье внизу. Я последовал за сожительницей Дидье и увидел двух мужчин. Указывая на одного из них, женщина сказала: „Это Дюваль“. Тогда я поспешил к нему и сказал: „Господин начальник сыскной полиции желает с вами говорить, пойдемте к нему“, но он ударил меня кинжалом, и я упал. Чтобы его обезоружить, я укусил его за руку, но он ткнул пальцем мне в глаз, причинив сильную боль». Дюваль: Я спрашиваю бригадира Росиньоля, полагает ли он, что я умышленно хотел его ослепить? Свидетель: Я этого не думаю. Он ткнул пальцем мне в глаз, чтобы помешать его обезоружить, но я не думаю, чтобы он хотел причинить мне вред. И в первый раз я заметил то, что впоследствии мне часто приходилось наблюдать. Этот Дюваль, смотревший на Росиньоля свирепыми глазами, глазами хищника, называвший сыщиков не иначе как «шпионами» и отзывавшийся о них с непримиримой ненавистью, смешивал политических агентов, которые следят за анархистами и, вообще, за всеми противозаконными партиями, с агентами сыскной полиции, на обязанности которых лежит задерживать воров и убийц. Мало того, Дюваль смешивал агентов сыскной полиции не только с политическими агентами, но и с доносчиками, которые составляют рапорты о том, что происходит в различных кружках, в которые они вхожи. Он знал также, что эти доносчики становятся иногда подстрекателями, чтобы заслужить те награды и подачки, которые получают. В деле анархии подстрекатели особенно опасны. Они всегда кричат громче всех и на публичных сходках предлагают самые необузданные планы… Приведу здесь для примера один случай, сохранившийся в моей памяти. В одно прекрасное утро я отправился в Монмартр арестовать некоего Л., совершившего какую-то кражу. Когда я вошел в каморку, занимаемую этим субъектом, то был встречен оглушительным криком: — Да здравствует анархия! В первое мгновение я был ошеломлен, потому что вульгарное воровство, совершенное Л., не имело ничего общего с анархией. Вот почему ничего не возражая я приступил к обыску. — Да здравствует анархия! — еще громче заорал субъект. Это начало меня раздражать, и, быстро приблизившись к нему, я спросил: — Ну довольно анархии! К какой бригаде вы принадлежите? Он посмотрел на меня и после минутного молчания ответил: — Гм… Понятно, к N-ской… Без сомнения, он воображал, что хорошо разыграл свою роль и что я дам ему награду! Увы, единственной его наградой было дисциплинарное взыскание. Я всегда относился беспощадно к агентам-подстрекателям. Все мои предшественники, в особенности Масе, старались, чтобы их агентов не смешивали с политическими сыщиками; вот почему все время, пока был начальником сыскной полиции, я всячески избегал давать нашим агентам поручения, касающиеся политики. Я отнюдь не желаю бросать какую-нибудь тень на политическую полицию, она так же необходима, как общеуголовная, только приемы их неодинаковы. Агент сыскной полиции, собирая справки о каком-нибудь воре или убийце, может нисколько не интересоваться, к какой политической партии принадлежит этот человек, консерватор он или революционер. Политический агент, наоборот, главным образом старается узнать, друг ли он правительства или враг. Заседание следующего дня было еще более странным. Явились свидетели, которые цинично заявляли, что если Дюваль совершил воровство, то лишь в интересах революции. Дюваль хотел прочесть свою защитительную речь, которую заранее составил, но председатель категорически это воспретил. Присутствовавшие среди публики друзья и единомышленники Дюваля стали громко протестовать, так что жандармы должны были вывести их из зала. Дюваль был приговорен к смертной казни. Я подробно рассказал это дело, так как по своей новизне оно произвело на меня сильное впечатление, а также потому, что теперь о нем уже совершенно забыли, хотя дело Дюваля было первым открытым и дерзким заявлением новой теории, принесшей впоследствии столько зла. Далее мне пришлось следить за всем движением так называемых контор для приискания мест, где во главе также стояли анархисты. В то время уже было несколько взрывов, но, к счастью, не причинивших, кроме побитых стекол, никакого вреда. Затем, в июле 1889 года я должен был арестовать человека, о котором впоследствии говорили много, даже слишком много, и личность которого, кажется, сделалась почти легендарной среди анархистов. Признаюсь, в тот день, когда его задержал, я был далек от всякого предположения, что он может быть каким бы то ни было идеалом, а тем более политическим. Я просто думал, что поймал