На крючках «медовых месяцев» в таких отношениях можно провисеть всю жизнь. Так и не осознав, что твои силы украли. Так и не найдя в себе ресурса как следует рассердиться. Бояться возраста Не слушай тех, кто говорит, что страшно взрослеть. Тебя обманывают. Не слушай мужчин, которые пугают тебя уходами к юным любовницам. Выключай рекламу, где тебя заставляют испытывать стыд за своё тело. Не слушай знакомых тётушек, которые шепчут тебе на ухо про тикающие часики. Ты сама распределяешь время своей жизни и ход судьбы. Шли к чёрту подруг, которые, оглядывая твои носогубные складки, констатируют: возраст. Не удаляй фотошопом морщины у уголков глаз. Они важные. Они про то, как ты смеёшься. Как ты жмуришься, занимаясь сексом. Как именно ты получаешь оргазм. Да, возраст. Твой багаж. Твои симпатичные чемоданы. Взрослеть шикарно. Становишься мощной, волевой, решительной. Могла ли ты мечтать о таком самоощущении в восемнадцать лет, например? Сегодня я нашла свою фотографию на стыке первого и второго курсов, мне там как раз столько. Колючая, резкая, не умеющая выразить ничего. Я тогда каждые выходные выбирала флуоресцентные цвета и устремлялась на рейв, где, улетая в космос, отрывалась от реальности. Я делала это потому, что не умела справляться с жизненными вызовами. Мне надо было от них бежать, и судьба охотно подбрасывала возможность. Могла ли я мечтать о таком самоощущении в двадцать два года, когда я закончила университет? И ушла наконец-то из родительского дома? Нет, не могла, потому что я не понимала, кто я и чего я хочу в этой жизни. Помню, мне даже в компаниях трудно было расслабиться. Появилось ли это ощущение в двадцать четыре года, когда стала мамой? Нет. Но что-то очень важное начало формироваться именно тогда. Ощущение возраста как богатства. Переход в ответственность, которая может придать силы. Верь своему возрасту, он ведёт тебя вперёд, каждую минуту ты перестаёшь быть прежней. Вечеринка на заднем дворе Полдень на заднем дворе около трёхэтажного особняка, старого браунстоуна, в недрах ещё вчера бандитского района Бэд-Стай — ох уж этот их стрит-арт и колонки с хип-хопом. У нас — субботняя тусовка в глубине афроамериканского, пуэрториканского, костариканского и ямайского Бруклина, где из каждого двора несёт острым чили, чуррос, такос. Где запах марихуаны ласково стелется по воздуху, раскалённому до тридцати пяти по Цельсию. Где босые дети плещутся в струях поливалки. Сюда не ступала нога туриста. Это пикник на бэкъярде у друзей, и мы жарим сосиски и кукурузу на решётке, пьём мексиканский похмельный коктейль с оливками и томатным соком, а в других двориках — соседи, принадлежащие к каким угодно культурам. Мы и сами такие. Русское комьюнити. А потом мы прислушаемся. Откуда-то справа, через три-четыре забора, через кусты, верёвки с бельём, через скрипящие детские качели, донесётся музыка. И мы смолкнем. Бережный звук акустической гитары в чьих-то правильных руках и тихий мужской вокал, будто бы шепчущий песню на бразильском. Едва слышная перкуссия. Босса-нова! Настоящий живой концерт прямо на точно таком, как наш, маленьком заднем дворе, зажатом между кирпичными особняками. И песни Рио-де-Жанейро, струящиеся сквозь нейборхуд. Вечеринка в стиле «Девушки из Ипанемы», только без дресс-кода и фейсконтроля. Ну и как нам теперь на неё попасть? Осеняет. Крысками на флейту пойдём на гитарные аккорды. Поднимемся на третий этаж нашего дома, тенями Питера Пэна выскользнем на крышу и, благо браунстоуны в Нью-Йорке стоят вплотную друг к другу тесно, прямо по верху, по крышам, как в Питере, доберёмся до домика бразильцев. Взгляд на их праздник сверху. Они нас даже не заметят. Они будут слушать своего красивого Карлоса Жобима внизу, во дворе, попивая кайпиринью. Подпевая ему женскими и мужскими тембрами. О нас же, тайных русских гостях их бэкъярд-пати, не узнает никто. Метрополитен-опера В любой непонятной ситуации надо идти в Метрополитен-оперу, в Мет. Идти, если тебе внезапно всё опостылело. Идти, когда хочешь устроить вам двоим праздник. Идти, если пришло время побыть одной. Ну, как одной. Наедине с искусством. Наедине с нью-йоркским обществом, которое представлено в опере во всём своём многообразии. Идти, если ты устала. Это взбодрит. И наполнит. И успокоит. Бриллианты, декольте. Вечерние