Я удалился совершенно разочарованный, оставив Анасте в обществе Барбаста. Несколько часов спустя агент вошел в мой кабинет. — Ну, — сказал он, — Анасте, наконец, согласился сознаться и желает с вами говорить. Я тотчас же велел привести бывшего офицера. — Да, — начал он, — мне также кажется, что самое лучшее сказать правду, но я желал бы сделать признание не иначе как в присутствии господина Жевело. Бесполезно говорить, с какой поспешностью я послал за племянником покойной баронессы. В ожидании Жевело я не отпускал от себя Анасте, который опять заговорил о совершенно посторонних вещах. Он был так спокоен, как будто в его жизни ничего особенного не произошло. Казалось, даже он не сознавал всей важности этого признания, которое могло стоить ему жизни. Наконец приехал господин Жевело. Анасте тотчас же поднялся, потом, словно не имея сил устоять на ногах, снова опустился на стул и зарыдал. — Анасте, — сказал Жевело, — вы хотите со мной говорить, вот я. Что вы хотите мне сказать? — Да-да, это я тот презренный негодяй… я… я… — рыдая, повторял Анасте. Потом он вдруг поднялся и с трагическим жестом воскликнул: — О, никто из вас не знает, что значит убить человека! — После этих слов он как будто немножко овладел собой и продолжал почти спокойным голосом: — Господин Жевело, я винюсь перед вами и винюсь также пред господином Делляром в преступлении, которое совершил. Затем он уже с невозмутимым спокойствием рассказал все подробности убийства. — Я несчастный, обездоленный. Мне предстояло исключение из полка за мои долги, никто не мог прийти мне на помощь. А между тем мне нужны были деньги, тогда в уме моем зародилась мысль сначала о воровстве, потом о более тяжелом преступлении. Я вспомнил о господине Делляре, который был ко мне тогда добр. Сначала я думал пойти еще раз умолять его о помощи, потом эта мысль изменилась. В моем воображении представлялась квартира в улице Фий-дю-Кальвер, я видел баронессу Делляр и ее старую служанку Кабаре. Я знал, что госпожа Делляр очень богата, что у нее есть ценные вещи, бриллианты, деньги. Не попросить ли у нее помощи? Это было немыслимо, и мне снова начали мерещиться госпожа Делляр и ее служанка, обе очень старые. Я думал, что покончить с ними будет не трудно… Мысль об убийстве все более и более овладевала мной, я припоминал описание различных преступлений, о которых читал в газетах и романах. Мне казалось, что в руки полиции попадаются только люди неразвитые, без положения, без имени, какие-нибудь неосторожные бедняги, которые уже сами по себе внушают подозрение. Зато человек решительный, действующий холодно и обдуманно, может безнаказанно убить, и его никогда не отыщут, если он примет некоторые предосторожности. С тех пор моя решимость сложилась бесповоротно. Я день и ночь думал об этом преступлении, составил план, потом купил не один, а два ножа: один, чтобы наносить удары, другой — чтобы резать. Впрочем, я убил одним ножом… другой мне не пригодился… Я сделал эту покупку на лионском рынке, но подробности, рассказанные в газетах, не верны. Приказчик ошибся, в Лионе я никогда не ходил с портфелем! Потом я поехал в Париж, куда прибыл 2 декабря утром. Днем я ходил высматривать расположение дома, в котором, — как я думал, — жила госпожа Делляр. Я возвратился туда и на следующий день, то есть накануне убийства. Анасте на несколько минут прервал свой рассказ, он задыхался и попросил пить. Ему подали стакан воды, который он осушил залпом. — В четвертом часу, — продолжал он, — я зашел во двор дома на улице Фий-дю-Кальвер и на минуту сильно смутился, узнав, что госпожа Делляр переехала на другую квартиру. Я колебался, на одно мгновение у меня мелькнула мысль пойти к госпоже Кабаре, но мне не могли указать номер дома, где она живет, зато тотчас же сказали адрес госпожи Делляр. Я быстро направился туда, спросил у привратницы, на котором этаже квартира Делляр, но, как уже известно, ошибся и поднялся этажом выше. Спустившись вниз, я позвонил, госпожа Делляр сама вышла открыть мне дверь. — Это вы, Луи, — сказал она, — какими судьбами? Я ответил, что приехал из Лиона и пришел засвидетельствовать ей свое почтение. Она заперла дверь и сказала мне: — Но входите же, дитя мое. Пойдемте сюда. Я спросил ее, одна ли она в квартире. — Нет, впрочем, в эту минуту, да, потому что моя прислуга вышла, но она сейчас возвратится. Мы были в спальной ее сына. На стене я заметил большой портрет Делляра-отца. Указывая на него, я спросил: — Это ваш супруг? — Да, — ответила она, приподнимая голову, — не правда ли, как сын похож на него? В эту минуту она стояла около меня с приподнятой головой и немного вытянутой шеей. Я выхватил из кармана пальто нож и нанес бедной женщине страшный удар. Она упала навзничь на постель и не защищалась, но выражение немой мольбы в ее глазах поразило