– А кто, кстати, ваши родители? – Отец преподает на психфаке, доктор наук, мама – в центральной музыкальной школе. – Марсель сжал кулаки. – В Москву еще прадедушка мой приехал в 1936 году, в ЦПШ – центральную партшколу, понимаете? Он потом погиб в 1941-м здесь, под Москвой… А он стал кричать, что не позволит, чтобы его дочь таскалась со всякими чернож… черными. Ну, в общем, выгнал, конечно. Я при маме не хотел вам рассказывать, она расстроилась бы сильно… Алена за мной побежала, он ее с площадки вернул, тащил за руку. Мобильник у нее отобрали, новый купили… Вот после этого мы только через Аню и общаемся. Я ее даже не видел ни разу с тех пор. А сейчас Анин телефон тоже не отвечает. Наверное, вы ей запретили со мной разговаривать, да? – Да нет, никто ей не запрещал… Просто Аня пропала, вот я и пытаюсь ее отыскать… – Илья сам не знал, зачем он рассказывает это незнакомому мальчику, но чувствовал, что тот никак не мог быть причастен к случившемуся. – Как пропала? – Крупные глаза парня стали еще больше. – Где? – Они с мамой поехали отдыхать в Турцию, а ее в аэропорту похитили… – Илья отодвинул недопитую чашку, поднялся. Мальчик тут же вскочил. – И что теперь делать? – Он растерянно смотрел на Илью. – Пока не знаю, вот, делаю что могу. – А в милицию? – с надеждой спросил Марсель. – И что, наша милиция поедет в Турцию искать ее? – криво усмехнулся Илья. – Да, это я зря… – Марсель посторонился, пропуская Илью к выходу. – Но надо же как-то… – Там полиция ищет, – нехотя сказал Илья. – Пока ничего не нашли. – Вы, пожалуйста, звоните мне, если нужна помощь, если… Илья кивнул, протянул парню руку, тот с готовностью пожал. 21 августа 2008 года, четверг, день Страшный темнокожий дядька в желтом жилете поливал ее водой из шланга. Вода была ледяная, светоотражательные полосы на жилете дядьки сверкали, белые зубы тоже – он хохотал во все горло. Аня проснулась. Озноб бил ее так, что челюсти стучали друг о друга. Сколько она проспала, Аня не понимала. Кое-как поднявшись, она вышла из полутемного скверика и, шатаясь, пошла по узкой улочке вниз. Тут было полно народа, один поток шел навстречу Ане, другой нес ее вдоль витрин магазинчиков и кафе, за которыми сидели веселые люди, что-то ели и пили. Желудок снова стиснуло спазмом, Аня поняла, что страшно хочет чаю – просто горячего чая, «безо всего», как говорила мама: «Давай попьем чаю безо всего?» Она вошла в первое попавшееся кафе, свободных мест почти не было. К ней подскочил невысокий раскосый парнишка в фартуке, проводил в угол, подал кожаную папочку меню. Аня положила меню на круглый мраморный столик. – Э кап оф ти, плиз! – едва выговорила непослушными губами. Парень исчез. Гул разговора доносился до Ани какими-то волнами, словно ее качало на больших качелях: вверх – голоса слышались тише, вниз – гул раздавался громче. Она уперла локти в столешницу, положила на ладони тяжелую голову, которая никак не хотела держаться прямо. Официант принес белый чайничек с кипятком, красивую квадратную чашку и деревянный ящик с пакетиками чая. Аня наугад выбрала желтый пакетик с нарисованными цветочками, опустила в чайник. Тут же налила в чашку: горячая вода слабо пахла ромашкой. Аня жадно пила горячий отвар, не напиваясь. На носу выступила испарина, озноб перестал трепать ее, она с удовольствием положила бы голову прямо на стол и заснула, но понимала, что этого делать нельзя. Изо всех сил тараща глаза, она дождалась, пока официант вновь подскочил к ней, вытряхнула на стол все свое богатство: две монеты по одному евро и несколько мелких и пятидолларовую банкноту. Официант что-то защебетал по-французски, но она только покачала головой и потрясла пустым кошельком. Он недовольно нахмурился, но живо смахнул деньги в большой карман на фартуке. Аня засмеялась. Наверное, громко, потому что на нее стали оглядываться из-за соседних столиков. Кое-как, путаясь в ногах и задевая стулья, она выбралась на улочку. Два противоположных потока все так же текли по ней. Толстые тетки в шортах, дети в панамках и смешных клоунских шляпах, молодые парни на роликах, девчонки в одинаковых форменных курточках, бабушки в розовых кофточках с дедушками в голубых рубашках поло… Ей