В «Ревю ретроспектив» появилась интересная историческая справка, выясняющая, что автор пикантных заметок лейтенант полиции Фейдо де Марвиль был не кто другой, как кавалер де Муши. Этот кавалер де Муши был чем-то вроде репортера, состоявшего на жаловании у полиции. По разговорам, подхваченным на лету в общественных местах, в театрах, в кафе, в церквах, даже в частных домах, куда его приглашали, он составлял пикантные заметки, которые потом с восторгом читались. В «Карнавале», из которого «Ревю ретроспектив» приводит очень интересные извлечения, кавалер де Муши писал о Вольтере: «Вчера Вольтер отдал в рост тридцать тысяч от имени своего лакея Ламбера. Недавно он поместил под проценты такую же сумму на имя другого лица. Говорит, что редкий еврей сумел бы извлечь столько барышей из своего капитала». Вот еще образец его злословия: «Французские актеры давали вчера пьесу „Ариан“, в которой мадемуазель Клерон восхищала публику. Мы слышали, что утром она получила два приглашения с приложением по сто луидоров в каждом от двух знатных вельмож, желавших с ней ужинать. После некоторого колебания, кому отдать предпочтение, она решила принять оба приглашения». Кавалер де Муши был не глуп и его сотрудничество было очень выгодно для Фейдо де Марвиля, который забавлял Людовика XV, читая ему эти хроники, но кавалер де Муши очень часто нуждался в деньгах, ему нужны были крупные, слишком крупные суммы, и он начал продавать столбцы газеты различным вельможам, каковы кардинал де Тансен, маршал Ришелье и другие. Фейдо де Марвиль, раздосадованный тем, что не может больше выдавать за свои сочинения эти веселые и пикантные рапорты, засадил кавалера де Муши в Бастилию. В наше время есть лица из высшего круга, которые посещают префекта полиции и так же, как кавалер де Муши, состоят у префектуры на жаловании; некоторые получают даже очень большое содержание. Я помню одного чрезвычайного корректного господина, которого мы часто встречали на лестнице префектуры. Он всегда был безукоризненно одет и умел кланяться с учтивостью знатного барина. В префектуре все его знали, он там бывал так давно! Мне рассказали, что он поступил в сыщики политической полиции в начале Второй империи. В то время он следил за легитимистами. Когда империя пала, он остался тайным агентом республики и наблюдал за бонапартистами. Это был весьма почтенный старик, и, судя по образу его жизни, можно думать, что он получал от префекта довольно солидное жалованье. Как читатель видит, доносчики гораздо лучше вознаграждаются в тайной политической полиции, чем в общеуголовной. Впрочем, в общеуголовной полиции доносчикам все же дают гораздо более крупные награды, чем агентам. Еще до сих пор за поимку важных преступников агентам платят по тарифу 1811 года. Все эти премии собираются в одну кассу, а потом делятся между всеми агентами, так что на долю каждого приходится около 40 франков за три месяца. Одной из главных реформ полиции должно быть улучшение участи агентов. Ведь невозможно оставить этих несчастных при их годовом окладе в две тысячи франков и при наградах в 50 франков за особенно блестящие подвиги в городе, где мало-помалу в силу экономического закона из года в год увеличиваются все оклады, параллельно с вздорожанием жизни. Если желательно хотят иметь хорошую полицию и дельных, ловких агентов, преданных своему делу, то нужно предоставить им положение, соответствующее трудности их обязанностей. Сравнение с английской полицией доказывает, до какой степени Франция плохо оплачивает труды полицейских агентов. Я часто встречал в Лондоне английских инспекторов, простых полицейских инспекторов, получавших такое же содержание, как начальники отдельных частей в Париже. Я не раз повторял, что всегда избегал заниматься политическими делами и высшим знаком расположения со стороны моих начальников считал то, что они освобождали меня от этого сорта занятий. Тем не менее по обязанностям службы я все-таки иногда должен был заниматься делами, касающимися политики, и в этой последней части своих записок я намерен о них поговорить. Одним из наиболее тяжелых моих воспоминаний об этих экскурсантах в несимпатичную мне область было дело об изгнании бедного, маленького аннамитского принца Дуонг-Шакра, несчастная судьба которого по справедливости возбудила сочувствие всех журналистов. Я рассказываю этот случай для того, чтобы показать, до какой степени полицейский чиновник, желающий добросовестно выполнить возложенную на него миссию, должен оставаться в неведении тех мотивов, которыми вызван акт, приводимый им в исполнение. Впоследствии наше общество заинтересовалось этим бедным экзотическим принцем, вдова и ребенок которого влачат жалкое существование в меблированном отеле на левом берегу Сены. Но когда я получил приказ об изгнании его, я должен был повиноваться и слушать только то, что говорили мне мои начальники, называвшие его врагом Франции. Он был совсем маленький, тоненький и тщедушный — этот несчастный авинтский принц, за которым я отправился на улицу Жакоб, и когда он с негодованием протестовал против своего изгнания и, садясь в фиакр, ожидавший его у дверей, кричал на ломаном французском языке, указывая на крест Почетного легиона на своей груди: «Я друг Франции!»