меня. Я точно обезумел. В эту минуту я отдал бы жизнь, чтобы не убивать ее, а между тем рука машинально резала… Только тогда, когда я увидел, что несчастная совсем уже неподвижна, я снял перчатку с правой руки, чтобы достать из кармана жертвы ключи. Затем я начал рыться в комодах… Я вскрыл шифоньерку, но там оказались только бумаги. Я открыл шкаф, там были драгоценности, золото и деньги. Но, когда я хотел все это взять, увидел свет в соседней комнате. Это была прислуга, она возвратилась и шла с зажженной свечой. Я испугался и растерялся. Все мое самообладание покинуло меня. Я уже представлял себе, что меня сейчас арестуют. — Что вам угодно? — спросила служанка. Я бросился на нее и хотел зарезать. Служанка, — продолжал Анасте, — отчаянно защищалась, и я уже не помню, как наносил ей удары. Наконец, она упала, я бросил нож и убежал. На лестнице я немножко оправился и сказал привратнице, чтобы она заперла дверь. Я был спасен. На углу улицы Круссоль я бросил в водосточную трубу другой нож, которым не воспользовался, потом немного дальше зашел в отхожее место близ зимнего цирка. Там я вымыл руки, стер несколько пятен крови на моем пальто, привел в порядок туалет и отправился обедать к госпоже Л. Д., на бульваре Бомарше. Было четверть шестого. Создавалось впечатление, что он хотел доказать, что не только был убийцей, но еще и тщательно обдумал свой план. Он рассказал нам, что долго колебался между револьвером и ножом и, прежде чем войти в магазин «Гранд базар», некоторое время стоял в раздумье перед оружейной лавкой. Окончив свою повесть, Анасте взялся обеими руками за голову и сказал: — Теперь я честно расквитаюсь со своим долгом. Я сумею умереть, как солдат. Я думаю, что он говорил это неискренне, так как тогда еще не рассчитывал умереть. Он пригласил Жевело, в присутствии которого хотел сознаться, с расчетом, что в свое время семья пострадавшей будет ходатайствовать о помиловании. Когда господин Жевело уходил, он сказал ему: — Без вас я отрицал бы свою вину до ступеней эшафота и не опозорил бы эполет. Но ваши слова тронули меня. Жевело удалился, сильно взволнованный, что само собой разумеется, а Анасте, по-видимому, тотчас же забыл обо всем случившемся. На меня он, безусловно, производил впечатление ненормального. По уходе господина Жевело он заговорил о значении эполет и о той ошибке, которую сделал военный министр, отменив их в офицерской форме. Наконец, когда его повели в антропометрическое отделение, он шутил. Первый фотографический снимок оказался неудачным, так как Анасте не сидел смирно. Пришлось переснять его вторично. — Вы причинили государству убыток на шесть су, — сказал господин Бертильон. — Ба! — смеясь, воскликнул Анасте. — У него есть секретные фонды! Если основываться только на том, что я лично видел и слышал Анасте, то психологию этого офицера-убийцы можно резюмировать в нескольких словах: это был человек до некоторой степени невменяемый и, быть может, не вполне ответственный за свои поступки. Говорили, что он решился на преступление из-за одной шикарной танцовщицы, с которой бывал в связи. Ей нужны были деньги, много денег, а у него их не было, и не было также сил с ней разойтись. До некоторой степени это была правда, но не вполне потому, что одновременно он вел другие любовные интриги и подумывал даже о женитьбе. В Мазасе он был образцовым узником. Он по целым дням читал, писал, и никто никогда не слышал от него ни одного грубого слова, ни жалоб, ни претензий. Он развлекался, заучивая наизусть целые тирады из Корнеля и Расина, и писал свои мемуары или, вернее, свою автобиографию под заглавием: «Сказание об одном преступлении». Это произведение не было и никогда не будет напечатано. Одна часть его осталась в руках господина де Боренера, другая у родственников Анасте. Но всего лучше характеризуют бессознательный цинизм и невменяемость этого несчастного письма, адресованные из тюрьмы Консьержери брату накануне процесса. К этим письмам он прилагал стихи! «Понедельник. Дорогой мой Леон! С твоей стороны было очень мило, что ты навестил меня вчера. Твое посещение доставило мне такое удовольствие, что я заранее уверен, что оно продлится до конца недели. Постарайся, во что бы то ни стало, прийти ко мне в будущее воскресенье. Мы поболтаем в «моей медвежьей клетке», а главное — принеси как можно больше всевозможных новостей. Если твои занятия отнимают не особенно много времени, повидайся с мадемуазель X. Это будет просто официальный визит. Ты передашь ей мою благодарность за то, что она не слишком подавляла меня своими показаниями господину Понсе, а главное — упомянула о моей былой порядочности. Думаю, что кузен X. не совсем еще с вами разошелся. Если он к вам придет, ты постараешься защитить меня и сделать все возможное, чтобы реабилитировать меня в его мнении.