негодяя, очень вредного и опасного, но не представляющего никакого интереса. Я получил от моих агентов донесение, что какой-то субъект, именующий себя Марзаки и живущий в предместье Сен-Мартен, совершил несколько краж, оставшихся безнаказанными. В то же время я имел основание предполагать, что этот Марзаки должен быть не кто иной, как один итальянец Пини, преследуемый на своей родине за покушение на убийство, так что со стороны итальянского правительства уже последовал запрос о выдаче этого преступника. Инспектору Гальяру и еще двум агентам было поручено следить за домом в предместье Сен-Мартен, где жил мнимый Марзаки. Придя к указанному дому, трое агентов увидели выходившего Марзаки, они бросились, чтобы задержать его, но он пустился бежать со всех ног, и только после отчаянной погони, в которой приняли участие также полицейские, его удалось настичь и арестовать. Его немедленно привели ко мне для допроса. Это был мужчина лет тридцати пяти, с бритым лицом, с крупными, резкими чертами, похожий, как говорил тогда Вилемо, на римского жреца и на лакея из кафе. — Я вовсе не то лицо, за которое вы меня принимаете, — ответил он мне, — я не Пини и не Марзаки. Я никогда не жил в предместье Сен-Мартен. Я сын земли (!), и у меня нет места жительства. Дело в том, что я только что приехал из Лондона и, не имея денег, должен был провести ночь в ночлежном доме. Я заметил сыну земли, что рассказ тем более неправдоподобен, что в его карманах было найдено некоторое количество денег и, кроме того, на нем были часы с цепочкой. Само собой разумеется, я отправил его под арест, а сам отправился произвести обыск в квартире, занимаемой этим Марзаки. Я попал в довольно чистенький меблированный отель, хозяин которого вручил мне двойной ключ от комнаты. Я вхожу и вижу человека, который самым спокойнейшим образом занят бритьем своей физиономии. Он встретил меня вежливо, но невозмутимой флегмой факира продолжал тереть свой подбородок. — Что вы здесь делаете? — спросил я, невольно удивленный этим поразительным спокойствием. Не оборачиваясь и продолжая скользить бритвой по щеке, он ответил: — Я в комнате друга. — Ваш друг зовется Марзаки? — Нет, Август! Во время этого диалога я внимательно разглядывал собеседника, и мне казалось, что его лицо не совсем мне незнакомо. — Как вас зовут? — спросил я. — Бутень, — ответил он, быстро поворачиваясь к зеркалу и продолжая бриться. Но благодаря довольно хорошей памяти, мне удалось мало-помалу восстановить личность этого субъекта, замечательная худоба и бледность которого были уже сами по себе достаточно характерными. — Ну полно, милейший, — сказал я ему, — совершенно бесполезно играть с нами в прятки. Я отлично вас узнаю. Вы не Бутень, а Ф., которого мы разыскиваем вот уже полгода за кражу 40 000 франков на улице Камброне. Гальяр, сопровождавший меня и также знавший это дело, подтвердил: — Совершенно верно, патрон. Нет никакого сомнения, что это Ф. Тогда незнакомец не торопясь положил бритву на комод и повернулся к нам. — Да, господин Горон, у вас меткий глаз, — сказал он, улыбаясь, — вы слишком скоро узнали меня. Теперь мне нет никакого смысла обманывать вас! Впрочем, и я так же скоро узнал вас и ваших агентов. Ну, что сделано, того не вернешь. Позвольте мне окончить туалет, и я за вами последую. К сожалению, я не имел обыкновения оставлять в руках обвиняемых, которых я арестовывал, бритву или что-нибудь в этом роде. Вот почему я не мог позволить Ф. окончить бритье и предложил ему подождать услуг цирюльника при арестном доме. — Совершенно бесполезная предосторожность, — сказал он, пожимая плечами, — зачем мне убивать себя, если и без того я не доживу до суда? Я не привожу здесь фамилии этого несчастного, принадлежавшего к хорошей семье и действительно умершего в тюрьме от чахотки, которая делала его таким худым, бледным и так легко узнаваемым… Кстати сказать, это был один из наиболее кротких и покладистых обвиняемых, которых я видел. Он не утаил от меня, что Марзаки действительно Пини, и дал мне все необходимые указания, которые я желал иметь по поводу чрезвычайно курьезных находок, сделанных нами в квартире Марзаки-Пини. Прежде всего, мы нашли полный ассортимент воровских принадлежностей: более двухсот поддельных ключей, отмычки всех размеров, потайные фонари, ножницы и пр. Кроме того, в больших сундуках мы нашли деньги, куски шелковых материй и пачки процентных бумаг. Наконец, в одном уголке я заметил груду бумаг, которые мне захотелось рассмотреть.