… — то едва несколько зевак остановились, чтобы взглянуть на эту сцену. Бедняжка вовсе не походил на трагического героя и имел самый жалкий, комичный вид. Он скоро успокоился и, мягким голосом, с трудом выражаясь по-французски и подыскивая слова, старался мне объяснить, что он сделался жертвой французских чиновников в Аннаме, он назвал даже их фамилии, но я их забыл. Эти люди имели только одну цель: поссорить его с отцом. Мало-помалу он примирился со своей участью и говорил с трогательной кротостью о своем положении, о своей семье, и я никогда не забуду той странной особенности нравов, о которых он нам рассказывал. Он был сыном короля Нородома и матери этого последнего. Таким образом, он был одновременно сыном и внуком своей матери, и братом и сыном своего отца. В Аннаме браки между близкими родственниками не воспрещаются, но этот обычай Крайнего Востока неизбежно вносит большую путаницу в семейные отношения. Кажется, это была единственная интересная вещь, которую мне сообщил маленький принц Дуонг-Шакр. На Лионском вокзале я сдал его двум агентам, которые должны были проводить его до Алжира, оттуда уже был отправлен его маленький гробик в страну ехидн. В то время, откровенно признаюсь, это изгнание, при всей его стремительности и даже грубости, — так как мы заставили маленького принца уехать с первым поездом из Марселя, — произвело на меня довольно смутное впечатление. Я был только удивлен, что он кавалер ордена Почетного легиона, тогда как его называли врагом Франции. Мне казалось, что не следовало бы раздавать с такой неосмотрительностью знаки отличия. Необходимо заметить также, что наше общество, которое впоследствии так горячо заинтересовалось судьбой вдовы и сына изгнанника, в то время отнеслось с полным равнодушием к этому изгнанию. Только некоторые газеты, вообще, принадлежавшие к оппозиции, высказали несколько порицаний по адресу правительства за подобную жестокость. С тех пор общественное мнение переменило взгляд, и я поступил так же. В особенности теперь, когда я устранился от административной должности, я, как и все, был тронут рассказом о грустной кончине этого несчастного принца на африканском берегу и повестью несчастий его вдовы и сына. Я спрашивал себя, зачем понадобилось отправить эту бедную, маленькую, желтую куколку, казавшуюся неспособной причинить хоть малейший вред кому бы то ни было, умереть вдали от всего, что ей дорого, на этом алжирском берегу, столь же гостеприимном для людей ее расы. Расчеты политики показались мне очень не симпатичными и далеко не гуманными. Вот почему я от души порадовался, что всю жизнь питал отвращение к этого сорта делам, которые оставляют такое тяжелое впечатление даже у тех, которые, как я, только слегка к ним прикасались и были, так сказать, слепым орудием в руках начальства. Я не могу закончить этой главы о доносчиках, не сказав нескольких слов против утвердившегося в публике мнения, будто стены в тюрьмах имеют уши и будто там более, чем где-либо, развито шпионство. Это чистейший предрассудок. В сущности, полиция и тюремное начальство не имеют между собой ничего общего, и ни один тюремный надзиратель не примет на себя добровольно роли шпиона. Конечно, если узник пожелает сделать ему признания, то он не станет хранить их в тайне. Но тюремное начальство так далеко от желания служить полиции, что, во всяком случае, передает эти признания прямо судебному следователю, а не начальнику сыскной полиции. Бывали случаи, что преступники, тяготясь одиночным заключением, просили, чтобы к ним перевели соседа; в таких случаях к ним помещали субъекта, также из среды заключенных, но который способен передать агентам то, что узнает от соседа. Впрочем, теперь это всем уже известно, и обвиняемые сами боятся тюремных товарищей и не доверяют им. Итак, настоящих профессиональных доносчиков в тюрьмах нет, только изредка сами заключенные пишут доносы на своих товарищей, большей частью ложные, с единственной целью совершить маленькую прогулку к следователю и нарушить монотонность тюремной жизни! Зато между собой заключенные имеют большой простор для сношений. Я уже говорил об устройстве тюремных карет, в которых заключенные легко могут переговариваться со своими сообщниками. Кроме того, есть еще множество других средств для сношения с внешним миром. В Мазасе, где несколько сот узников, надзиратели не могут внимательно осмотреть пробки на всех бутылках, присылаемых заключенным их родственниками. Они едва могут раскупорить наудачу несколько бутылок. А между тем бутылочные пробки представляют одно из наиболее распространенных средств для тайной переписки. В преступной среде отлично умеют выдалбливать пробки, в которые помещают письма, так что никто этого не заметит. Разумеется, родственникам возвращают потом опорожненные бутылки с ответом узника, который таким же способом кладет свое письмо в пробку, и