казалось, что все они хитро подмигивали ей, улыбались, словно понимали, что с ней произошло и даже что будет дальше, но не хотели ничего говорить. А-а, подумала она, наверное, им нельзя – это же секрет. Аня пошла в людском потоке, сама не зная куда. Ей было жарко и смешно. Улочка вывела на небольшую площадку, совсем пятачок. По краям сидели и стояли люди с музыкальными инструментами. Мужчина с большим аккордеоном сидел на футляре от него и играл что-то очень знакомое. Рядом с ним стояла худая темнокожая девушка со скрипкой и тихонько подыгрывала. Парень с азиатской внешностью держал металлический треугольник и в такт бил по нему тонкой палочкой. Треугольник звенел. На коврике сидел большой негр в трехцветной растаманской шапке, из-под которой торчали дреды. Перед ним стояли африканские барабаны, но он не играл, а слушал, сложив большие ладони на коленях. Рядом с ним сидела совсем белая, как негатив, девушка с востроносым птичьим личиком и играла на флейте, не совсем попадая в музыку, но с большим воодушевлением. Парочка – старик с развевающимися белыми волосами и девушка, закрученная в сари, – танцевала посередине площадки. Толпа вокруг фотографировала, аплодировала, время от времени кто-то бросал монеты в пластиковую красную миску, стоявшую перед аккордеонистом. Аня обрадовалась, что она тоже может сесть и отдохнуть. Она плюхнулась напротив негра, упершись спиной в какую-то каменную тумбу. Сколько она так сидела, она не знала. Музыка плыла, и Аня плыла вместе с ней. Приходили новые музыканты, Аня запомнила девушку-вьетнамку в длинном платье с разрезами и большой остроконечной шляпе. Вьетнамка встала у стенки и заиграла на какой-то диковинной гитаре – с длинным грифом и маленьким круглым тельцем. Получалось красиво. Куда-то пропали старик и девушка в сари, вместо них в центре площадки теперь танцевали две пары – пожилые туристы, все в одинаковых песочных шортах и ярких рубашках. Потом все что-то пели, Аня тоже подпевала, хотя и не знала этой песни… Фигуры музыкантов струились по воздуху, звуки то приближались, то удалялись, далеко-далеко звенел детский смех… Потом народ разошелся, последними собирали свои барабаны большой негр и белесая девушка с птичьим носиком. Аня кое-как встала, опираясь на тумбу. Негр достал из сумки промасленный пакет, вынул из него два больших сандвича – из белой булки торчали зеленые листья и розовый край ветчины. Негр смачно откусил большой кусок, стал жевать, одновременно что-то пытаясь говорить спутнице. Аня почувствовала, что сейчас ее снова вырвет, сделала шаг вперед, протянула руку, чтобы отобрать сандвич, и упала под ноги негра. Последнее, что она увидела, были его большие ореховые глаза с желтоватыми белками и светофорная растаманская шапка. Потом все стало черное, как он сам. 21 августа 2008 года, четверг, вечер Весь день Маша и Лариса просидели в номере в ожидании звонков. Позвонила Нателка, долго ныла, что ей тоже плохо в Москве одной, что она бы прилетела, но вот работа… Маша строго-настрого велела ей не ныть, не отключать телефон – вдруг Анечка позвонит, чем придала смысл Нателкиному сидению в Москве. Позвонил Андреас, еще раз расспросил, что нового, чем еще он может быть полезен, еще раз сказал Маше, как он ее любит и надеется на скорую встречу. После обеда позвонил Илья, сухо и коротко рассказал, что пытался навести какие-то справки через Аниных одноклассников и сокурсников, но пока ничего, что стоило бы внимания. Лариса говорила с ним едва слышным безжизненным голосом, так что он в конце концов даже попросил передать трубку Маше и с тревогой спросил, все ли с Ларисой в порядке, здорова ли она. Маша, конечно, видела, что Ларка совсем сдает, у нее нет сил не то чтобы говорить, но даже и жить, но бодро отрапортовала, что все в порядке они ждут известий от консула, а завтра переедут из отеля в Анталию, в частный пансионат – так ближе к полиции и консульству. И если что, они непременно перезвонят ему. Маша несколько раз предлагала Ларисе выйти, посидеть на свежем воздухе, искупаться. Но та равнодушно и бесплотно отвечала: «Ты сходи, мне что-то не хочется». И Маша тоже сидела в номере, со скуки щелкая пультом телевизора. Обе российские