Приземистая, будто бы чуть полная, при этом — подтянутая, спортивная. Мне кажется, такие фигуры бывают у цирковых артисток. Позже я узнала, что она колумбийка. Длинные тёмные волосы, белая, но пропитанная загаром кожа. Вся в татухах с таинственными символами, лицо — без макияжа. Она была очень молодой, и только голос, интонация и мудрость в глазах выдавали её возраст. Ей было около семидесяти лет. Во время упражнения «Happy Baby», позы «счастливый ребёнок», она сообщила нам, что такое положение сейчас как раз любит принимать её пятая внучка. Тамара где-то к середине занятия сказала нам встать на край коврика, дотянуть ладони до пола, затем оторвать ноги от пола и крутануться в самый обыкновенный кувырок через спину. «Это не часть йоги, — пояснила она, — это for fun, для удовольствия». И вот мы — её группа на этот вечер — смеёмся и кувыркаемся. Как давно я кувыркалась в последний раз? У меня даже нет ответа. И вот вся наша йога-команда кувыркается и резвится. Работники банков, которые сбрасывают стресс через майндфулнесс. Седовласые владелицы малых бизнесов. Строгие подтянутые женщины средних лет, которые сразу после занятия облачатся обратно в деловые костюмы. И мне так понравилось, какие слова произносила эта Тамара. «Будьте сейчас смешными, смейтесь над собой, смейтесь над собой как можно чаще! Если у вас есть выбор, как отреагировать на что-то — посмеяться или воспринять предельно серьёзно, — до последнего держитесь первого варианта, не сдавайтесь». Она тогда сказала: «Don’t even go there». Это она об этой нашей вертикальной морщине между бровей. Я точно привезла себе такую из Москвы. Кувыркаясь на занятии колумбийки Тамары, я ощутила, насколько это важный навык. Иногда вспоминать, что жизнь помимо прочего — ещё и глупая, отвязная, дешёвая комедия. Моя так точно. Как тогда, через месяц после того как переселилась в Нью-Йорк. Готовилась два часа к ужину у друзей, выбирала платье, делала макияж, угадывала с украшениями. Вышла к ним ровно за час, чтобы не опоздать. Но всё равно каким-то образом перепутала Уэст-Сайд и Ист-Сайд и приехала не туда. Таксист собрался меня высаживать по адресу, который указала. И всё, паника. А дальше — как по сценарию. Внезапно гром и огромная страшная молния в небе. И в одну секунду начинается жуткий ливень стеной. Кусок платья, зажатый дверью, уезжает вместе с такси, нога в бархатной туфле приземляется прямо в глубокую лужу. И напоследок — мимо проезжает нарядная «феррари», которая обдаёт меня грязью с головы до пят. На ужин к друзьям я приехала тогда на час позже, в рваном платье, с мокрыми ногами, потёкшей тушью, промокшая насквозь и замёрзшая до костей. Я бежала босиком через Центральный парк. Мечтать о свадьбе Можно было мечтать о шикарной свадьбе, чтобы причёска с жемчужинами, готовая за четыре часа до начала церемонии. Конечно же, удачное платье, в поисках которого просматриваются десятки каталогов как именитых американских брендов, так и малоизвестных европейских дизайнеров. Можно было хотеть грамотно арендованное помещение на триста или четыреста персон, деликатное модное шефское меню с учётом особенностей всех вкусов. Приглашения со специально созданным для этого ивента золотистым именным логотипом. Взрыв фотографий в социальных медиа с намеренно запущенным под вечер хештегом. Дресс-код. Коктейль-бар. Пресс-уолл. Можно было соблюсти церемониал, выслушать молитву на иврите, или латыни, или старославянском, обменяться кольцами, прикрыть лицо белоснежной фатой, символизирующей невинность. Невинность взрослой женщины, матери подростка, выходящей замуж второй раз. Так взросло и обдуманно ныряющей в брак, что аж голова кругом от осознанности, как от высоты на тридцать пятом этаже какого-нибудь нью-йоркского небоскрёба. Невинность — только с той точки зрения, что я не виновата в том, что не научилась быть честной с собой раньше. Например, в двадцать семь лет, когда у меня сгорали все пробки от депрессии. Или в двадцать четыре, когда я только родила и выкатилась с коляской на перегороженную Тверскую. Или в двадцать три, когда я была беременной. Можно было возвести эту нашу свадьбу — такую важную, значимую, единственную — в превосходную степень, умножить на сто, вывести громкость на максимум и отгрохать, отбабахать, отгулять, оттанцевать. Миг, когда мы становимся родными. А потом ты понимаешь, что хочется задержать дыхание, зажмуриться и загадать глубоко внутри себя, не произнося ни слова вслух, желание… Слышать в этот день свой внутренний голос. И голос твоего любимого. Пусть сработает, пусть всё правда будет классно. Забываю дышать от того, как нервничаю. И потому нам — самая тихая свадьба из возможных. Я молча возьму тебя за руку, и мы, почти никому не сообщив, тихо распишемся в манхэттенском Сити-холле. С дочкой за руку. Далеко я улетела от тебя, Москва Далеко-далеко-далеко я улетела от тебя, Москва. Не рассчитываю даже на то, что ты скучаешь по мне. Не претендую ни на что. Я ушла от тебя с пустыми руками и закрытым переломом сердца. Думаю, ты живёшь так же пьяно, самоуверенно и равнодушно, как жила во время наших