Ого! Мне даже кровь в лицо бросилась: Никита убийственно прав. Никто до него не осмеливался сказать мне об этом – а он не побоялся. И каждое его слово больно отзывалось во мне – выходило, что я виновата в гибели своей охраны там, на старой лодочной станции, когда они даже не успели выскочить из машины...Черт! Домой мы приехали в гробовом молчании, так же молча вышли из машины и разошлись кто куда. Настроение у меня испортилось, я заперлась в комнате и включила что-то тяжелое, «металлическое», погрузившись в воспоминания о беззаботном времени, когда единственной моей проблемой было не забыть заправить мотоцикл. Эх, прекрасное времечко, жалко, что уже не повторится... А как же иногда хотелось снова сесть на «Харлей» и рвануть по дороге, укладывая мотоцикл на вираже почти на бок! Но ни сейчас, ни, скорее всего, даже потом это мне уже не будет доступно. – Сдурела совсем? – Я и не заметила, как на пороге комнаты появился отец и теперь с недовольным лицом осматривает меня и стол в поисках спиртного. – Что? Я не пью, не волнуйся. К слову сказать, меня всегда смешила и удивляла эта папина привычка подозревать меня в алкоголизме. Я совершенно не нуждалась в подобном методе снятия стресса, спиртное не любила и легко обходилась без него, памятуя, как позорно окончилось мое первое серьезное знакомство с джином. Хотя из того случая я ухитрилась извлечь максимум пользы – мужа, например, обрела. Но впоследствии я уже не нарушала данное прежде всего самой себе в одно слово обещание не прибегать к столь разрушительным мерам. Правильно Семен посмеивался надо мной – что в семье я единственная, кто без греха. – А раз не пьешь, так какого черта весь дом на ушах стоит от твоего лязганья? – Это не я, это «Мановар». – Сашка! – Все-все, выключаю. – Я предпочла сдаться, а не выслушивать родительские нотации. Папа иной раз мог превратиться в занудливого брюзжащего старика и так встряхнуть мне мозги, что потом долго ничего не хотелось. Он размашистыми шагами подошел к стереосистеме и со злостью хлопнул по кнопкам. Музыка прекратилась, и папа чуть улыбнулся: – Так лучше. Поговорить бы, Саня. – О чем? – Я почему-то насторожилась. – О Семене. И вот тут у меня внутри все ухнуло, как оторвавшийся со своих тросов лифт. Что именно хочет обсудить отец? Неужели он узнал... И даже неважно, о чем именно – о наркотиках или о мальчиках... Ни то, ни другое не закончится добром, а уж если папа в курсе, что все эти годы я знала обо всем, то и мне не поздоровится – наш отец не из тех, кто считается с возрастом детей, запросто может отвесить оплеуху, хотя тому же Семке едва достает макушкой до плеча. Папа устроился в кресле, покрутил в пальцах мою зажигалку и внезапно выдал: – Ты бы курить бросила, девочка все-таки. – Очень кстати! – фыркнула я, пораженная таким заявлением. – Да ты же сам мне разрешил еще в шестнадцать, чтобы не пряталась за углом и «Беломор» у тебя не таскала! – Разрешил, теперь жалею. Надо было вжарить тебе по заднице пару раз, чтоб дурь выбить, – вздохнул он, поглаживая подлокотники кресла. – И вообще – я тебе слишком много разрешал, на многое глаза закрывал, все боялся обидеть. А надо было по-другому, пожестче. – Пап, ты к чему этот разговор завел, а? Поздно уже перевоспитывать, я выросла. – Ты-то выросла, а проблем не убавилось. Мужа мне твоего жалко, вину я чувствую, – вдруг признался отец, и его лицо стало мрачным. – Вину? – удивленно повторила я. – За что? – За то, что не сумел тебя воспитать как положено, не сумел сделать из тебя нормальную женщину – жену, хозяйку. Вот и выросла ты у меня не пойми кем – не парень и не девка. – Да ты что сегодня, пап? – Я присела на подлокотник и обняла отца за шею. – Разве Акела жаловался? – Он-то не пожалуется – кремень, не мужик. Но я-то вижу, что тяжело ему с тобой. – Тяжело?! Так чего ж он прямо-то не скажет? Ведь не пацан, чего ему бояться? И кого? Меня? Тебя? Так