бог весть, какими важными указаниями он может обмениваться со своими сообщниками, оставшимися на воле. Есть еще другой, весьма распространенный и совершенно неуловимый способ переписки. Понятно, заключенные не имеют в своем распоряжении магических чернил, но их с успехом заменяет простая слюна. Между строк банального письма, которое пройдет через руки надзирателям в котором заключенный пишет: «Любезная матушка, у меня есть надежда, судебный следователь очень добр, и я уверен, что скоро он признает мою невинность. Поцелуйте от меня дорогую сестрицу и молитесь Богу, чтобы он поддержал меня в тяжелом испытании!» — этот молодец, отлично знающий все тюремные хитрости, пишет новым пером, смоченным слюной: «Милая толстуха, ничего еще не открыто. Любопытный (судебный следователь) мямлит. Но будь настороже, с часу на час может быть обыск. Припрячь хорошенько сережки!» Доносчики, бесспорно, причиняют полиции массу хлопот, в особенности если они становятся подстрекателями, но иногда они доставляют ей минуты искренней радости. Нижеследующий анекдот, рассказанный мне одним из моих друзей, бывшим главным комиссаром в одном большом промышленном центре, доказывает, что эти радости носят особенный характер. Только крупные политические деятели, видя торжество своих комбинаций, или великие писатели, дождавшиеся восторгов толпы, могут испытать нечто в этом роде. Итак, город, где мой друг был комиссаром, в политическом отношении был неблагополучен, но не потому, что здесь была очень сильная бонапартистская или роялистская партия, наоборот, все или почти все были слишком ярыми республиканцами. В особенности одна революционная фракция доставляла массу неприятностей властям. Социалистские депутаты то и дело приезжали подогревать пыл своих партизан, вспыхнуло несколько серьезных и опасных стачек, было даже столкновение, которое чуть не окончилось так же печально, как и в Фурми. Положение было настолько затруднительно, что префект просил о переводе его в другой город. Этот департамент прослыл настолько неблагополучным, что министр долго не мог сделать выбора нового префекта. Наконец, назначение состоялось. Назначен был бывалый политик, пользовавшийся репутацией хитрого и ловкого администратора. Приезд нового префекта всегда является некоторым событием, но каково же было всеобщее удивление, когда узнали, что предводитель партии крайних революционеров, то есть почти анархистов, выразил желание быть представленным новому префекту и сказать ему маленькую приветственную речь наряду с прочими депутациями и таким образом напомнить представителю правительства, что он должен заботиться о бедных классах населения. Председатель суда, узнав о такой беспримерной дерзости революционеров, пришел в негодование. Генерал, командовавший бригадой, прислал спросить, не вытребовать ли из соседних гарнизонов добавочные войска. Однако комиссар полиции ответил, что ручается за сохранение порядка, и дал понять, что было бестактно отклонить первую попытку революционеров выразить их уважение официальным представлением власти. Генеральный секретарь префектуры отвел место депутации революционеров, но было решено, что их предводитель будет говорить последним. Наконец, префект приехал, и прием депутаций начался. После чиновников различных ведомств, в полных парадных формах, выступила группа рабочих в чистеньких блузах. Тот из них, который казался предводителем, вынул из кармана бумагу и начал читать приятным баритоном. Вы понимаете, с каким вниманием и затаенным любопытством слушали все присутствовавшие. Они ожидали какой-нибудь новой резкой выходки, революционной манифестации, вроде тех, какие уже бывали, но, к великому удивлению, услышали очень сдержанную и рассудительную речь, в которой рабочие, конечно, поддерживали свои требования, но без всяких угроз и с уверениями в преданности правительству. Новый префект горячо поблагодарил оратора и, по окончании церемонии, просил о нем комиссара полиции. — Я крайне удивлен, — сказал он, — что был встречен такой рассудительной речью в этой местности, в которой, как я слышал, сильно развито вольнодумство! Но всего более меня удивляет, что простой рабочий так прекрасно владеет пером и так хорошо говорит. Его речь, действительно, очень хорошо составлена. — Благодарю вас, господин префект, за похвалу, — тотчас же возразил мой приятель комиссар, — но моя скромность заставляет меня вас прервать… Это я составил речь. — Вы?.. Но кто же этот грозный революционер? — Простой доносчик, который вот уже несколько недель состоит у меня на жаловании. Префект был умный человек, он много смеялся и, наконец, сказал комиссару: — Я разрешаю вам щедро вознаградить этого человека. К этому рассказу мой приятель добавил в заключение, что доносчик по-прежнему стоит во главе революционной партии, и теперь стачки не страшны в этом городе, который долгое время слыл гнездом революции. Этот доносчик не принадлежал к категории подстрекателей. Это был примиритель. Если бы все походили на него, то все было бы к лучшему в лучшем из политических миров!