отношений, когда мы с тобой ещё были подругами, когда между нами был возможен диалог, помнишь? Но я всё равно пишу. Несмотря на пропасть между нами. Тебе не нужно мне отвечать, не утруждай себя, да ты и не сможешь. Автомобили всё так же красными и жёлтыми лентами сигнальных огней вьются по твоим венам. Библиотека имени Ленина торчит углом у моего журфака, по дороге на моё «Эхо Москвы», и пробка ползёт на Новый Арбат, освещённый ядовитой белой плазмой. Далеко-далеко я улетела от тебя, Москва. А когда-то мы были с тобой так близки, что, мне казалось, весь мир сконцентрирован на тебе, и твой этот своеобразный ритм и есть музыка, которая мне нравится. Помнишь накуренного кудрявого саксофониста в сквере на Китай-городе ночью? Летом? Под кроной ясеня? Помнишь Пушкинскую в пластилиновых каплях дождя на рассвете, когда мы перебираемся из жаркого душного клуба, где всю ночь пульсировал рейв, на after-party в другой, где лаунж и транс помедленнее? Помнишь хлипкое такси с хрипящим шансоном, которое уносит нас вверх по оранжево-фиолетовому Садовому кольцу прочь из «Солянки», где мы плясали смешнее всех до глубокой ночи? Под какое-то кубинское ретро? И не жаль моих платьев, оставшихся в твоём шкафу. Я не скучаю по коллекции туфель, которые пылятся в коробках, и даже я, хозяйка, уже не назову их фасоны и цвета. Мне не щемит душу при воспоминаниях о кольце, которое я забыла в уборной, а его потом там украли. Мне жаль только трёх тонн крупной соли, которые ты вымыла из моего организма. Которые мне никто не вернёт. Далеко-далеко-далеко я улетела от тебя, Москва. Но это ведь моими слезами, превращёнными в ядовитый реагент, ты посыплешь замёрзшие улицы зимой. Чтобы другие не поскользнулись, не упали и не сломали о твой лёд сердце… Южная Каролина Я дописываю эту книгу в городе Чарлстон, я приехала снимать документальный фильм в Южную Каролину. Именно в этой командировке, в отрыве от дома в Нью-Йорке, я почувствовала, что мы теперь — семья. Не природой и Богом данная, а отвоёванная у судьбы моими собственными усилиями, понимаешь разницу? Не родительская, куда тебя определяют изначально, а моя. Мой муж, которого я выбрала осознанно, и моя дочка, которую воспитала и продолжаю каждый день ощущать, что её сознание и душа наполняются ровно тем, что вкладываешь. Семья как созидание. Это совершенно другая практика — не принятие и наблюдение, а созидание, со-творчество с людьми, которых любишь, взрослая жизнь, которую празднуешь, как фестиваль. Пока я снимаю здесь, в далёкой Южной Каролине, фильм, не имея возможности оторваться от него ни на минуту, там, в Нью-Йорке, всё работает, функционирует мой дом. Если бы я была ребёнком, я бы нарисовала избушку, из трубы которой, невзирая на моё отсутствие, идёт симпатичный дым клубами. Ничто не прерывается, не останавливается, тесто схватилось и печётся, семья как организм, который живёт и шумно дышит. Эдакий Тоторо, пузо которого вздымается и опускается, а ты спишь себе на нём. Или, как я сейчас, не спишь, а выпадаешь из цикла на целых десять дней по работе. Мой ребёнок — подросток теперь, и я, кажется, впервые почти полностью спокойна за неё, и она, видимо, тоже наслаждается своей самостоятельностью рядом с отчимом. Сепарация наша с ней переживается светло и легко. Пока меня нет, мой Д. научился готовить котлеты и делает их вместе с дочкой. Пока меня нет, моя С. вышла за границы привычного и попробовала суши с сырым лососем, которые раньше отказывалась есть наотрез. Пока меня нет, они прочесали весь Нью-Йорк пешком от Манхэттенского моста до самого Рокфеллер-центра… Пока меня нет, они залипли на два часа в книжном магазине. Они ходили в Метрополитен-музей смотреть польскую видеоинсталляцию «Бесконечность». Пока меня нет, они ходили в музей Гуггенхайма рассматривать человечков Джакометти. Я же доезжаю себе вечером до отеля, смотрю на парусные лодки в заливе и медитирую. Безопасность — абсолютно новая ценность для меня, женщины, которая привыкла вечно бегать по острию ножа. P. S. Так забавно. Вчера, блуждая после съёмки по старому центру города Чарлстона, я зашла в антикварный магазин. Я хотела привезти из этой поездки по американскому Югу какой-то симпатичный предмет, который украсил бы нашу спальню или гостиную. Но я не программировала себя на что-то конкретное, полагаясь на удачу и интуицию. И они не подвели меня. В самой дальней, сильно захламлённой комнате той антикварной лавки я увидела то, что моментально приковало к себе моё внимание. Это было попадание точно в цель. Пыльные деревянные механические часы. Из пятидесятых, если владелец не соврал. Нелепые. С кукушечкой… Я, не побоявшись испачкать платье, откопала их среди картонных коробок с книгами и сломанной мебели, которая целую вечность ждала ремонта. Я погладила аляповатую искусственную птицу, протёрла краем рукава стекло циферблата и приложила допотопный механизм к уху. Они тикали! Тик-так, тик-так, тик-так. Эти часы шли и, более того, показывали правильное время. И конечно, я не пожалела тогда сотни баксов, я привезу их в Нью-Йорк, пусть кукуют в нашей гостиной. Не бриллианты и не шёлк