его никогда не останавливал родительский твой гнев! Мне почему-то стало так обидно за себя, так больно, что защипало в носу. Папа жалел о том, что не воспитал меня женщиной в общепринятом понятии – а как он мог сделать это, живя с нами один, без мамы? Без женской руки – тетя Сара не в счет. Он из сил выбивался, чтобы дать нам образование, которого у него не было, старался обеспечить всем необходимым – но он при всем желании не мог заменить мне мать, которой я оказалась так же не нужна, как и мои братья. Отец погладил меня по плечам, по голове и вздохнул: – Все в тебе хорошо, Санька, а вот женой ты никудышной оказалась. – Да что ты пристал ко мне?! – заорала я, не в силах больше сдерживаться. – Я не тебе никудышной женой оказалась, понятно?! А Сашка не жалуется! Хотел бы – давно бы ушел, еще тогда, после ранения моего! Ушел бы и не подставлялся под пулю вместо меня! – Я попыталась встать с подлокотника, но отец удержал: – Ну-ка, сбавь обороты! – жестко велел он, и я подчинилась, остыла немного. – Взяла моду орать. Я не вмешиваюсь в вашу жизнь, и если Акелу все устраивает, это его дело. Я просто сказал тебе то, о чем думаю. Но сейчас меня больше беспокоит твой брат. – А что с ним? – А с ним что-то странное творится, ты не замечаешь? Нервный, глаза бегают – а чего нервничать ему? – Ну, пап! Мало ли... – Ты не крути, Санька, вы ж с ним не разлей вода, – скривился отец, и я поняла, что он не верит ни единому моему слову – и не поверит, что бы я сейчас ни наплела. Плохо... – Неужели не поделился? – Нечем ему делиться, – буркнула я. – И вообще – ты чего вдруг взялся за наше воспитание? Семену четвертый десяток – а ты... – А я вот думаю все – как так, четвертый десяток, а внуков нет у меня? – вдруг перебил отец, и я сжалась – тема внуков мне нравилась еще меньше. Во-первых, мне самой это до сих пор очень больно, а, во-вторых, какие внуки от Семена? – Пап... а лучше было бы, чтоб такая, как Юлька? Зато красавица, женственная вся из себя... – Я осторожно попыталась перевести разговор на другую тему, подсунув для обсуждения крепко пьющую невестку, давно не вылезавшую из наркологической клиники, но не угадала. – Не пойму я, как вышло – один сын алкоголик и в могиле уже, а второй вроде здоровый бугай, а толку еще меньше, – с досадой сказал отец. – Ну, договаривай, что умолк? – зло бросила я, устав играть и изворачиваться. – А дочь вообще не пойми кто – ты уже это сказал сегодня! Да еще и детей никогда не будет – единственного не смогла уберечь, даже родиться ему не позволила! – Саня, Санюшка! – Отец испуганно прижал меня к себе, но я стала вырываться: – Пусти! К чему ты завел эти разговоры?! Чтобы сильнее меня уколоть?! Думаешь, я не хотела детей? Семью нормальную не хотела? Думаешь, я тогда повела себя не так, как сделала бы нормальная женщина?! А как?! Как было надо?! Продать любимого человека?! Взять и сказать: приезжай сюда, пусть тебя убьют?! Так надо было сделать?! – Я вырвалась наконец из отцовских объятий и отскочила к окну, распахнула его настежь. – А как мне потом было бы жить, а?! Жить и знать, что я убила любимого человека?! Ты хоть знаешь, что это такое, а?! – Успокойся, Аля, – раздался голос Акелы, и отец повернулся к двери, распахнутой моим мужем. – Фима, ты не можешь обвинять ее. – Я бросилась к Сашке и прижалась к нему, словно ища защиты. – Ты не имеешь права говорить с ней об этом. Это наша жизнь, наша боль – и не надо ворошить. Алька поступила так, как сочла возможным – и даже я не вправе осудить ее. Отец тяжело оттолкнулся от подлокотников кресла и встал. Я снова почувствовала потребность в защите – не знаю, почему, ведь он никогда в жизни пальцем меня не тронул, ни разу, что бы я ни натворила. Но слова... его слова о внуках, сожаление, мелькнувшее в голосе, – это било наотмашь и ранило куда сильнее физических действий. – Прости, Саня... не о том, наверное, заговорил, прости, дочь! – И