Не ругай себя за то, что ты, вполне вероятно, ощутишь потребность противопоставить себя мне. Или хотя бы сравнивать. Так проснётся твоё женское, ты будешь осознавать себя в этом мире, сотканном из сексуальных импульсов. Это нормально. Эти импульсы важны, ищи себя осторожно и как можно чаще глядись в зеркало, осознавая: ты прекрасна, Бог создал тебя женщиной, это космос, который будешь открывать постепенно. Не бойся, не отчаивайся, если тебе захочется побыть «плохой», больше не маминым медвежонком, если кружевное платье, которое я подарю тебе на Новый год, не понравится, и ты, не снимая бирок, запихнёшь его на дальнюю полку. Тату? Пирсинг? Фиолетовые пряди волос? Трава? Рейвы? Сноуборд? Ты будешь носить бейсболки, безразмерные худи и скейтерские кеды на босу ногу. Я могу не успеть осознать, что ты выросла, и это тоже будет нормально. Не бойся этого диссонанса. Люди существуют на разных скоростях, не тревожься, я догоню эти факты потом. Не бойся моего страха, не заражайся им, я ведь тоже буду проходить через переходный возраст своего ребёнка впервые. Ты будешь автономной вселенной, которая не менее ценна, чем моя, не менее интересна, чем моя. Не менее безбрежна, чем моя. Ты, главное, не пугайся, хотя на крутых поворотах и правда иногда будет захватывать дух. Я отодвинусь, чтобы тебе было чем дышать в свободе быть взрослой, но всегда буду there by your side[13]. Три колдуньи Трясёмся в вагоне, час пик, погода унылая, все уставшие и вынуждены соприкасаться друг с другом телами или тканями одежды. И вдруг на особенно шумной станции заходит молодая белая девушка, очень такой нью-йоркский ашкеназийский типаж. Длинные вьющиеся волосы, небрежно убранные в пучок. Ни капли макияжа, умное лицо. Ну, и ребёнок месяцев девяти в переноске на её груди и лицом к миру. И несколько человек пытаются уступить ей, но она отказывается. Встаёт, держась за поручень, прямо напротив сиденья, на котором рядком — три утомлённые и мрачные пожилые женщины, лет семидесяти каждая. Афроамериканская, с крупными седыми косами, элегантно зачёсанными назад. Мексиканская, с браслетами на узких худых запястьях. Китайская, с огромным тяжёлым клетчатым баулом. И ребёнок, внезапно оказавшийся с ними на одном уровне, лицом к лицу, ну до того весёлый, до того непосредственный, он так им улыбается и заигрывает, что каждая из трёх постепенно расцветает прямо на глазах и превращается в игривую бабушку. С моей точки толком не видно малыша, зато видна мимика трёх героинь. Одна щекочет пяточки, другая играет в «ку-ку», снова и снова пряча лицо ладонями, третья гримасничает, как будто ей самой три. Одна гулит, другая чмокает, третья цокает. И каждая по очереди поёт песенку-стишок со своим акцентом, с оттенком своей культуры. А через две станции девушка помахала им ручкой маленького сына, сверкнула пухлыми ножками в вязаных носках и вышла. И эта случайно, незаконно будто бы пойманная интимная эмоция стёрлась с лиц трёх бабушек за секунду. И вот они опять сидят рядком и не смотрят друг на друга, как будто ничего и не было. Час пик в нью-йоркском метро. Не в деньгах Счастье — не в деньгах. Но без денег у тебя ничего не получится. Поэтому работай, развивайся, учись находить опору в себе. Копи. Строй свой сценарий так, чтобы ты не осталась без почвы под ногами, даже если жизнь прикажет содержать семью самостоятельно. Даже если ты останешься с ребёнком одна. У тебя должны быть деньги и на психотерапию, и на хорошего адвоката, если речь пойдёт о юридической защите твоих прав. В Москве можно было неплохо зарабатывать, и я зарабатывала. Вкалывала. Не могла иначе. Тот факт, что я научилась извлекать деньги из реальности, как гномики — драгоценные камни, помог мне пережить тёмные времена. В деньгах есть свобода. Достоинство. Широта размаха. Даже смеяться над глупым анекдотом легче, когда у тебя в кошельке не пусто. Но счастье? Всё-таки нет. Счастье — это понимать, что взгляд любимого человека