платья в пол и костюмы из эксклюзивного текстиля, бабочки, завязанные вручную у самого горла, и духи, про которые хочется спрашивать «what are you wearing?». Красные бархатные кресла, легендарные лампы, поднимающиеся к потолку на третьем звонке, акустика, от которой замирает сердце. А с другой стороны — билеты по двадцать баксов даже на самые помпезные премьеры и понимание, что, если решишь пойти в Мет в старых дырявых кроссовках и бесформенном пуховике, никто не осудит твой выбор. Всем всё равно. Я ходила в оперу и в дырявых джинсах, и в спортивном костюме, и действительно — в огромном пуховике, в котором я прошла прямо в зал. Но приятнее, конечно, было наряжаться. Д. надевал костюм, я выгуливала там платья в пол. Мы были classy. Нам всегда не хватало короткого перерыва, чтобы спокойно выпить просекко, поэтому традицией стало давиться игристым перед началом второго или третьего акта, выпивать его практически залпом. А когда мы смотрели оперу «Триптих» Пуччини, мы пили просекко залпом в каждом из перерывов, а их там было три плюс сорок минут до начала спектакля. И это, наверное, был лучший из наших походов в Мет, а может, лучшим было наше состояние под конец. «Триптих» длился до часу ночи, потому что состоял из трёх одноактных опер, в каждой было новое настроение. «Плащ» — светская трагедия в Париже начала XX века — как маленький любовный триллер. «Сестра Анжелика» — душераздирающая религиозная драма о монахине, грех которой заключался в том, что она родила внебрачного ребёнка. И третья, «Джанни Скикки», — фарс, комедия о дележе наследства. Партию самого этого Скикки исполнял тогда Пласидо Доминго. Мы были в восторге, а зал провожал его, как какого-нибудь Пола Маккартни или Стинга. Правда, несколько лет спустя Пласидо Доминго обвинили в харрасменте, и мне пришлось пересмотреть своё отношение к нему. Но пусть воспоминание останется классным. Мет сотрясался в тот вечер от аплодисментов и улюлюканий. И да, в этой опере на поклонах все визжат, как на рок-концертах. И мы визжали, наверное, громче всех после своих четырёх бокалов просекко. Закоренелая москвичка А в душе ведь я — москвичка. Лениво поворачиваю баранку, придерживая руль кончиками пальцев. Как грациозно автомобиль въезжает на Чистопрудный бульвар с Покровки. Тополиный пух в открытое окошко, солнечный луч в лицо. Москвичка урождённая, закоренелая, снобская, как сыр в масле катающаяся, к комфорту привыкшая и по-хозяйски громко командующая. Кто бы знал, каких щелбанов моему высокомерию надаёт Нью-Йорк, но ведь менять оптику полезно. Ты и сегодня услышишь мой смех на Тверском бульваре, когда спустишься от журфака через Большую Никитскую к памятнику Тимирязеву. Здесь я впервые чувствовала себя свободной в семнадцать лет, куря после лекции по мировой журналистике. Ты услышишь стук моего сердца на крыше дворца Юсуповых на «Красных Воротах», если сумеешь туда попасть. Там я целовалась с тем, в кого была влюблена, после бессонной ночи на трансовой вечеринке, а он не думал отвечать взаимностью, но всё равно подставлял губы. И этот резкий солнечный луч — в зрачок. Ты почувствуешь соль моих слёз на улице Костякова на «Тимирязевской». Там я извивалась ужом на сковороде, пытаясь принять удобную позу в семейной жизни, не подозревая ещё тогда, что бывает семейная жизнь, в которой удобная поза не предусмотрена вовсе, и тебе век извиваться в ней в муках, пока не сообразишь соскочить с раскалённого железа. Ты даже услышишь, что я рычу как тигрица в районе посёлка художников на «Соколе». Там звёздной августовской ночью я, став на три часа хищным животным, родила человеческого детёныша, и трогательная Москва приветствовала меня пшённой роддомовской кашей в тарелке с отбитым краем и кофейным напитком в гранёном стакане. Ты уловишь запах моих Chloé на Самотёчной, обнаружишь фрагмент шёлка в помойке на «Пролетарской», почувствуешь жар дыхания на Киевском вокзале, подумаешь, что это я только что пронеслась мимо тебя, сидя на пассажирском на скутере, обняв того, кто спереди. А потом поднимаешь глаза на реальность, а в ней — дивный Нью-Йорк, и сладко цветёт липа, и совсем другой солнечный луч бьёт в лицо, и я вся будто бы новая, yes, I’m Russian, originally from Moscow city, Russia, we say moskvitchka. Moskvitchka. Moscow girl. Made in Moscow.