папа вышел из комнаты тяжелой походкой смертельно уставшего человека. Мне стало до боли в сердце жаль его – такого одинокого и внезапно постаревшего. Как будто силы покинули его, и теперь папа продолжает жить по инерции. * * * Через два дня, в течение которых мы не разговаривали, дождавшись отъезда Акелы в банк, отец вошел ко мне в комнату с длинным узким чемоданчиком в руках. Не говоря ни слова, он опустил его на стол, щелкнул замками и, откинув крышку, вышел. Я, не шелохнувшись в своем кресле, дождалась, пока папины шаги стихнут, чтобы не демонстрировать любопытства и дать родителю понять, что до сих пор обижена за неприятный разговор, и только потом подошла к столу. В чемоданчике, разобранная и аккуратно упакованная в специальные гнезда, лежала новехонькая «СВД». Сердце бешено заколотилось – отец определенно прочувствовал свою вину и поспешил загладить ее тем, о чем я давно мечтала. Ну и папа... У меня ощутимо подрагивали пальцы, когда я бережно вынимала детали одну за другой и собирала оружие. Какая красавица – аж дух захватывает. Подойдя к окну, я прижала глаз к резинке прицела и осмотрела двор. Все как на ладони, и даже пуговицы на рубашке охранника я вижу, и количество отверстий в них... Господи, как же хочется опробовать... Но сперва нужно пойти и помириться с отцом – такой подарок стоит того, чтобы немного прогнуться. Он сидел в своем кабинете над стопкой бумаг и, сдвинув очки на кончик носа, что-то внимательно изучал, то и дело черкая на полях карандашом. – Что тебе? – спросил совсем не ласково и не отрываясь от занятия. – Пап... спасибо... я не ожидала, честно, – подойдя ближе, я обняла отца за шею и прижалась носом к лысой макушке, как делала в детстве. – Ну, ты все равно этому обрадовалась бы больше, чем серьгам с бриллиантами, – хмыкнул отец, похлопав меня по руке. – Да ты что-о-о! Какие серьги – о чем разговор?! Разве побрякушки могут сравниться! – Ну вот, а потом ты обижаешься, когда я говорю, что воспитал тебя неправильно. Ты прости меня, Сашура, за разговор. Не хотел я тебя ударить, здоровьем клянусь – в мыслях не было. Не по твоей вине все произошло, а ты... Ты сделала так, как сердце подсказало. – Я сделала так, как ты учил. Ты всегда мне говорил – своих не продают, иначе не человек ты – крыса подвальная. А Сашка... пап, ну, ты подумай – разве кто-то может сравниться с ним? – Я потерлась носом о папину щеку, и он потрепал меня по остриженному затылку: – За что ты его любишь-то так, Сашура? Ведь старый он для тебя, в отцы годится – натурально. – Ну и что? Любят за молодость разве? Я с ним столько пережила и узнала, сколько ни с одним ровесником за всю жизнь бы не усвоила. – Ну, ладно-ладно. Будет об этом. И это... Саня... Акеле не говори про винтарь. Он не обрадуется. – Я кивнула, соглашаясь. – Ты сейчас иди к себе, у меня тут дел накопилось... – И я поняла, что разговор окончен, перемирие состоялось – пора убираться на свою территорию. И, выйдя из кабинета, вспомнила, что даже не поинтересовалась, почему он дома – неужели плохо чувствует себя? Но возвращаться уже не стала, справедливо опасаясь родительского гнева – папа никогда не повторял дважды свои слова. * * * В комнате я еще раз оглядела, обнюхала и ощупала винтовку, разобрала и тщательно упаковала в чемоданчик, после чего метнулась в гардеробную, сдернула там с полки джинсы и футболку с рукавами – слава небу, сегодня стало прохладно – и принялась лихорадочно собираться. Как я могла усидеть дома, когда в руках у меня такое чудо? Должна же я удостовериться в рабочих качествах! Вызванный по телефону Никита вывел из гаража машину и вопросительно уставился на чемоданчик в моей левой руке. – Не спрашивай. Он пожал плечами – мол, как знаете, – и мы поехали в карьер. Сидя на заднем сиденье, я собирала винтовку под чуть удивленным взглядом телохранителя. Наконец он решился: – Откуда, Александра Ефимовна?