ты помнишь ещё по детству на «Филях». Счастье — это то, как пахнет золотая макушка твоего ребёнка, когда приходишь вечером домой, и утомление улетучивается от запаха тёплого молока, свежего хлеба и скошенной травы. Это видеть, что мама ещё молодая. Душой ли, телом ли. Секундной реакцией, в которой ты угадываешь ту девочку из середины двадцатого века. Это быть беременной и ехать со старшим братом в Питер на машине вдвоём восемь часов по трассе. И он включает «Once upon» Пола Маккартни, и вы горланите во весь голос, на ходу вспоминая слова. И эта песня — о вас с ним, о том, как вы были детьми. Это слышать, как вечером наконец поворачивается ключ в двери и ты радуешься как маленькая: в Нью-Йорке вечер, и пришёл с работы твой Д., и два часа перед сном вы, втроём с дочкой, танцуете под клипы из девяностых. Счастье — это когда каждый выбирает себе мороженое по вкусу. Чёрная смородина. Лайм. Личи с красным перцем. Бодипозитив Я рада, что мой переезд в Америку совпал со сдвигом тектонических плит в области женских прав. Мне были важны флэшмобы #янебоюсьсказать, #metoo и #faceofdepression. Благодаря им я не только рассказала миру свои истории, но и прочитала чужие. Те, о которых раньше принято было всю жизнь молчать. Мне кажется, вместе с моим терпением будто бы лопнуло терпение всего мира. Женщин. И они стали менять привычный застойный мир вокруг себя. Хотелось честности. Хотелось прозрачности. Хотелось естественности. Кендрик Ламар прочитал рэп о том, что он устал от фотошопа и хочет видеть на теле своей женщины реальные растяжки. Бейонсе записала видеоальбом «Лимонад», где подробно рассказала о переживании измены. Женщины заговорили о своих правах, о деторождении или отсутствии детей, о мужчинах, которые берут на себя лидерство и при этом заводят семьи в тупик. О работодателях, которые не дают расти карьере. О боссах, которые запирают свои кабинеты изнутри и требуют секса. Об отцах, которые тиранят матерей своих детей. Мне казалось, что мир рассказывает истории, о которых столетиями было принято молчать. Литература и блоги всё чаще говорили женскими голосами, мой голос не стал исключением. Эти общественные сдвиги получили визуальное отражение в культуре, и феминные стандарты красоты в духе «Виктория Сикрет» наконец-то подвинул бодипозитив. На подиумы вышли модели плюс-сайз, обычные женщины со складками, с животиками, с жиром. Я стала видеть в рекламе только что родивших и кормящих мам, их телам с не ушедшими лишними килограммами вдруг дали разрешение быть. А на гиперэкранах Таймс-сквер появились фотографии девушек с небритыми подмышками, они рекламировали нижнее бельё. Я же понимала бодипозитив как ещё одну сторону принятия себя. Я пыталась не испытывать недовольство собой. Нью-Йорк с его многонациональной толпой приучил видеть красоту каких угодно канонов. В день я пропускала через себя сотни людских типажей, формировалось то, что называется насмотренностью, и привычный глянцевый стандарт постепенно размылся. Я видела то, что кажется красивым мексиканкам, японкам, китаянкам, русским, украинкам, афроамериканкам, иранкам, еврейкам, индианкам, ирландкам, француженкам, австралийкам, британкам, бразильянкам. А потом я поняла, что и это разделение условное, потому что внутри одной национальности можно обнаружить ещё сто разных стандартов красоты. Нет правил, которым должны подчиняться все. Красиво — быть той версией себя, которая тебе самой симпатична в данный момент. Я отстала от себя. Перестала постоянно придираться к своему отражению. Только представь — каково это? Моё тело Глубокая психотерапия началась, когда я посмотрела на свою детскую фотографию другими глазами. Трёхлетняя, сладкая, кудрявая. Раньше я глядела на эту карточку и не ощущала ничего. Ноль. Мне пришлось в неё как будто «провалиться» и представить себе во всех деталях этого ребёнка, который прячется за маминой ногой. Захотелось взять на руки. Это желание стало фундаментом.