программы показывали такую чушь, что она смотрела Евро-ньюс с их занудными сюжетами, повторяющимися каждые полчаса. Маша все раздумывала, сказать ли Ларисе о своих подозрениях насчет Ильи. И все не решалась: вдруг эти ни на чем не основанные мысли добьют подругу окончательно? Но и избавиться от них не могла, вспоминала стальной блеск в глазах Ильи, когда он говорил об Ане… Жизнь давно научила ее, что на свете может быть все, даже то, чего быть вообще не может. Вечером позвонили из консульства. Помощница Каримова сообщила, что из полиции пришел ответ на запрос: автомобиль с названными номерами пересек турецко-болгарскую границу вечером во вторник 19 августа. Пока сведения о пассажирах неполные, но как будто в ней был один водитель. Выслушав Машин пересказ, Лариса встала, бесцельно походила по номеру, потом зашла в ванную. Через минуту Маша услышала звон разбившегося стекла и глухой стук упавшего тела. Заскочив в ванную, она увидела мертвенно-бледную подругу, лежавшую на белом мраморном полу среди осколков разбитого стакана. Скорая приехала через полчаса, Лариса за это время уже пришла в сознание, но не говорила, лицо ее кривилось от боли. Пожилой седоусый турок-врач послушал ее, сделал кардиограмму портативным кардиографом и на плохом английском объяснил Маше, что у госпожи сердечный приступ и ее необходимо поместить в госпиталь. Маша кивала, искала Ларкину страховку, совала доктору деньги, чтобы разрешил ехать с ним, но тот не пустил, оставив только телефон, по которому завтра можно будет навести справки. Маша шла рядом с носилками до самой машины, держа Ларису за руку. И непрерывно говорила, что завтра приедет с самого утра, чтобы Лариса держалась и прочие глупости в том же духе. Лариса смотрела на нее сквозь полуопущенные ресницы – ничего живого в ее глазах не было. 22 августа 2008 года, пятница, ночь Телевизор орал дурным голосом – шла реклама. Илья сидел на диване, бессмысленно пялясь в экран, ничего не видя. Бутылка виски на журнальном столике светилась янтарем на самом донышке – столько он уже давно не выпивал за один раз. Но расслабляющее опьянение, забытье все не приходило, только сухо во рту и пусто в горящей голове. После разговора с Ларисой он долго бесцельно ходил по офису, не находя себе места. Ее безжизненный голос отдавался в висках. «Вот и все, вот и все», – повторял кто-то над ухом. Что означало это «все», Илья и сам не мог бы объяснить. Как будто до этого сухо шелестящего голоса он еще не понимал, что отношения закончены, и только теперь это стало очевидным. Девочка пропала, Лариса пропала, и он сам пропал, криво ухмыльнулся Илья. Что еще можно сделать для женщины, которая ни на гран не рада тебе, не хочет разговаривать, не принимает твое сочувствие? Он попытался проанализировать события последних дней: возможно, что-то упущено, какие-то действия нужно было бы предпринять еще? Но голова отказывалась работать, «вот и все, вот и все», – крутилось в ней заезженной пластинкой… Перебрал заново разговор с этой, как ее… Машей, да, Машей. Ее голос звучал удивительно бодро, даже оптимистично. Неужели она на что-то надеется? Или просто валяет дурака перед Ларисой, чтобы поддержать ее? Илья вылил остатки виски в стакан, проглотил, как воду, не заметив… Вот девочка и поквиталась с ним… Даже после того, как он отступил, уступил ей мать. Он ясно припомнил, как ненавидяще кривились ее губы, когда он пытался как-то общаться, разговаривать. Отвечала односложно, уходила в свою комнату, демонстративно закрывая дверь. Неужели он делал что-то не так, неужели можно было растопить этот подростковый соленый лед, пробиться к пониманию? В памяти ясно всплыл эпизод: он пришел пораньше, Ларисы не было дома. Аня, как всегда, сидела перед ноутбуком. – Привет! – Он заглянул в открытую дверь. – Как дела? Она не ответила. – Ань, как дела, спрашиваю? – Он проявил настойчивость. – Я смотрю фильм, – сухо ответила она. – Что-то нужно? – Да нет, собственно, ничего не нужно… – Илья постоял несколько секунд. – Просто пытаюсь понять, за что ты меня так ненавидишь? – Я? Ненавижу? – посмотрела насмешливо, оторвавшись от экрана. – Чего это мне вас ненавидеть? Это слишком сильное чувство, ненависть.